Текст книги "Антология ярославской поэзии"

«Двадцать лет – от зимы до зимы…»

 
Двадцать лет —
от зимы до зимы —
возвращаюсь домой с Колымы.
Вижу в северном небе звезду —
до моей ли ей крохотной боли?!
И боюсь, не дойду,
упаду
в сумасшедшем завихренном поле.
Промерзают худые пимы,
прикипают к речному припаю.
…Покурю. И опять засыпаю.
И шагаю домой с Колымы.
А в кармане махра да чеснок,
да позёмка струится у ног,
тень от солнца студёного —
следом.
…Мать бормочет:
«Не мучь себя бредом,
Потеплее укройся, сынок».
Серпик месяца
светит из тьмы,
серебрит на окошке узоры.
Кот мурлычет.
Рассвет уже скоро…
 
 
Я шагаю домой с Колымы.
 

«Я плутал с нивелиром по мшистым распадкам…»

 
Я плутал с нивелиром по мшистым распадкам,
руки грел над ночным захудалым огнём,
привыкая к палаткам,
к лесным распорядкам,
не за счастьем гонялся – за будущим днём.
Вот ещё только день, только самая малость:
вновь открытый ручей
нанесу на планшет
и забуду, как давит на плечи усталость,
проводнице вручая
плацкартный билет.
Но вставала за пройденной новая сопка,
высотой недоступной тревожно маня.
Но плутала вдоль рек
чуть приметная тропка,
проторённая здесь кем-то раньше меня.
Будет путь мой дальнейший тернист или гладок —
в суете, в бестолковщине встреч и речей
где-то ждёт меня мой заповедный распадок,
мой никем до поры не открытый ручей.
 

Николай Якушев

«Случилось в жизненной карьере…»

 
Случилось в жизненной карьере
в районе вечной мерзлоты
ломать в заброшенном карьере
седого мергеля пласты.
 
 
Морозом скованная глина —
как символ северной земли,
здесь ничего кувалда с клином
уже поделать не могли.
 
 
То место было знаменито
по песни каторжным словам.
Горячий выдох аммонита
подножье сопки разорвал.
 
 
И вот на этом самом месте,
гремя обломками скалы,
зубатый ковш с породой вместе
над нами поднял кандалы.
 
 
Они свисали хищной плетью,
тугими звеньями звеня,
наследство прошлого столетья
в змеином облике храня.
 
 
Их кто-то сбросил при побеге
по этим гибельным местам.
Иглистым инеем навеки
пророс заржавленный металл.
 
 
А те, что гордо их носили,
ни слова боли не сказав,
с листов истории России
пытливо смотрят нам в глаза.
 
 
…Какой-то повинуясь власти,
опёршись молча на ломы,
по молчаливому согласью
мы сняли шапки с головы.
 

«Это было на речке Кулой…»

 
Это было на речке Кулой.
Мне теперь не припомнить фамилий…
По старинке, лучковой пилой,
мы в делянке сосну повалили.
 
 
Видно, падать обидно для всех.
И она свилеватое тело,
опираясь ветвями о снег,
от земли оторвать захотела.
 
 
Но ногой наступили – лежи!
И, снежок обмахнув рукавицей,
мы пилили её на кряжи,
всю пропахшую острой живицей.
 
 
А она ещё, видно, жила,
когда в тело вцепилось железо, —
проступала густая смола
через узкую ранку пореза.
 
 
Как оценка работы корней,
на разрезе, смыкаясь друг с другом,
каждый год был отмечен на ней
ростовым концентрическим кругом.
 
 
И, прищурив намётанный глаз,
синеватые кольца считая,
не припомню я, кто-то из нас
с сожаленьем сказал:
– Молодая…
 
 
В час, когда скараулит конец,
не покинь нас, желанье простое:
независимо – сколько колец,
умереть обязательно стоя.
 

Берёзка

 
Рассвета скупая полоска,
за ветром летят журавли.
Напрасно за ними берёзка
стремится сорваться с земли.
 
 
В ненужных усилиях мучась,
дрожит, как дрожит человек
С землёй её горькая участь
корнями связала навек.
 
 
А ей бы свободу такую,
чтоб птицы догнать не могли…
И кто ей, смешной, растолкует,
что небо беднее земли?
 
 
Что вся её радость на свете
и общее счастье со мной —
любить это небо и ветер,
навек оставаясь земной.
 
 
Останься земною, лесною,
до солнечных дней подремли.
А птицы вернутся весною,
им тоже нельзя без земли.
 

Как приходит весна

К. Е. Якушевой

 
На маленький Юршинский остров,
уставший от зимнего сна,
всегда удивительно просто,
бесшумно приходит весна.
 
 
Сначала в условных приметах,
не ясных другим иногда, —
в особенной резкости света,
в росистой испарине льда.
 
 
Всё больше небесных промоин,
и вот, как предвестье чудес,
над скованным Рыбинским морем
отверзнется пропасть небес
такой изумительной сини,
что грудь для дыханья тесна.
 
 
Забытою чёткостью линий
впервые тревожит весна.
 
 
А там, у истоков апреля,
услышишь полдневной порой:
работают дятлы-капели
над снежной непрочной корой.
 
 
В предчувствии птичьих набегов
в природе пойдёт суета —
ручьи шевельнутся под снегом
с упрямой повадкой крота.
 
 
И медленно, трудно, неспоро
снега отползают во рвы.
На бурых горбах косогоров
прорежутся зубы травы.
 
 
И тёмною, влажною ночью
(наверно, их ветер принёс) —
как пчёлы – мохнатые почки
обсядут лозинки берёз.
 
 
Чтоб позже, в один из рассветов,
для нас неприметно, тайком,
подняться с насиженных веток
зелёным, крылатым листком.
 
 
Тогда в перелесках знакомых
приходит бродяжничать срок,
как рифму – по тем же законам —
отыскивать первый цветок.
 
 
Смотреть, как горит, не сгорая,
заря над простором лесным,
как листья налились до края
зелёною кровью весны.
 

«На исходе северное лето…»

 
На исходе северное лето —
по десятку видимых примет.
Весь одет в парной туман рассвета
август – хлебосол и густоед.
 
 
Осень, ветровая и рябая,
явится, немного переждя,
по сгоревшим листьям барабаня
нахлыстом ядрёного дождя.
 
 
Я пока ещё в неё не верю.
Всей упрямой силой естества
на последнем солнце огневеет
яркая, чеканная листва.
 
 
Как грибник заправского закала,
туесок подвесив лубяной,
ты идёшь и, чтобы не мешало,
солнце оставляешь за спиной.
 
 
На плече покатого оврага,
что колючим ельником порос,
рыжиков оранжевых ватага
в бусинах невысушенных рос.
 
 
В войлоке багульника окреп он,
словно ярким солнцем обожжён,
подосиновик, тугой, как репа,
хрустнет под охотничьим ножом.
 
 
Не ленись почаще нагибаться —
на тебя глядит со всех сторон
обложное русское богатство
леса удивительных даров.
 
 
Говорят у нас – и это правда —
хоть кого возьмёт она в полон,
та земля, что щедрою наградой
отмечает каждый твой поклон.
 

«Жухлый лист с оголённой крушины…»

 
Жухлый лист с оголённой крушины
в коченеющих пальцах зажав,
ты увидишь – дожди потушили
беспокойный осенний пожар.
 
 
И не то чтобы грусть или жалость —
не могу равнодушно смотреть,
как к садовой решётке прижалась
палых листьев холодная медь.
 
 
Это всё, что осталось от лета,
зеленевшего только вчера.
И печальную осень в букеты
собирает, смеясь, детвора.
 
 
Сад стоит, под ветрами и стужей
потемневший, сквозной и нагой.
И мальчишка хрустящую лужу
с нетерпением тронет ногой.
 

«Первым морозом пронизан…»

 
Первым морозом пронизан
воздух сухой и синий.
Голуби на карнизах
сизые, словно в инее.
 
 
Ночи длинней и глуше —
в близкий рассвет не верится.
И в застеклённых лужах
колкие звёзды шевелятся.
 
 
Яркие, как рубины.
Им никакой печали —
как мы недолюбили,
что мы перемолчали.
 

«Первый падает снег…»

 
Первый падает снег
и на землю ложится,
оборвав свой разбег,
не успев накружиться.
 
 
И не знает, искрясь,
как устроено мудро —
он в обычную грязь
превратится под утро.
 
 
Это позже, потом,
после гибельной пробы,
лягут снеги пластом,
соберутся в сугробы.
 
 
Запугают пургой,
полосатою вьюгой.
Завладеют тобой,
и окном, и округой.
 
 
Так из года и в год.
И, не правда ли, странно —
самым первым был тот,
что пришел слишком рано.
 

Десятый вальс

Евгении Колесниковой

 
На самом утре жизненных дорог
шли облака с цветистыми краями.
Шопеновского вальса ветерок
летел по лёгким клавишам рояля.
 
 
Смешно, что я полжизни берегу
тебя такой, как в первый день потери.
Что жизнь прошла – поверить не могу,
что ты прошла – я не могу поверить.
 
 
Пока я жив, ты будешь всё такой —
немеркнущей, единственной в природе —
с застывшею на клавишах рукой,
с тоскою нерассказанных мелодий.
 
 
И до конца моих земных дорог,
богатых болью, дружбой, именами,
шопеновского вальса ветерок
пусть кружит пыль моих воспоминаний.
 

«В то место, откуда ты родом…»

 
В то место, откуда ты родом,
когда доживёшь до седин,
вернись и с родною природой
останься один на один.
 
 
Осенняя дышит прохлада.
Развёртывай свиток потерь,
задумайся, что тебе надо
и что тебе делать теперь?
 
 
Под шорох берёзовой рощи
на пень обомшелый присесть —
и жизнь тебе кажется проще,
и сам ты моложе, чем есть.
 
 
И в эту минуту покоя
забытый откроется след,
припомнится что-то такое,
чему и названия нет.
 
 
И мамина песнь про лучину,
и месяц, стучащий в стекло,
и всё, что с тобою случилось,
и всё, что случиться могло.
 

«Хорошо, что потеряна жизнь, а не совесть…»

 
Хорошо, что потеряна жизнь, а не совесть.
Что годов несосчитанных шаткая лесенка?
В ней, быть может, десяток счастливых часов есть
да случайно пропетая песенка.
 
 
Да пустая печаль от смешного пророчества,
что умру – и останется песнь недопетая,
да тобой потревоженный мрак одиночества.
Что же, в жизни, наверно, достаточно этого.
 
 
И ещё остаются страницы раскрытого
в недочитанных строчках застывшего Тютчева,
сувенирная ценность платочка забытого —
это всё, что осталось от самого лучшего.
 

«В старом русском городе…»

 
В старом русском городе
ветрено и гулко,
над заставой медленно
догорает день.
На углу знакомого
с детства переулка
белую и розовую
продают сирень.
 
 
Мне её не нужно —
вот какое дело.
Мне за поворотами
юность не видна.
Будто два десятка
жизней пролетело,
а всего-то-навсего
прошла одна.
 
 
Я не должен прошлому
ни слезы, ни вздоха,
не обязан прошлому
тем, что впереди.
Если почему-нибудь
станет очень плохо,
я шепну тихонько:
– Слышишь, приходи…
 
 
В старом русском городе
наступает вечер,
тени за прохожими
увязались вслед.
По дорожке сквера
мне шагнёт навстречу
человек, которому
восемнадцать лет.
 

«Перед словами, сказанными мною…»

 
Перед словами, сказанными мною,
пусть, как и был, останусь я в долгу.
Я дверцу печки медленно открою —
я рукописи жгу.
 
 
От груза изумленья и печали,
бессонницы, что мне не по плечу
и мной распоряжается ночами, —
избавиться хочу.
 
 
Они горят и ярко, и недолго,
рождая очистительную грусть.
Я рукописи жгу…
 
 
Да только что в том толку,
когда я все их помню наизусть.
 

«Мальчик, играющий разноцветными раковинами…»

 
Мальчик, играющий разноцветными раковинами
на берегу Великого океана,
Узник,
ожидающий без всякой вины
приговора сурового тирана,
Юноша,
впервые окрылённый любовью,
Неудачник,
счастливый только во сне,
Музыкант,
заплативший острой болью
за сладкую отраву элегии Массне,
Схоласт,
извлекающий из древних фолиантов
пыльные страницы о судьбах мира,
Пьяница,
пропивающий остатки таланта
за грязною стойкой вонючего трактира,
маленький Каменщик великой стройки,
Отшельник,
презирающий шум бытия,
Несчастный, умирающий на тюремной койке…
Как странно,
что всё это – Я.
 

Стихи из сожжённой тетради

 
Не просто усердия ради,
мне память назад выдаёт
стихи из сожжённой тетради
за тридцать растоптанный год.
Лесной исправительный лагерь
у северной речки Кулой…
Тетрадь из случайной бумаги
я сшил самодельной иглой.
В неё я писал не шедевры —
тревожно и часто дыша —
про всё, чем натянуты нервы,
про всё, чем болела душа.
Я был не пророк, не оракул,
не слышался в строчках металл,
когда их друзьям по бараку
вполголоса ночью читал.
Не то что солгать иль слукавить —
сказать полуправду не мог…
Я прятал кричавшую память
в матраса прессованный мох.
Охрипший от горя и жажды
и всё же судьбу не кляня,
хоть знал, что, конечно, не каждый
дотянет до светлого дня…
Метель по неделям кипела,
и стужей калёное зло
берёз перезябшее тело
причудливой свилью свело.
А мы молчаливо и строго
творим перекур на снегу
в бушлатах двадцатого года,
пошитых на рыбьем меху,
в бахилах из бросовой ваты…
Но греет, как бритва остёр,
Забористый дым самосада
да рыжий приятель – костёр.
Сильней, чем огонь и одежда
и скудная наша еда,
великое слово – Надежда —
тебя согревало всегда.
А тех, кто не верил
(«Едва ли…»),
в неласковой мёрзлой земле
мы на три штыка зарывали
в казённом нательном белье.
И всё-таки больше иного
спасло нашу совесть и жизнь
товарища доброе слово,
великое слово: «Держись!»
Стихи из сожжённой тетради
не выдалось мне уберечь —
при обыске их надзиратель
торжественно выбросил в печь.
И, видно, не веря идее
целебного свойства огня,
лечил графомана в кондее,
«вытряхивал дурь» из меня.
 

«Апрель… И почва подопрела…»

 
Апрель…
И почва подопрела,
и почки пухнут в тишине…
Земля заметно подобрела
по отношению ко мне.
 
 
Не в этом суть,
что снова строчки
пути наметили мои,
что под ногой пружинят кочки,
подстилка умершей хвои.
 
 
Мне это всё давно знакомо.
Мне важно перейти межу,
где по неписаным законам
в природу я перехожу.
 

1983

Сергей Смирнов

Из цикла «На весь алфавит»

 
Спросил Карась однажды у Акулы:
– Зачем тебе такая пасть,
Такие зубы, скулы?..
А та в ответ переспросила:
– Ась?!
И кто ответит —
Где теперь Карась?
 

 
Все звери к Бобру обращаются хором:
– Зачем ты от нас отделился забором?!
Бобёр отвечает в интимной беседе:
– Чем крепче забор,
Тем приятней соседи!..
 

 
У кошки Мурки дом сгорел дотла.
До пса Трезора эта весть дошла.
– О ужас! —
произнёс он еле внятно. —
Сочувствую…
А всё-таки… приятно!
 

 
Ему
причиной для апломба
служила
импортная пломба.
 

 
На папины средства —
Размах и кокетство:
– Ищи ветра в поле,
А нас – в «Метрополе»!
 

 
«Уж сколько раз твердили миру»
Об уважении к мундиру.
Он уважается, пока
Туда не втиснут дурака.
 

 
В вопросах дружбы понимая толк,
Осёл Мартышке дал полтыщи в долг.
И с этого же самого числа
Мартышка стала избегать Осла.
 

 
Он вышел
в роли протеже.
И выше
крыши
прёт уже.
 

 
Он старается всем понравиться.
И вот именно потому,
Что старается всем понравиться,
Он не нравится никому.
 

Михаил Глазков

Акули из «Стройтреста»

– Акуля, что шьёшь не оттуля?

– А я, матушка, ещё пороть буду!

Русская пословица

 
Покрыли улицу асфальтом,
Ушли тяжёлые катки.
А через час надсадным гвалтом
Застрекотали молотки.
 
 
У мужичков одна забота:
Заданье дали – крой да крой!
Ведёт ударные работы
Участок «Райспецтеплострой».
 
 
Долбят асфальт, корёжат, роют.
Понатаскали труб и плит.
– Шуруй, братва! —
Ломать – не строить,
Душа ни капли не болит.
 
 
И лишь умолкли молотки,
Пришли опять сюда катки…
По слухам, здесь потянут скоро
То ль газо-,
то ль водопровод
«Шарашмонтажкопайконтора»
И «Тяпляпройворочайвод».
 

«Суть не в числе, запомни это, друже…»

 
Суть не в числе, запомни это, друже.
Ум – хорошо, а два, бывает, хуже.
 

«„Терпи, казак…“ Терпел как мог…»

 
«Терпи, казак…» Терпел как мог.
И в землю атаманом лёг.
 

Александр Иванов

Берёзы

 
По всей владыченской дороге
Они со склона и на склон
Идут, задумчивы и строги,
С екатерининских времён.
 
 
Их двести лет секли метели,
Разил их жуткий громобой —
Давненько ветви поредели,
Но не прощаются с листвой.
 
 
Знать, не иначе эта сила
Имела мужества исток
В тех россиянах, что садили
Берёзы вдоль больших дорог.
 
 
На Пошехонье, на Данилов.
Хотелось им, бородачам,
Чтоб от берёз светлее было
На тех просёлках по ночам.
 

На Волге

 
От Валдая, от Толги,
Ярославских ворот,
В путь заветный по Волге
Властно сердце зовёт.
 
 
Скоры сборы в дорогу —
Никакой суеты.
Мне и надо немного —
Ветра в парус мечты.
 
 
Где под крыльями птицы
Вздрогнет рябью река,
Мне бы утром напиться
Из её родника;
 
 
Над ковшом из берёсты
Призадуматься вдруг:
А великое просто
Начинается, друг!
 
 
Взяв разбег из болотца,
Где кулик на крыле,
Волга песнею льётся
По российской земле.
 
 
Бескорыстно, бессрочно,
Вечно с юной душой
Волга денно и нощно
На работе большой.
 
 
Но и ей будет лестно,
Коль сказать у реки:
Волга трудится честно —
Как мои земляки.
 

«Я слушаю дыханье Волги…»

 
Я слушаю дыханье Волги.
За тихим шумом сосняка
Спокойная,
Как люди долга,
Вовсю работает река.
 
 
А ты хандришь —
Меньшаешь ростом,
Сникаешь, что ли, от беды.
А Волге,
Думаешь ты,
Просто
Огонь дарить нам —
Из воды?
 
 
Но посмотри:
Помолодела
В свои несчётные года —
Знать, по душе большое дело
И не мельчится никогда.
 

Три сестры

 
Волга,
Волушка,
Волготня —
Слава и безвестье!
Знаю рек, наверно, сотню,
А быть может, – двести.
 
 
Каждая красавица —
Чем-нибудь да славится!
 
 
Три сестры —
Три реки
Нравом песенным близки.
 
 
Волга – волны!
Волгу долго
Воспевали —
Ширь и даль!
Ну а двух сестрёнок Волги
Знают многие?
Едва ль!
 
 
На сто вёрст известные,
Как поэты местные.
 
 
На Волготне мне вольготно:
Вынырнет из леса
Да как вызвенит Волготня
Звуки русских песен! —
 
 
По хрустальным камешкам,
По волшебным клавишкам.
 
 
Глянешь вдаль – луга да рожь,
Улыбнёшься – запоёшь!
 
 
…Нрав у третьей – тихий-тихий,
Рядом с Волгой – Золушка.
Нарекли её ткачихи
Ласково:
Волушка.
 
 
Горожане в выходной
Едут к ней за тишиной.
 
 
…Волга,
Волушка,
Волготня —
Разные в сравнении.
И поэты – всяк работник,
Да не все же гении!
 

«Ещё вчера на стрежне Ухры…»

 
Ещё вчера на стрежне Ухры
Я плыл вперегонки с волной.
Лишь ночь прошла,
Зарделось утро —
И речка стала ледяной.
Вот и пойми её, природу!
Мне дед когда-то говорил,
Что в день Ильи-пророка в воду
Олень копыто опустил.
Не знаю, были ль тут олени —
Я не встречал их никогда.
Но по-оленьи, к сожаленью,
Бегут года,
Летят года…
Постойте,
           милые, —
                  куда?
«Мы – в океан», —
           бурлит вода…
 

Александр Гаврилов

В дороге

 
Серый вечер. Чёрная дорога
Грязью расползлась за горизонт.
И душа моя совсем продрогла,
Так что дрогнуть дальше – не резон.
 
 
Мне до места долго добираться.
Не учёл – укоротились дни.
Чтобы не блуждать и отоспаться,
Поспешил на ближние огни.
 
 
В дом, не выбирая, первый с краю
Постучал. «Входи, не закрывал!»
Говорю: «Я пол вам измараю…» —
«Что ж, не ты – Бог непогодь наслал».
 
 
Старичок, с моим дедушкой схожий, —
Правда, мой давно уж неживой —
«Ты куда же ноченькой погожей
По дороге прямо столбовой?
 
 
Да продрог, гляжу, считая лужи!..
На вот холст… и грязь с сапог сотри…
Ничего, что неказист снаружи,
Поважнее – чист ли изнутри».
 
 
Засыпая на широкой лавке,
Снов не видел – чувствовал слегка,
Как старик, поправив свет в лампадке,
Подоткнул тулуп мне под бока.
 
 
Не сидели с ним, чаи не гнали,
Только распрощались на заре.
Ясным солнцем освещались дали,
Что не так уж часто в октябре.
 

Окна вдовьи

 
Затуманились окна в доме,
А хозяйке, видать, не до них.
Окна, окна, как души вдовьи,
Не похожие на других.
Прохожу с молчаливым поклоном,
Нет в душе затаённой вины.
Надо ж было мне быть рождённым,
И отец мой вернулся с войны.
Мама в лучшие платья рядилась.
Столько счастья! И всё-то – ей!
Ну, а сколько их не родилось,
Самых лучших моих друзей?
Мама, мы понимаем с тобою,
Чувство времени стало острей.
Наречён я своею судьбою
Сыном многих других матерей.
И покуда я вижу сквозь ветер
Вдовьих окон трепещущий свет —
Я за них в непрестанном ответе
Перед всеми, которых нет.
 

«Как робко трава полегла…»

 
Как робко трава полегла
Под первые снежные вздохи…
Торчат на задворках села
Замёрзшие чертополохи.
 
 
Они с удивительным тактом,
Лишь там, где отбросы и хлам,
С единственным – к жизни – талантом
Упорно растут только там.
 
 
Цветов этих злую породу
Люблю за характер крутой,
Когда украшают природу
Своею некрасотой.
 

«Летний день, осенняя погода…»

 
Летний день, осенняя погода,
На душе такая благодать!
Я люблю такое время года,
Чтоб и время года не видать.
 
 
Кажется, склоняются деревья
К осени, а лето всё живёт.
Может быть, жива моя деревня
И над нею летний дождь идёт.
 
 
Может быть, жива могила деда,
Где я не был ровно двадцать лет.
Исчезает в мире всё бесследно,
Только память, только память – нет.
 

О себе

 
Окапывают в городах деревья,
Чтоб легче им дышалось,
А сделай этак вот в деревне —
Сочтут за глупость или шалость.
 
 
Леса, они ведь не аллеи,
Стоят на всех семи ветрах.
Их ливни летние лелеют,
Метели гнёзда вьют в ветвях.
 
 
Наш род крестьянствует издревле,
В том гордость, честь моя и правда,
И вырос я в родной деревне —
Меня окапывать не надо.
 

«Я не знаю, куда же мне деться…»

 
Я не знаю, куда же мне деться, —
На излёте весеннего дня,
По-телячьи бодливое детство,
Почему ты ушло от меня?
 
 
Эта боль, неприметная внешне,
Наливает глаза мои
Цветом чуть недоспелой вишни —
А в ушах – на разрыв соловьи!
 
 
И колотится глупое сердце,
Не приемля чужого огня,
Детство, что же ты сделало,
детство,
Почему ты ушло от меня?
 

Журавель

 
Мне журавель колодезный
всё снится.
Он в небеса за стаею стремится.
А стая улетает,
улетает,
И в свете солнца
треугольник тает.
А стая и не знает,
и не знает,
Что кто-то вслед за ней
взлететь мечтает.
И грустно мне,
когда я просыпаюсь,
И, как листвой,
словами осыпаюсь.
Печальными словами
осыпаюсь —
Так грустно мне,
когда я просыпаюсь.
Я снова вижу стаю журавлей,
А у дороги,
посреди полей,
Тот журавель колодезный
стремится
За стаею взлететь
и с нею скрыться.
И больно так,
что этому не сбыться…
Мне журавель колодезный
всё снится.
 

Леонид Королёв

«Как я узнал, что это Ты?..»

 
Как я узнал, что это Ты?
Сию минуту?
Обвальной чувство красоты
Везде, повсюду.
Бывает же, в конце концов,
Как не бывает!
И – как счастливое лицо —
Весь двор сияет.
Снег ослепительно белел
Под взглядом синим.
Я растерялся. Заболел.
Невыразимым.
 

«Берёза, Мариночка, наша…»

 
Берёза, Мариночка, наша —
я не мешаю? —
Жизнь – шумная глупость.
Тщеславна. Пуста. Надоело…
Такое второе, такое десятое дело.
А наша берёза, Марина,
Совсем уже стала большая,
Зелёное платье надела…
 

«Верят в Бога. Я в тебя, хорошая…»

 
Верят в Бога. Я в тебя, хорошая.
Что там делаешь? Не дурно спишь?
Принцы тоже спят ведь на горошине —
Полусплю – а вдруг ты позвонишь.
С кем вы там, бессмертные, ночуете?
Трудно мне, родная, не с тобой
Одному настаивать на чуде —
На тебе и на земле святой.
Невлюблённым не хочу быть – скучно.
– Ну, влюбись в кого-нибудь.
                Так нужно!
Ночь волшебна…
                Как же не в тебя?
В сердце ты, как чёрная жемчужина,
Верую, как в Бога, простодушно,
А влюблюсь, так я влюблюсь ведь в душу.
Ежели обнять кого не струшу,
Но и там ты скажешь: это я.