Текст книги "Антология ярославской поэзии"

«Открыл Христофор Колумб Америку…»

 
Открыл
      Христофор Колумб
                 Америку
и сразу сделался
всех знаменитее.
 
 
А как открыл?
Плыл от берега к берегу,
доплыл до Америки —
и – открытие.
 
 
А есть неудачники.
Я хотя бы.
У меня судьба совершенно другая.
 
 
Слава моя
областного масштаба,
а я ведь
      тебя
         открыл,
              дорогая.
 

Парень с речного трамвая

 
От берега к берегу
долог ли путь!
И если признаться по чести,
здесь даже нарочно нельзя утонуть
при самом свирепом норд-весте.
Но парня
работа за сердце берёт,
и он не на шутку считает,
что «Пчёлка» такой же, как все,
пароход,
случайно попавший в трамваи.
И мы понимаем вполне
паренька
и, с ним повстречавшись, не спорим.
Коль дело по сердцу,
тогда и река
покажется морем.
 

Первомайский бульвар

 
На бульваре Первомайском
вечер вновь огни зажёг,
и вздыхает на скамейке
одинокий паренёк
Сиротливо, терпеливо
он кого-то ждёт и ждёт.
Не твоё ли счастье мимо
в белом платьице идёт?
 
 
Догони, догони
и в глаза загляни,
в этот вечер тебя
не обманут они.
 
 
Ох, как трудно расставаться,
ночь, как в сказке, хороша.
Не случайно, не напрасно
растревожилась душа.
Соловьи в садах замолкли,
заводской гудок поёт.
По бульвару с парнем счастье
в белом платьице идёт.
 
 
Разгорелся в груди
и не гаснет пожар.
Не забыть, не забыть
Первомайский бульвар.
 

«Смех, как серебряные колокольчики…»

 
Смех, как серебряные колокольчики,
звенит у Волги от утра до вечера.
 
 
Сто тысяч солнц —
в серёжках,
в брошках,
в кольчиках…
 
 
Как, модницы, дела у вас
сердечные?..
 
 
Для храбрости компаниями, парами
шагают
за лебёдушками-павами
богатыри,
из сказок-снов возникшие,
кольчуги
пиджаками заменившие.
 
 
Успеха, парни!
Счастья, красны девицы!
 
 
Смотрю вам вслед —
милее белый свет…
 
 
И понимаешь, Ярославль,
не верится,
что ты живёшь
почти что тыщу лет.
 

«И листья скользкие, и слякоть…»

 
И листья скользкие, и слякоть,
и поднятые воротники,
и облака хотят заплакать
на тротуаре у реки.
 
 
Попробуй разберись,
где утро,
где ночь,
что сон,
что наяву.
 
 
…Иной раз кажется, как будто
я тыщи лет уже
живу.
 
 
И всё, что есть,
когда-то было,
и всё, что будет,
видел я,
и ты всегда меня любила,
любовь осенняя моя.
 

Люблю рассвет

 
Жить – значит умереть.
Жестока правда!
Есть и моё кладбище
на земле,
 
 
но ни сегодня не хочу,
ни завтра
не захочу исчезнуть я
во мгле
небытия…
 
 
Всех благ житейских
пуще
люблю рассвет
того, что будет, дня.
 
 
Не представляю,
как это в грядущем
сумеют обходиться
без меня.
 

Вячеслав Рымашевский

Глоток воды

 
Невыносимая жара
к земле приковывает
тело…
В слепящем небе
«мессера»
пикируют осатанело.
 
 
От навалившейся беды
под горлом где-то
сердце бьётся:
хотя б
один глоток воды,
хотя б
из ржавого болотца,
хотя б
росиночку,
а там…
 
 
– Не вешать головы, ребята! —
и по притихнувшим рядам
вдогонку фляжка замкомбата.
 
 
Пусть лишь пригубить,
не до дна,
а всё же
полегчало малость…
Безмерно долгая
война
глотком коротким
начиналась.
 

Тишина

 
Ничего не надо
больше на веку:
тихо два посада
смотрятся в реку.
 
 
За рекой Шелонью
нивы да луга,
словно рать в шеломах,
издали стога.
 
 
Дремлет на рассвете
чуткая вода,
с прибережных ветел
падает звезда,
 
 
как янтарь, стекая
в бархатный репей…
Тишина такая —
хоть горстями пей!
 
 
Дорого да любо:
одолев войну,
научились люди
слушать тишину.
 

Гремиха

А. Ф. Тарасову

 
В парке старинном
тихо
перед рассветной порой,
лишь
торопыга Гремиха
бодрствует
под горой:
 
 
камушки омывая,
студёная,
прямо со льда,
катится ключевая,
песенку напевая,
вечно живая
вода.
 
 
В парке старинном
птица
вскрикивает
в ночи…
 
 
Сквозь дерева
зарницей
светит окно —
не спится,
падает на страницы
трепетный блик
свечи:
 
 
«И песню я услышал в отдаленье.
Знакомая, она была горька,
Звучало в ней бессильное томленье,
Бессильная и вялая тоска».
 
 
В парке старинном
шорох
росой отягчённой
листвы.
Светает.
 
 
Раздвинуть шторы.
Перебелить листы.
Прочь —
что навеяно дикой,
терзающей сердце
хандрой:
 
 
пусть
не безупречный герой,
он чист
перед целью
великой;
в унынье
его не повергнуть,
доколе душа
жива!
Как ратники
на поверку,
выстраиваются
слова:
 
 
«С той песней вновь в душе зашевелилось,
О чём давно я позабыл мечтать.
И проклял я то сердце, что смутилось,
Перед борьбой – и отступило вспять!..»
 
 
В парке старинном
тихо…
но —
бодрствует Гремиха:
песенку напевая,
через года,
сюда
катится ключевая,
камушки омывая,
вечно живая
вода.
 

Так, по-земному просто…

 
О Волга! Колыбель моя…
 

Н. А. Некрасов

 
Всё позади:
мятежность долгих
и трудных лет,
страстей накал…
На берегу любимой Волги
Поэт
взошёл на пьедестал.
 
 
Взошёл.
 
 
Но разве сердце немо
и песня людям не нужна?
Как высоко, как звонко небо,
как ветер свеж, крута волна!
 
 
Взошёл.
 
 
Не бронзовый, не в холод
гостиных с лестью записной.
Так, по-земному просто,
входят
с дороги дальней в дом родной.
 

Говорок

 
Дед Егор доволен чаем:
«Лей да пей, да грейся впрок!»
Как водица, нескончаем
дед-Егора говорок
 
 
– В книге, слышь-ка, давнишней
понаверчено слов:
«Строил церковь на Ишне
Иоанн Богослов».
 
 
А святой Иоанн-то
рукомеслить отвык!
Строил нашенский Ваньтя,
древоделец-мужик,
 
 
неучёный, да хваткий,
сам-от, значит, с усам:
надо – хатку с достатку,
надо – боговый храм.
 
 
И спросили миряне,
спор за кружкой ведя:
«А не срубишь ли, Ваня,
без едина гвоздя?»
 
 
Глянул Ваньтя утешно
на цветы на лугу.
«Непривычно, конечно,
а как взяться – смогу!»
 
 
Так ли, нет ли, а точно,
слышь-ка, чудо-краса
на заре в день урочный
вознесла яруса.
 
 
Только Ваньте неймётся,
хоть работа красна:
«Коль гвоздочек найдётся —
ставлю четверть вина!»
 
 
Мужики-то в запале
позапарили лбы:
до полночи искали —
ни гвоздя, ни скобы.
 
 
Крепко, слышь-ка, да цепко.
А в награду трудов
и стоит эта церква,
ровно триста годов!
 
 
Коротаем час за чаем:
«Пять стаканов – не зарок!»
Хорошо, что нескончаем
дед-Егора говорок.
 

Владимир Кулагин

Посёлок Мышкин

 
Враз осмотришь
       с пожарной вышки,
А за час
       обойдёшь вполне.
Мал приволжский посёлок
       Мышкин,
Мал, да дорог
       и близок мне.
С детства раннего
       мил и близок,
Нынче вновь с ним
       свела судьба.
Кружевная резьба
       на карнизах,
Кружевная вкруг окон
       резьба.
Смотрят старые улицы
       молодо,
Хоть сутулиться
       им пора.
Кружева
       не возили из Вологды
Ярославские мастера.
Серебристой пилою
       звончатой
Да мозолями сжав
       топоры,
Украшали вязью
      филёнчатой,
Расшивали дома,
      как ковры.
Расшивали,
      как ткани в Азии,
Пятистенные терема.
Сколько вложено в них
      фантазии,
Горя,
     счастья,
          труда,
               ума.
Пусть в посёлке
          улицы узкие
И камнями мощёны
          не сплошь —
Каждый дом тут
         на песню русскую
Красотой неизбывной
         похож.
 

Зерно

 
В амбары
       сыплется пшеница,
И как ни бейся,
       всё равно
Вниз полновесное
       ложится,
А сверху —
       щуплое зерно.
Лишь сепаратор беспощадно
       Его отсеет, как сорняк.
Зерну-то что,
       зерну-то
              ладно —
С людьми бывает
              часто так.
 

Не беда

 
Разгулялись, разболтались нервы
До того, что сам себе не рад.
Виноват ли год тут сорок первый
Иль другой, не лучший, виноват.
По ночам мне спаться перестало —
До рассвета лучше не ложись.
Из огня да в полымя бросала
Буревая прожитая жизнь.
Пусть всё так!
         Не огорчён нимало
И судьбу свою благодарю:
Я не тлел,
         не меркнул вполнакала —
Не беда,
         коль раньше отгорю.
 

Село моё

 
Стоят сугробы,
Глыба к глыбе,
С дороги не свернёшь на шаг.
Пролёг из Углича на Рыбинск
Через село моё
               большак
Накатанный давно когда-то,
Ещё в глухую старину,
И по нему прошли солдаты,
Не на одну прошли войну.
Надрывно вторя запевале,
Песнь вдоль села несли они.
Крестясь, старухи причитали:
«Спаси, Господь, и сохрани».
А в летний зной
          в одеждах пыльных
Под медный колокольный звон
На каторгу
            водили ссыльных
С конвоем с четырёх сторон.
Завидев издали колонну,
Всем запрещеньям вопреки,
Им выносили
            квас студёный,
Хлеб и картофель
            старики.
Тут вырос я,
           в отцовском доме,
И по дороге столбовой
Ушёл,
Подстриженный под номер,
В семнадцать лет —
           под нулевой.
 

Сторона моя

 
Рассвет в полях встречаю снова я,
Заря, как гроздь рябины, розовая.
Сторона моя сосновая,
Сторона моя берёзовая!
Земля оттаявшая, чёрная,
Как мгла осенняя ночная.
Сторона моя озёрная,
Сторона моя речная.
Пока дышать не перестану я,
Как без тебя мне жить, не знаю,
Сторона моя овсяная,
Сторона моя льняная!
 

Родословная

 
Был мой род
           не из редких,
Не с фамильным гербом.
Родословную
           предки
Не писали
           пером.
Чарку выпив
          да бойко
Подпоясав кушак,
Родословную
          тройкой
Прадед врезал
          в большак.
В чистом поле
          с натугой,
Чуть займётся рассвет,
Родословную
          плугом
В землю впахивал
          дед.
В марте, ночью,
          под Псковом
В грудь ударил свинец.
Родословную
          кровью
Написал
          мой отец.
 

Друзья мои

 
Друзья мои в семнадцать лет
Родные хаты кинули.
Друзья мои в семнадцать лет
На поле брани сгинули.
Садится солнце за селом,
И кстати ли, некстати ли
Вхожу, сняв кепку, в каждый дом,
Где жили вы, приятели.
Как будто только из гостей,
Надев рубахи новые,
Глядят улыбчиво со стен
Ровесники бедовые —
Моя мальчишечья родня,
Драчливая, вихрастая.
Без вас не мог прожить и дня,
А с вами дрался часто я.
И, оторвать не в силах глаз,
Смотрю, как бы прикованный,
Смотрю двадцатый раз на вас,
Не стильных, не балованных,
Ни разу не целованных.
Потом всю ночь мне не уснуть,
Опять стальными, колкими
Хлестнёт война навылет в грудь
Калёными осколками.
 

Борис Кузин

«Приблудилась верблюдица…»

 
Приблудилась верблюдица
К волчьим таборам в степи…
По низинам соль садится.
Слепнут очи – а терпи —
Уж такой закон в степи.
 
 
Целу ночь саман месила
Без путей степная тьма.
Эка звёзд какая сила! —
И не скажешь, что тюрьма…
А такая, право, тьма.
 
 
Но пройдёт к исходу ночи
Этот странный в небе гул,
Волчий зуб да хвост сорочий
Путь укажут на аул,
Где людской не слышен гул.
 
 
Поутру на перекрёсток
Выйдя и глядя окрест,
Я подумал: сух и жёсток
Синий воздух здешних мест…
И глядел, глядел окрест.
 

Около 1935

«Альтовая струна покоя и забвенья…»

 
Альтовая струна покоя и забвенья
И тёмной юности альтовая струна…
И полное огня старинное значенье
Разлуки, дружбы и вина.
Всё, всё, что ночь (что смерть!)
прядёт для жизни новой,
Над прялкой тишины качаясь и шепча,
Быть может, только звук одной струны альтовой,
Высокой пленницы ключа.
 
 
Так заключают птиц. И жизнь в ревнивом теле
Не так ли до поры лишь той заключена,
Пока не запоёт в ответ ночной свирели
Альтовая струна?..
 

1937

«Волна воспоминанья гложет…»

 
Волна воспоминанья гложет
Отлогий берег. Полночь бьёт.
Ещё один сочтён и прожит
Глухой материковый год.
 
 
Костры бессонных бивуаков,
Погудки северных ветров…
За стол, стаканами зазвякав,
И – будь здоров, Иван Петров!
 
 
Из всех сословных привилегий
Какая может быть честней,
Чем вечно числиться в побеге
От надвигающихся дней?
 
 
Какие предъявить к оплате
Нам может время векселя,
Когда мы не бежим объятий
Твоих, о мать сыра земля?
 
 
Ещё мы не таких видали
По эскадронам усачей,
Ещё и не такие дали
Слеза смывала из очей,
 
 
Внимали звёзд морозным одам,
С кротовым ладили трудом,
И с новым годом полным ходом
В большое плаванье пойдём.
 
 
Зима заварит просяную
Крутую кашу непогод…
Я к старому тебя ревную,
Слепорождённый Новый год.
 

Январь 1938

«Когда загонит стадо…»

Эпиграф – нотная запись начала песни Ф. Шуберта «Форель»

 
Когда загонит стадо
Небесный волопас
И в заводи наяда
Свой влажный кажет глаз,
 
 
Заводит чёт и нечет
Над сонною водой,
Стрекочет и кузнечит
Кузнечик молодой.
 
 
Как знать, чего он хочет,
Он грустен или рад,
Кому, о чём стрекочет
Зари вечерней брат?
 
 
В глуши сырых потёмок
С звездою говорит
Задумчивый потомок
Замолкших аонид.
 

1939

«Равнина паводкам платила солью дань…»

 
Равнина паводкам платила солью дань,
Буранами – зиме, беде – горстями пепла,
Копила сны да сны, и старилась, и слепла,
Пуста, куда ни кинь, ровна, куда ни глянь.
 
 
Ты на крик закричи – не слышит, хоть убей.
Оглохшая давно, в своей тоске бесслёзной
Она ещё следит, как катит шар навозный
Над степью высохшей огромный скарабей.
 

1939

«В каменных твоих острогах…»

 
В каменных твоих острогах,
На больших твоих дорогах,
На разливах рек твоих —
Как ни бейся, ни проси я,
Знаю, родина Россия, —
Я отвечу за двоих.
 
 
Словно злою волей движим,
По полям иду я рыжим,
По колючей по стерне
К голубеющим курганам,
Как в бреду. Тоска арканом
Горло сдавливает мне.
 
 
И как бы чужие ноги
К столбовой большой дороге
Всё несут меня, несут —
Словно я хочу явиться,
Как непойманный убийца,
Сам к тебе на правый суд.
 
 
Затяни конец пеньковый
И гудящею подковой
Жаркого твово коня
К большака сухому праху,
Кровью мне залив рубаху,
Насмерть пригвозди меня.
 

Июнь 1941

«Улыбалась речка, остывая…»

 
Улыбалась речка, остывая
Поутру, и куталась туманом.
Прозвенела в воздухе румяном
Сокола покличка боевая.
Утки тянут на воду… Осечка…
Сокол взмыл и потонул в тумане.
Все-то мы, о жизнь, твои цыгане —
Подари на счастие колечко.
 

Август 1941

«Я в глубине материка…»

 
Я в глубине материка.
Да будет цель моя близка.
Да будет песнь моя легка,
Пока я петь могу, пока
Течёт ручей и видны мне
Цветные камешки на дне,
Пока мне жизнь ясна вполне
В своей бесплодной глубине.
Она не замкнута в себе,
Но и своей чужда судьбе.
Судьба одна. Тверда рука…
Да будет цель моя близка.
 

Октябрь 1941

«Догорает керосин, керосин…»

 
Догорает керосин, керосин…
Никого я ни о чём не просил.
Всё былое прожито, прожито,
Убежало, как вода в решето.
Жизнь мигает да коптит, да коптит,
Керосиновая копоть летит…
Эти дальние края, вы края…
Керосиновая лампа моя.
 

Февраль 1942

«Логичнее туберкулёза…»

 
Логичнее туберкулёза,
Штыком удара холодней,
Как грозно созревает проза
Опустошённых этих дней.
 
 
На новый лад прилежно ухо
Членить пытается слова,
Но речи рыночной краюха,
Как глыба мёрзлая, черства.
 
 
Быть может, гусеницам танков
Её под силу размолоть.
Народ не знает слов-подранков,
Ни мыслей, потерявших плоть.
 
 
Ещё покуда не напряли
Для новой ткани волокна,
А мы уже не видим дали
Из запотевшего окна.
 

Февраль 1942

«Вдохновеньем творца и натугой подёнщика бычьей…»

 
Вдохновеньем творца и натугой подёнщика бычьей
День за днём на земле совершается медленный труд.
Человек умирает, обычай сменяет обычай.
Города остаются, и здания вечно живут.
 
 
Человек умирает… На этой земле он родится
И на ней он живёт, о земле не мечтая иной.
И за чёрствое право болеть, голодать и трудиться
По себе оставляет он памятник жизни земной.
 
 
Но рассеется звук, онемеет гремящее слово,
И цветение радуг погаснет на тёмном холсте.
Только здания будут стоять, чтобы снова и снова
Возноситься с мольбой к голубой, голубой высоте.
 
 
Глядя вдаль, мы за грохотом войн не услышим рыданий.
Человек от рожденья к страданью и смерти готов.
Но земля никогда не забудет разрушенных зданий,
Не остынет зола погоревших людских городов.
 

Март 1942

Быки

 
Уж тень короткую на щебень раскалённый
Их угловатые бросают костяки.
Они свершают труд подённый, монотонный —
Тяжелоокие мечтатели быки.
 
 
И только жажда их томит на переходах…
Так долго, долго пить, напиться наконец
И долго охлаждать в журчащих чистых водах
Назойливым бодцом натруженный крестец…
 
 
И вспомнить вечером в туманном отдаленье
И бричек скрип, и боль к труду привычных плеч,
И, на усталые с натугой став колени,
На землю тёплую с коротким стоном лечь.
 

Март 1942

«Солнца косые лучи на склонах…»

 
Солнца косые лучи на склонах.
Елей готические вершины.
Овец спускающееся стадо.
Запах левкоев. И день уходит.
Благословенна в теле усталость,
И времени трудное вращенье,
И гул его на закате солнца,
Жужжащий звук струны контрабаса,
Самой низкой, открытой…
 

19 апреля 1946. Алма-Ата

К 19-му съезду партии

 
Всех съездов было восемнадцать
У нашей партии родной,
Теперь их будет девятнадцать
У нашей самой дорогой.
И наше общее желанье,
Оно, конечно, как всегда, —
Включиться в соцсоревнованье
За дальнейшее повышение производительности труда.
 

«Коли бульон, тогда уж с сельдереем…»

 
Коли бульон, тогда уж с сельдереем,
Коли обедня, то с архиереем,
Коль протирать, то протирать с песком,
Коли дурак, то выбирать в местком.
 

«Хоть первый был этап труден…»

 
Хоть первый был этап трудён,
Он нами в основном пройдён.
Теперь протягиваем лапу
Мы к следующему этапу.
 

Эпитафия

 
Прохожий, здесь покоюсь я.
Ты слышал про такого?
Я дар земного бытия
Истратил бестолково.
И был, к несчастью моему,
Я взыскан муз любовью.
И даже угодил в тюрьму
За склонность к острословью.
Курил табак, любил собак.
Они меня – тем паче.
Прохожий, ты живи не так,
А как-нибудь иначе.
 

«Я круг своих запросов сузил…»

 
Я круг своих запросов сузил:
Остались кухня и санузел.
 

Владимир Ковалёв

Медный ковшик

 
Былое не перегорело,
Лишь перемучилось во мне.
Былое болью застарелой
Напоминает о войне.
 
 
Пять карандашных строк от брата,
Мной читанные сотни раз:
«Прекрасна жизнь, но трижды клята
Смерть, разлучающая нас».
И рассказали очевидцы,
Что брат, с трудом уже дыша,
Просил, чтоб подали напиться
Ему из медного ковша.
Тот медный ковшик с длинной ручкой!
Его сменял за пуд пшена
Покойный дед мой на толкучке
Ещё в царёвы времена.
В крестьянской жизни небогатой,
Где и горшки наперечёт,
Где берегут ухват рогатый,
Ковшу – особенный почёт.
Известно: сеяли, косили.
Чуть жив воротишься к избе,
А из ковша попьёшь – и силы
Вернёт он запросто тебе.
А что неладное случится,
Отец шутя произнесёт:
«Попей из ковшика водицы,
Авось до свадьбы заживёт».
 
 
Не знали храбрые солдаты
И знать про это не могли,
Когда израненного брата
Легонько подняли с земли.
Но было поздно, слишком поздно.
Металл прошил навылет грудь.
…Качался в небе ковшик звёздный,
Но тем ковшом из тьмы морозной
Живой воды не зачерпнуть.
 

«Хлеб обмолочен…»

 
Хлеб обмолочен.
Лён свезён под крышу.
Зябь вспахана.
Подсчитаны корма.
И радостно из уст сельчан услышать:
«Работает село не задарма».
 
 
Работает село без пышной фразы,
используя любой погожий час.
Окинь осеннюю равнину глазом —
стога вокруг
сошлись, как напоказ.
 
 
В них жив ещё тончайший запах мёда,
и шелест крыл,
и низкий бас шмеля.
Как люди, наработалась природа,
с людьми земными хлопоты деля.
 
 
Гогочут над пожухлым лугом гуси,
ветра пророчат позднюю зарю,
но нет в душе ни горечи, ни грусти.
«Прекрасна жизнь!» – я жизни говорю.
 
 
Прекрасна жизнь,
с дождём, летящим немо,
с распутицей просёлочных дорог,
и, пахнущий теплом ржаного хлеба,
любезен сердцу отческий порог.
 

Сретенье

 
Стужа – из дому выйти рисково,
птицы – и те приуныли всерьёз.
Слышу певучее: «Сретенье скоро,
солнце на лето – зима на мороз».
 
 
Бабушка долго колдует у печки,
переставляет ухватом горшки.
А между делом роняет словечки,
как золотые колечки
с руки.
 
 
По сердцу мне глуховатый,
распевный
на приговорках замешанный слог.
Молвит:
«Застыли берёзки-царевны,
но оклемаются, дай только срок.
 
 
Сретенье – скорая встреча с весною…
Сретенье – в радость открытая дверь…
К сретенью
над благодатью лесною
грянет синичья хрустальная трель».
 
 
Бабушка к печке белёной прижалась —
зябнет сильней она с каждой зимой —
льётся из глаз
терпеливая жалость
к птицам,
к деревьям,
к себе ли самой.
 
 
Мне эта женская жалость понятна,
гляну, а сам разреветься готов:
бабушку знал я проворной и статной,
а не седой,
на излёте годов.
 
 
С песней ткала, с прибауткой косила.
И у костра на делянке лесной
голосом бабушкиным
Россия
тихо беседовала со мной.
 

«На рассвете, на раннем рассвете…»

 
На рассвете,
на раннем рассвете
по просторному лугу иду,
вижу в утреннем небе звезду,
знаю
мир и бескраен, и светел.
 
 
Ты свети мне, звезда,
ты не гасни
в поле чистом на росном лугу.
Этой жизни волнующий праздник
я продлю ещё, сколько смогу.
 
 
Дрозд зайдётся иль чибис заплачет.
Жадным ртом припадаю к ручью
и не требую большей удачи,
но и меньшей себе —
не хочу.
 

Забудем – не забудем

 
Вчера
похоронили дядю Мишу,
добрейшего в колхозе мужика.
Я на рассвете больше не услышу
затейливую вязь его рожка.
И не пройдёт он молча вдоль посада —
кнут на плече, лукавинка в глазу.
(Подумалось: что людям в жизни надо?
Задумался: туда ли воз везу?)
Ровесник генералам и министрам,
как те, с такой же ясной головой,
он был заворожён синичьим свистом,
был полонён тишайшей синевой.
Пахал и сеял.
Вновь пахал и сеял,
нуждой, войной, трудами прокалён.
Именовал отечество Расеей.
Ещё вот —
посадил у дома клён.
И клён тревожно тянет руки к людям,
и по-мужски сутулится слегка,
и хочет знать:
забудем – не забудем
добрейшего в колхозе мужика?
 

«Морозно и светло…»

 
Морозно и светло.
Пушист на ветках иней.
Живёт моё село
привычной жизнью зимней.
 
 
И вьётся дым из труб,
как по незримой нитке,
звенит бадья о сруб,
легко стучат калитки.
 
 
Легко на льнозавод
плывут возы с трестою.
Шофёр людей зовёт
мелодией густою.
 
 
А в кузне сноп огня
вращает парень дюжий.
А бригадир коня
на тонкой корде кружит.
 
 
И тянет лыжный след
лесник в свои хоромы,
и трактор мой сосед
ведёт с весёлым громом.
 
 
Привычные дела —
успеть, пока не поздно.
Преддверие тепла:
так тихо, так морозно!
 

«За Берелёхом и Кулой…»

 
За Берелёхом и Кулой,
чей резвый бег
не остановишь,
давно присыпаны золой
костры
разведочных становищ.
 
 
И навсегда пропали с глаз —
ушли,
а может, стали прахом —
друзья, с которыми не раз
курил над пенным Ат-Уряхом.
 
 
Теперь сочтёшь ли города
и заполярные посёлки,
что возникали в те года
среди снегов и дебрей колких.
 
 
Лишь память
честно сохранит
да сбережёт друзей навеки,
с кем аммонитом рвал гранит
в шурфе разведочном
и в штреке.