Текст книги "Антология ярославской поэзии"

«Мне кажется, что я ещё живой…»

 
Мне кажется, что я ещё живой,
Хоть чувствую траву над головой
И кисловатый привкус перегноя.
И корни шевелятся надо мной,
Грудь оплетая сетью ножевой.
Вот-вот в глаза вопьются, боже мой,
И высосут из чаши черепной
Живицу мозга, погасив сознанье.
Стучат шаги. Но я лишён стенанья,
И голоса проходят стороной.
 
 
И что со мной? Снаряд ли завалил,
Иль раненого, не отправив в тыл,
За мёртвого сочтя, друзья зарыли?
Подать бы голос! Крикнуть что есть силы!
Но слово в горло протолкнуть нет сил.
 
 
От страха стало сердцу горячо,
Боль прострелила левое плечо,
Заныла под ключицею аорта.
Чу, шум дождя! Сочась над распростёртым,
Кропит лицо и по груди течёт.
 
 
Когда уже зашёл за ту черту,
Что стало и дышать невмоготу,
Прорвался вопль сквозь немоты заплоты.
Жена трясёт за плечи: «Что ты? Что ты?»
Я тяжко просыпаюсь, весь в поту.
 
 
Что купаный. И знаю, что не сплю,
Но, как ни силюсь, век не разлеплю —
Не склеены ль сырой землёй ресницы?
И надо же таким кошмарам сниться!
Во сне зубами, говорят, скриплю.
 
 
Явь медленно овладевает мной.
До потолка протаял мрак ночной,
И в форточку весенней талью тянет.
И дождь по стёклам сухо барабанит,
И значит, я солдат ещё живой.
 
 
Дарует день весёлый круг семьи.
Не спрашивайте, внуки, про бои!
Не приведись вам то, что было с нами!
Да снидет ночь с улыбчивыми снами,
Курносые наследники мои!
 

В прифронтовом лесу

 
Июньский день, до одури прогретый.
Прифронтового леса полоса.
Беспечно воспевающие лето
Нас окружали птичьи голоса.
Мы наслаждались прелестью мелодий,
Как будто в филармонии.
                   И вдруг
Донёсся он, незнаемый природой,
Всему живому ненавистный звук
Он нарастал прижимисто и туго,
Он возвещал отнюдь не о добре.
И с дерева
попадали пичуги,
Осыпались, как листья в ноябре,
Они у смерти жаждали отсрочки,
Им было страшно на земле родной.
Они сцепились лапками в комочки,
Дрожмя дрожали, несмотря на зной.
В бору ревело,
          выло,
                гоготало,
С корнями вырывало дерева,
Траву горячим ветром распластало,
От жара закурчавилась трава.
И нам несладко – каково же птахам!
Неслыханной грозой оглушены,
Они, парализованные страхом,
Тряслись безмолвно у корней сосны.
Беспомощность всегда рождает жалость —
Мне захотелось их укрыть полой.
Взял в пригоршни – глазёнки не разжались,
Сердчишки стукотали под рукой.
 
 
…Утихли взрывы. Сосны отшумели.
Сползала гарь с небесной синевы.
Троих
               мы выносили на шинелях,
Перед одним —
               пилотки с головы.
Земля ещё шаталась под ногами.
А птицы, смотрим,
               как и в прошлый раз,
Уже сидят, качаются над нами
И добрым пеньем
               утешают нас.
 

1966

Мечта солдата

 
Меня зовут издалека
Моё родное поле
И колокольчики вьюнка
На звонком частоколе,
Калитка с ивовым кольцом,
Тропинка-однопутка
И половик перед крыльцом
О три косых приступка.
 
 
Да ожидает ли бойца
Такой счастливый случай —
Услышать грузный шаг отца
По лестнице скрипучей?
Принять на грудь родную мать —
Не высшая ль награда?
За это надо воевать.
И воевать как надо.
 

1944,1981

Поры блокадной побратимы

 
Поры блокадной побратимы,
Моя окопная родня,
Не отошли необратимо —
В пути отстали от меня.
Отстали – памятником стали.
Но временами в час ночной,
Из дальней возвращаясь дали,
Они беседуют со мной.
И почему-то не в землянке
И не в траншее ледяной —
У нас в дому, за доброй склянкой
Да за селянкою грибной.
Не вспять ли повернуло время?
Их голоса во мне звучат,
Друзей, не тронутых стареньем,
Умолкших сорок лет назад.
Как забежали на минутку,
Вот-вот – в ружьё! – и под огонь,
Смолят цигарку-самокрутку,
Держа шалашиком ладонь.
Сидят в шинелишках потёртых,
Что по зиме присмолены.
Не говорите как о мёртвых
О не вернувшихся с войны!
Как свет угасших звёзд, герои
К нам пробивают толщу лет.
Среди героев мёртвых нет,
Есть павшие на поле боя.
 

Приглашение на Сить

 
Если не был ты на Сити,
Этим летом её посети.
Посвяти ей хотя бы ночку,
Разожги над ней костерок,
Сядь и вслушайся в неумолчный,
В перекатный её говорок.
Без докучливого соседа
(Ты и так от речей устал)
Сколько может река поведать,
Опечатав твои уста!
Освежит и промоет душу,
Успокоит тебя вода,
Самого себя даст прослушать,
Взвесить прожитые года.
Рад ли ты своему везенью
Иль тому, что жизнь солона?
Для чего ты пришёл на землю?
Чем помянет тебя она?
Наших дней непомерна скорость.
Для младенцев одних секрет,
Что в горячке работ и споров
Для раздумий минуты нет.
То ль натянуты нервы туго,
То ль воинственно кровь горяча —
Мы порой не врага, а друга
Неосмысленно бьём сплеча.
Так давай же себя остудим
Струйным шелестом купырей,
Чтоб вернуться обратно к людям
И мудрей,
И душой добрей.
 

1964

Зимний мираж

 
Стожок сенца, осевший кособоко
На изгородь.
Вдали – село и дым.
Стрекочет удивлённая сорока
На заячьи припухшие следы.
Но глохнет крик, сухой и деревянный,
Из клюва выпал – и горохом в снег.
Такая глушь, как будто я к древлянам
Забрёл в какой-то беспробудный век
Чернеет лес за мётлами болота.
Не треснет сук Не кашлянет ружьё.
И вязкая обволокла дремота —
Я в странное впадаю забытьё.
Пригрезилось: из этой тёмной чащи
Вдруг вымахнул и гикнул печенег,
И со стрелою, намертво торчащей,
Я навзничь опрокинулся на снег.
До боли зримо – то ль не наважденье! —
Как на груди качается стрела.
За тыщу лет до моего рожденья
Она меня на муки обрекла.
В глазах темнеет. Или это ворон
Уже прикрыл от взора синеву?
Убийца мой не знал, не ведал ворог,
Что через тыщу лет я оживу.
Где печенег?
           …Молчанье перегноя.
Где род его?
           …Ни пепла, ни золы.
А я живу.
Лишь временами ноет
В груди моей след воровской стрелы.
 

Памятки лихолетья

 
Батыя косматые орды
Копытили землю мою.
Следы их спокойно, без скорби
На каждом шагу узнаю.
Не плачу при виде курганов —
Печаль приглушили века.
Но память ордынцев поганых —
В глубинных пластах языка.
Вся Сить – от истока до устья —
Исхожена в юности мной.
Не знал бы, не понял бы Русь я,
Не встреться с её стариной.
Оратай былинного края
Нередко за Красным селом
Выпахивал, новь поднимая,
Зазубренный меч иль шелом.
А то и река вымывала
В изгибе под Бабьей горой
То комья остывшего вара,
То череп, пробитый пешнёй.
Мне дороги памятки эти
Воинственной сицкой земли,
Где ратников жёны и дети
Последнюю схватку вели.
Сотлели батыевы стрелы,
Колчаны забиты землёй,
И наши мечи обгорели
От крови, горячей и злой.
Лишь въяве названья селений,
Что гордо стоят по Сити,
Хранят отголосок сражений —
И горя, и славы пути.
 

Отъезд из госпиталя

 
– Останься. Хотя б на неделю одну.
Останься! Я буду тебе за жену.
Куда же он денется, твой Некоуз?
А я, дорогой, без тебя изведусь.
Останься!
– Домой отправляют врачи.
– Останься!
– Я литер уже получил.
– Останься!
– Но что для тебя инвалид?
– Останься!
– О матери сердце болит.
– Останься!
– Ты слышишь, последний звонок.
– Прощай же!
– Прости, я иначе не мог!
– Прощай!
– Я приеду.
– Не надо, родной:
Уж лучше однажды остаться одной.
 

Звёздная память

 
– Ты помнишь, как я провожал тебя ночью,
Дрожащею звёзд кружевным узорочьем?
Одну, голубевшую сквозь колокольню,
Ты мне указала как нашу.
              – Не помню.
 
 
– Сказала: «Ты взглянешь, и звёздочка эта
Привет передаст мне со скоростью света».
А звёзд-то – как пчёл, что набились в роёвню!
Не спутай, шутил я. Ты помнишь?
              – Не помню.
 
 
– Три года я жил меж водой и бедою,
Заветной звездою общался с тобою.
Казалось, сигналами ночь переполню.
Ты слышала зов мой?
              – Не помню, не помню.
 
 
– Быть может, звезду мы не ту загадали,
И свет моих слов из немыслимой дали
Достигнет Земли лишь в двухтысячном мае.
Как звать нашу звёздочку, знаешь?
              – Не знаю.
 
 
– Скажи, дело прошлое: ты же любила?
– Забыла, уж больно давно это было.
– Светили же звёзды!
– Как долго ты не был —
Другой заслонил мне и звёзды, и небо.
 
 
Он столько ночей подарил мне чудесных,
Со мной говорил без посредниц небесных,
И звёзды любви и живого привета
Сияли в сердцах, а не на небе где-то.
 
 
…Не глядя на звёздное небо ночное,
Друг к дружке спиною, расходятся двое:
Она – торопливо, он – медленно, тяжко,
Поблёскивал медной с якорем пряжкой.
 
 
Услышит ли он позывные сердечка
Девчонки, обнявшей балясы крылечка
И шепчущей ветру мечту о матросе,
Что звёздную память сквозь бури проносит?
 

«Хрустят сосульки-переспелки…»

 
Хрустят сосульки-переспелки,
Что сахар на зубах мальца.
Капели медные копейки
Позванивают у крыльца.
Уже вода из бочки пенной
Через края перелилась,
И тает мелочью разменной
Зимы серебряный запас.
 

«Мельчает всё. Чернавушка-река…»

 
Мельчает всё. Чернавушка-река
Стоймя скрывала – стала до пупка.
Укоротилась до лесу дорога,
Хотя он отодвинулся намного.
 
 
В родном дому, что в детстве был высок,
Едва не упираюсь в потолок.
Чтоб выглянуть на шум позаоконный,
Склоняюсь богомольцем пред иконой.
 
 
Но чувство малой родины во мне
Живёт, не убывая, не мелея.
Село моё с годами всё милее,
Влечёт к себе, к редеющей родне,
К заречной роще, ко крестам усталым,
Где становлюсь опять ребёнком малым.
 

Запоздалая весна

 
Нет грозы —
и трава не растёт.
Нет грозы —
и лягушки не квакают.
Ах, земля, я люблю тебя всякую!
Даже если трава не растёт.
И деревья черны – ни листка.
К луже гусь припадает и стелется.
А воды-то
такая безделица.
Чуть не всю, гогоча, расплескал.
Но недаром закаты красны:
С моря Чёрного тучи торопятся.
И над знойными пашнями копятся
Грозовые раскаты весны.
Значит, снова земле зеленеть.
Как же мне не любить тебя, милую,
В дни, когда собираешься с силою
Плодородным дождём прозвенеть?
 

1958

Озарённая солнцем

 
Горячей волной по холодному лугу
С отлогого берега солнце скатилось,
И Волга ему улыбнулась, как другу:
Отрадна ты,
          лета прощальная милость!
И что это раньше не мог увидать я
Ни баржи, ни той босоногой плутовки,
Стоящей в просвеченно-розовом платье
Под трепетно белым бельём на верёвке?
Откинулась, руки сцепив на затылке.
А лёгкое, ввысь устремлённое тело
Светилось
И пело мне
Каждою жилкой.
Но схлынуло солнце,
И всё потемнело:
И Волга,
          и баржа,
                 и девушка эта,
Что вдруг передёрнула зябко плечами.
…Ах, сколько
          в тени остаётся
               на свете
Простой красоты,
             не замеченной нами!
 

1960

Сено везут

А. Н. Макарову

 
Не журавли прокурлыкали из поля —
Едут, качаясь, подводы, как исстари.
Сладостен оси берёзовый зуд.
Сено везут.
 
 
Чем ты чаруешь нас, песня тележная?
Музыка древняя, плавная, нежная
Хлынет из горла дорожных излук:
Сено везут!
 
 
Хлынет, и встречные все озабочены:
Грузовики отступают к обочине,
Запах теряют
бензин и мазут.
Сено везут.
 
 
Сено везут, молодое, духмяное.
Пахнет оно земляничной поляною.
В каждой былинке,
как в дудочке,
звук
Сено везут.
 

1966

Моя Россия

 
Вся моя Россия – ветер за окошком,
На бугре берёза да грачиный грай,
Поле, перелески, по лесу дорожка
Да ресницы ёлок там, где неба край.
 
 
Улица в деревне, пыльная дорога
Взбита босоногой, шумной детворой,
Узкая тропинка прямо от порога
К омуту петляет, вон под той горой.
 
 
Под июньским солнцем омут – синий-синий,
По краям кувшинки, и журчит вода,
Ждёт меня купаться лучший друг Василий.
…Если б возвращаться в детство иногда.
 
 
Помельчал тот омут, старится берёза,
Но всё так же бьётся ветер за окном.
Сядешь к жаркой печке, прибежав с мороза,
И приветит печка ласковым теплом.
 
 
Закипает чайник, песнь свою заводит,
На диване спину выгнул рыжий кот,
Тучи месяц прячут: видно, к непогоде,
Зашумят метели, как и каждый год.
 
 
Кто-то усмехнётся: ну какой он странный,
Как он мало видит и как мир велик.
Осенью для птицы есть другие страны,
Но в своё болото вновь летит кулик.
 
 
Всех когда-то манят дали голубые,
Встречи и разлуки, данные судьбой.
Но несу за дали малую Россию:
Как в мешке солдатском – всё моё с собой.
 

Евгений Савинов

Типографская ночь

 
Ещё солдаты курят в эшелонах,
Не думая о бое роковом.
Седой печатник трудится бессонно
И слёзы вытирает рукавом.
 
 
Ах, как тут голове не закружиться
Под этот нестерпимый перестук!
Как белые трагические птицы,
Листы бумаги падают из рук.
 
 
Он смахивает пот оторопело,
Печальною бумагою шурша.
В простроченные точками пробелы
Живая будет вписана душа.
 
 
Печатник бледный ждёт скорее смены,
А ночь не убывает, как на грех…
Он, будто виноватый перед всеми,
Таскает кипы в переплётный цех.
 
 
А в чистом поле – ни одной воронки.
А младший сын вчера ушёл на фронт.
Старик всю ночь штампует похоронки —
Одну из них
война ему вернёт.
 

Панно

 
В Германию дорога привела…
Фольварк[40]40
  Фольварк – небольшая усадьба, мыза.


[Закрыть] горел. Акации грустили.
В бою панно готического стиля
Вторая рота от огня спасла.
 
 
Под сапогом – зеленые патроны,
Хрустит стекло, как на зубах песок
Но детский позолоченный висок,
Улыбку робкую – никто не тронул.
 
 
Склонился мальчик с выси голубой,
Держа в руке какой-то мудрый свиток…
Художник думал: ангелы – защита
От времени и от беды любой.
 
 
Я видел под Москвой такой же зал,
В грязи панно и небо вместо крыши…
И я, сжимая автомат, услышал,
Как нас на помощь ангел призывал.
 

«Пламя крыш черепицу лижет…»

 
Пламя
крыш черепицу лижет,
Над фольварком пожара клокот…
Меж чужих обгорелых книжек —
Неразрезанный томик Блока.
 
 
Он измят, он в пыли, без корок
И с разорванным вкось портретом
Человека, что с детства дорог,
Что был первым моим поэтом.
 
 
Мы наутро в бой уходили,
Каждый сердцем был где-то далёко…
Я читал, отряхнув от пыли,
Отвоёванный томик Блока.
 

«Люблю среднерусскую осень…»

 
Люблю среднерусскую осень
За щедрость,
За всё, что сбылось,
За первую тёплую проседь
Её материнских волос.
 
 
В лесу, как ведётся исконно,
Суровые сосны молчат.
Затихли кукушкины звоны,
Иссяк соловьиный набат.
 
 
Уже отскрипели корзинки,
Уже опустели боры…
И скоро погасят зазимки
Последних ромашек костры.
 
 
Снежинки, как белые пчёлки,
Закружат, обсядут стволы.
В славянских кокошниках ёлки,
Как в сёлах невесты, – светлы.
 

«С первой вьюги, с первой сини…»

 
С первой вьюги, с первой сини,
С новогоднего письма
Начинается в России
Снегириная зима.
 
 
Малыши, наладив санки,
Пролетают по селу.
Желтогрудые овсянки
Робко ластятся к теплу.
 
 
Я иду по снежной стёжке,
Где ходили косари.
С липы жёлтые серёжки
Обдирают снегири.
 
 
Не поют в древесной чаще
Ни желна, ни свиристель,
Но роняет звон хрустящий
Снегириная свирель.
 
 
Лисий след скользнул с дороги,
Заяц прыснул стороной.
Выбирает клевер в стоге
Голенастый бык лесной[41]41
  Лесной бык – лось.


[Закрыть].
 
 
За опушкой лес бровастый
Открывает терема.
Я вздохну чуть слышно:
– Здравствуй!
Снегириная зима!
 

На волжской стрелке

 
Шелом тяжёлый опустивши наземь,
Не сотворив уставного креста,
Седобородый ратник тронул князя:
– Смотри-ка, сын, какая красота!
 
 
Волна катилась к берегу нешибко
И, отражая солнечный кочан,
Окрасила задумчивой улыбкой
Растерянные лица ростовчан.
 
 
Они об этом диве не слыхали
И, от реки не отрывая глаз,
Нетронутый простор в себя вдыхали
И Волгу открывали в первый раз.
 
 
Вся братия секиры побросала,
По-плотницки достала топоры
И, высекая искры из кресала,
Над берегом затеплила костры.
 
 
И, как гульба, вовсю пошла работа,
Летел за Волгу стоголосый гром…
Рубили тут «ростовские ворота»,
Валили дуб для княжеских хором.
 
 
И босиком уже водили бредень,
По глине оплывающей скользя.
И говорят, что князь убил медведя,
Да верить-то охотникам нельзя!
 
 
На белых срубах ночь их заставала,
Заря будила в тесном шалаше.
Воители младого Ярослава
Строителями были по душе.
 
 
Звала их Волга…
Полные задора,
Бросались парни с крутояра вплавь.
Нет, не с пролитой крови начат город —
С улыбки начинался Ярославль!
 

Иван Смирнов

Силуэт

 
Морозная полночь спит
На ложе густых ветвей.
В тумане огонь разлит,
И ночь оттого светлей.
 
 
А в комнате полумрак,
Уютная тишина.
Мы часто сидели так
У дымчатого окна.
 
 
Мне кажется, словно ты
Со мною всегда, всегда.
…И твой силуэт застыл
На тоненькой кромке льда.
 

1944. Восточная Пруссия. 3-й Белорусский фронт

Самый лучший

 
Стелется туман в долине,
Горы ходят в дымке синей.
Для меня всё внове это —
Рядом и зима, и лето.
 
 
Я люблю тайгу и степи,
Снежных гор великолепье,
Только волжский свежий ветер
Мне всего милей на свете.
 
 
Я люблю любовью нежной
Голубых морей безбрежье,
Только Рыбинское, наше,
Для меня родней и краше.
 
 
Я люблю реки сиянье,
Берега росистой ранью,
Города на волжских кручах.
Край родной мой,
Самый лучший!
 
 
Я к тебе вернусь, приеду!
Только дай добыть победу!
 

1942. Северо-Кавказский фронт

Я родился в Пошехонье

 
Вся округа по Шехоне —
По Шексне,
Реке лесной,
Называлась Пошехоньем,
Глухоманной стороной.
 
 
Глухоманной,
Сданной Богом
На поруки голытьбе.
Повернулось счастье боком
К каждой копотной избе.
 
 
Для удачи мало места
И вольготно для беды.
И в квашне пыхтело тесто
Из воды и лебеды.
 
 
И едва-едва светился
Луч надежды в смутных снах.
Говорили:
Заблудился
Пошехонец в трёх соснах.
 
 
Будто он умом не вышел,
Вещи делает не те:
Скажем, скот пасёт на крыше,
Носит воду в решете.
 
 
В наговоры вникни малость,
Быль от небыли отсей.
Пошехоньем называлась
Темнота России всей.
 
 
А округа по Шехони —
Боль моя,
Любовь моя.
Я родился в Пошехонье,
Без него
И я – не я.
 

Юрий Ефремов

Высота 314,9
(Заполярье. Северный фронт)

 
Нет ни деревца, ни кустика,
ни травушки какой,
которую бы можно бы
погладить бы рукой.
 
 
Камни сложены подковою —
вот и весь приют-уют.
Летом – ладно, а зимою-то,
зимою ветер лют.
 
 
Что для ветра, ветра белого
солдатская шинель,
коль она из камня сделана,
солдатская постель.
 
 
А за ветром
и не слышно-то,
как пуля просвистит.
 
 
А не слышно —
и не надобно.
Жив —
значит, не убит.
 

«Деревня звалась до войны – Сверчки…»

 
Деревня звалась до войны —
Сверчки.
Отсюда ушли на войну
мужики,
 
 
сюда и в победные самые дни
с войны не вернулись они.
Здесь бабы остались,
остались стареть,
лить слёзы
и песни мужицкие петь,
 
 
растить, коль успели родить,
мужиков
для новых пехотных и прочих
полков,
 
 
храня про себя
боль-надежду свою:
«Хоть вы бы,
сыночки,
не сгибли в бою».
 

«Замок Гедимина. Рвутся мины…»

 
Замок Гедимина.
Рвутся мины.
Пыль и пепел в воздухе.
…Война.
Ты прошла бы, смерть,
ещё раз мимо.
Пощадила б!..
Не щадит она.
Что тебе девчонка-санитарка?
Слышишь, смерть,
не тронь её, не тронь!
Не кидай сюда из-за фольварка
свой испепеляющий огонь!
Не щадит…
Молчат солдаты гневно,
и лежит на княжеских лугах
спящая красавица-царевна
в стоптанных кирзовых сапогах.
 

«Есть горькая-горькая правда…»

 
Есть горькая-горькая правда;
посмертно
давать ордена…
И может, кого-нибудь завтра
ещё наградишь ты, страна,
 
 
из нас,
чьё геройство когда-то,
как смолк на позиции бой,
отметили
наспех
солдаты
фанерного
красной звездой.
 
 
Пусть родичи примут награды,
помянут бокалом вина.
А нам уж
и славы не надо,
а нам уж
и смерть не страшна.
 

«Клуб „Гигант“…»

 
Клуб «Гигант».
Подполковник вручает медали
поседевшим уже
ветеранам войны.
 
 
И глядят ветераны
в дальние дали,
и опять
замолчавшие пушки
слышны.
 
 
– Поздравляю с наградой,
желаю здоровья! —
говорит подполковник
солдатам седым.
 
 
…И опять
продублённые потом и кровью
ветераны идут
сквозь огонь и сквозь дым.
 
 
…И опять
у могил, что нарыты на свете,
каски сняв на минуту,
стоят и молчат.
 
 
…И опять
возвращаются к жёнам и детям
и махрой в эшелонах нещадно чадят.
 
 
…И швыряют
чужие
штандарты,
знамёна
у кремлёвских трибун,
у Кремлёвской стены.
 
 
…Мы погибли не все,
нас ещё миллионы,
ветеранов войны,
ветеранов войны.
 

«Снег. Какого он цвета, молодой человек?..»

 
Снег.
Какого он цвета,
молодой человек?
Белый-белый.
 
 
Не чудо ли это —
белый снег,
белый снег?
 
 
И немецкое небо,
и румынское небо,
и венгерское небо,
и чешское небо,
и словацкое небо,
и австрийское небо,
и польское небо
видели мы.
 
 
А не видели
белого снега
четыре зимы.
 
 
Был он чёрным
от бомб, от мин, от гранат,
был он красным, как знамя,
от крови солдат.
 
 
Это чудо великое —
белый снег,
белый снег.
 
 
…Береги это чудо,
молодой человек!
 

«А нас всё меньше, нас всё меньше…»

 
А нас всё меньше,
нас всё меньше,
солдат,
вернувшихся с войны.
И всё старее
лица женщин,
что с мёртвыми
обручены.
А солнце светит,
солнце светит,
за громом
радуги цветут.
И у детей у наших
дети
уже растут,
уже растут.
А сердцу больно,
сердцу больно…
как мы в свой срок,
как в старину,
мальчишки в возрасте дошкольном
играют и сейчас в войну.
 

«Ухажёры были, да ушли в солдаты…»

 
Ухажёры были,
да ушли в солдаты,
да и не вернулись…
…И живёшь
одна ты…
Знать о том не знает
лучшая подружка,
что в слезах горючих
по ночам подушка,
знать о том не знает,
что бывает хуже —
на часок
чужого
приголубишь
мужа,
на часок, на ночку,
да и то украдкой,
грех
с чужим-то мужем,
и одной не сладко.
И суди как хочешь…
Разве виновата,
что не все вернулись
из войны
солдаты,
что цветёт последним
цветом
бабье тело?
…Не отбить хотела,
сына захотела!
Кровного, родного, своего сыночка!
Сладко ли одной-то?
…Ах ты, ночка, ночка…
 

Не спрашивала, можно ли…

 
Одна в лесу ягода —
горькая рябина.
Одна печаль у матери —
сманила девка сына.
 
 
Не спрашивала, можно ли,
взяла да увела.
А что же, мать, печалиться?
Ай девкой не была?
 

«Как золото высокой пробы…»

 
Как золото высокой пробы,
любовь попервости ценна,
когда ещё свободны оба,
когда не муж и не жена,
 
 
когда с наивностью беспечной
берут дарёное кольцо,
берут, и кажется,
навечно
глаза в глаза,
лицо в лицо.
 
 
Любовь. Она не звёзды с неба,
хватай, дари – и нет беды.
Любовь равна воде и хлебу.
Как жить
без хлеба, без воды?
 
 
А золото… Долгонько будет
необходимо людям… Но,
как ни ценили б его люди,
всего лишь золото оно.
 

Что ещё, кажется, надо

 
Случай не исключительный —
замуж вышла она.
 
 
Если сказать по совести,
не очень была влюблена.
 
 
Вышла и вышла. Время!
В девках нельзя весь век.
Кроме того, действительно,
он неплохой человек.
 
 
Дети растут. Забавные,
крепкие малыши.
Что ещё, кажется, надо
женщине для души?
 
 
Ни матери, ни соседкам
не жалуется на житьё.
Живёт. А любит другого,
который не любит её.