Текст книги "Большевики. 1917"

Ко всему прочему дело заключалось не только в меньшем или большем, чем в Европе, количестве пролетариата, но и в его «качестве»: российский пролетариат не был так хорошо организован, как европейский, эту роль – роль организатора – и взяли на себя большевики, которые полагали, что им лучше, нежели самому пролетариату, известно, в чём состоит его благо.

Но на что мог рассчитывать Ленин, который не мог не знать того же, что было известно Плеханову – то есть что российский пролетариат в начале ХХ в. ещё не был готов управлять огромной страной? Ленин рассчитывал двигать свою партию вперёд, опираясь на союз пролетариата с «трудовым» крестьянством, поэтому в статье «Пролетариат и крестьянство», опубликованной в «Новой жизни» уже после III съезда РСДРП 12 ноября 1905 г., делал упор на то, что «все сознательные рабочие поддерживают всеми силами революционное крестьянство. Все сознательные рабочие хотят того и добиваются того, чтобы крестьянство получило всю землю и всю волю. Всю землю – это значит не удовлетворяться никакими частичными уступками и подачками, это значит рассчитывать не на соглашение крестьян с помещиками, а на уничтожение помещичьей поземельной собственности. И партия сознательного пролетариата, социал-демократия, самым решительным образом высказалась в этом смысле: на своем III съезде, состоявшемся в мае настоящего года, РСДРП приняла резолюцию, в которой говорится прямо о поддержке крестьянских революционных требований вплоть до конфискации всех частновладельческих земель. Эта резолюция ясно показывает, что партия сознательных рабочих поддерживает крестьянское требование всей земли» (курсив Ленина). Правда, тот факт, что конфискованную у помещиков землю предполагалось далее передать крестьянам исключительно в «обобществлённом» виде, Ленин тогда умалчивал.

Плеханов же и в начале века, и позднее, уже после Октябрьского переворота, в том же «Открытом письме», указывал на очевидную разницу между городским и сельским пролетариатом: «Рабочий класс может рассчитывать на поддержку среди крестьян, из которых до сих пор состоит наибольшая часть населения России. Но крестьянству нужна земля, в замене капиталистического строя социалистическим оно не нуждается… хозяйственная деятельность крестьян, в руки которых перейдёт помещичья земля, будет направлена не в сторону социализма, а в сторону капитализма». Но не мог Плеханов предполагать, что большевики, отобрав землю у помещиков, «забудут» передать её крестьянам, как обещали, и уничтожат лучшую, зажиточную часть единоличных хозяев.

Зато пугающая точность предвидения Плеханова проявилась в следующем его утверждении: «Если бы, захватив политическую власть, наш пролетариат захотел совершить “социальную революцию”, то сама экономика нашей страны осудила бы его на жесточайшее поражение». Действительно: российский социализм в итоге, в последней четверти ХХ в. потерпел сокрушительное поражение в конкуренции с рыночной экономикой Запада. Кроме того, так же, как и в случае с пролетариатом, масса сельского населения в России была в то время куда менее образованной (точнее – вовсе необразованной), в сравнении с населением в Европе.

Ленин, однако, с самого начала рассчитывал не только на поддержку пролетариата крестьянством внутри страны, но и на поддержку мирового пролетариата. И как же он ликовал – а вместе с ним и делегаты VI чрезвычайного съезда Советов, проходившего в ноябре 1918 г. и посвященного первой годовщине Октябрьского переворота (вновь слегка забегаем вперёд), – когда обсуждалась как свершившийся факт революция в Германии! Но и тут предвидение Плеханова оказалось устрашающе точным: «Говорят: то, что начинает русский рабочий, будет докончено немецким. Но это – огромная ошибка. / Спора нет, в экономическом смысле Германия гораздо более развита, чем Россия. “Социальная революция” ближе у немцев, чем у русских. Но и у немцев она ещё не является вопросом нынешнего дня. Это прекрасно сознавали все толковые германские социал-демократы как правого, так и левого крыла, ещё до начала войны. А война ещё более уменьшила шансы социальной революции в Германии, благодаря тому печальному обстоятельству, что большинство немецкого пролетариата с Шейдеманом во главе стало поддерживать германских империалистов. В настоящее время в Германии нет надежды не только на “социальную”, но и на политическую революцию. Это признаёт Бернштейн, это признаёт Гаазе, это признаёт Каутский, с этим наверное согласится Карл Либкнехт. / Значит, немец не может докончить то, что будет начато русским. Не может докончить это ни француз, ни англичанин, ни житель Соединённых Штатов. / Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая в конце концов заставит его отступить далеко назад от позиций, завоёванных в феврале и марте нынешнего года» (выделено мной. – А. А.-О.).

Но на II съезде РСДРП (вернёмся вновь к нему), проходившем в июле—августе 1903 г., ни Ленин, ни Плеханов не могли знать о предстоявших тектонических сдвигах в социальном и государственном устройстве России. Кстати, съезд этот не случайно проходил в Брюсселе, а затем в Лондоне (бельгийские власти заставили делегатов перенести заседания в «другое» место). И это тоже очень важный момент для рассмотрения нашей темы: дело в том, что к началу работы съезда российские власти прекрасно отдавали себе отчёт, откуда исходит настоящая угроза общественному спокойствию, и поэтому очевидно, что подобное «мероприятие» заведомо не могло быть организовано на российской территории. В Уставе о цензуре и печати от 1890 г. (четвёртом по счёту и последним в истории России) в статьях 95 и 96 прямо говорилось о необходимости не допускать к публикации «сочинений и статей, излагающих вредные учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии»[9]9
  Устав о цензуре и печати // Свод законов Российской империи. Т. 14. – СПб.: Издание кодификационного отдела при Государственном совете, 1890. – С. 1–46 (внутр. нумерация).


[Закрыть] (выделено мной. – А. А.-О.). Такое же понимание угрозы, исходящей от крайних течений социализма, укрепилось и во властных верхах европейских промышленно развитых государств. И «вредность» этих учений к началу работы II съезда РСДРП, конечно же, только возросла: вопросы обсуждались всё менее теоретические, началось уже, незаметно для самих участников, накопление опыта и шлифовка навыков для подготовки к захвату власти – какой бы эта цель ни казалась далёкой в 1903 г. И процесс этот наиболее ярко проявился как раз в ходе работы съезда: между его главными участниками разногласия сразу возникли по, казалось бы, сугубо техническому вопросу о том, кого выбирать для руководства работы съездом – бюро или президиум и сколько делегатов должны войти в эти органы. Но именно тут фактически проявились и противоречия по существу дела: как «делать» политику – путём дискуссии, выяснения и учёта разных мнений или путём принятия решений и жёсткого контроля за их исполнением со стороны небольшой группы партийных вождей. Чем на практике закончилось в 1917 г. выяснение отношений по этому «техническому» вопросу между лидерами российской социал-демократии, известно. Но нам ведь важен и сам процесс – то, как именно это произошло. «Заметим наперёд, – пишет Ленин в своём “Рассказе о II съезде РСДРП”, – что раскол искряков был одним из главных политических результатов съезда, и желающему ознакомиться с делом надо обратить поэтому особое внимание на все эпизоды, связанные, хотя бы отдалённо, с этим расколом».

Итак – бюро или президиум? Мартов предлагал избирать президиум из девяти делегатов, и уже из их числа – троих в бюро. Ленин же выступал за выбор лишь троих «для держания в строгости» (кого и зачем?!). В результате избрали троих, в том числе Ленина, но без Мартова. Однако «держанию в строгости» делегатов это не помогло, потому что одно за другим возникали разногласия: то по вопросу о позиции отдельных членов организации «Искры», то по проблеме «равноправия языков». Характерным был эпизод с принятием 1-го пункта устава партии. В ленинской редакции он звучал так: «Членом Российской социал-демократической рабочей партии считается всякий, признающий её программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций» (курсив Ленина). Мартов же предлагал вместо слова «участие» записать: «работой под контролем и руководством одной из партийных организаций» (курсив Ленина).

Всякому здравомыслящему человеку ясно, что по существу никакой разницы в этих формулировках нет. А при более пристальном рассмотрении может показаться, что именно формулировка Мартова, не в пример ленинской, была более жёсткой. Но какой смысл вкладывали Ленин и Мартов каждый в свою формулировку? В понимании Ленина было «необходимо сузить понятие члена партии для отделения работающих от болтающих, для устранения… такой нелепости, чтобы могли быть организации, состоящие из членов партии, но не являющиеся партийными организациями, и т. д. Мартов стоял за расширение партии и говорил о широком классовом движении, требующем широкой – расплывчатой организации и т. д.», причём слово «расплывчатой» представляется здесь сугубо личным выражением Ленина, употребляемым для убедительности: мало вероятно, что сам Мартов в реальности съезда предлагал строить партию на «расплывчатом» фундаменте. Да и что плохого в стремлении Мартова расширить возможности для участия в партии? Только то, что пришлось бы учитывать много разных мнений, и это на самом деле мешало бы движению этой партии к власти. Так в итоге и произошло: большевики пришли к власти, а меньшевики, не только Мартов, но и Плеханов, остались дискутировать «за бортом». Но всё дело в том, для чего люди добиваются власти и как её потом используют. Как использовали власть большевики и чем это закончилось, хорошо известно. Тем не менее тут Ленину невозможно отказать в предвидении, которое и помогало планировать партийную работу: ему с самого начала было совершенно ясно, что для захвата власти нужна жёстко структурированная организация, а не дискуссионный клуб. Мартову это не представлялось столь очевидным, как, видимо, не представлялась очевидной сама необходимость вооружённого захвата власти. Именно это имел в виду Бердяев, когда впоследствии утверждал: «Пусть меньшевики имели тот же конечный идеал, что и Ленин, пусть они также преданы рабочему классу, но у них нет целостности, они не тоталитарны в своём отношении к революции. Они усложняли дело разговорами о том, что России сначала нужна буржуазная революция, что социализм осуществим лишь после периода капиталистического развития [и, очевидно, были правы. – А. А.-О.], что нужно ждать развития сознания рабочего класса, что крестьянство класс революционный и пр… Для Ленина марксизм есть прежде всего учение о диктатуре пролетариата. Меньшевики же считали невозможной диктатуру пролетариата в сельскохозяйственной, крестьянской стране. Меньшевики хотели быть демократами, хотели опираться на большинство. Ленин не демократ, он утверждает не принцип большинства, а принцип подобранного меньшинства».

Кстати, по вопросу о членстве в партии на II съезде была принята именно мартовская формулировка. А в работе «Что делать?», вышедшей за год до съезда, в 1902 г., Ленин обрушился на германского социал-демократа Эдуарда Бернштейна, личного друга Энгельса, за его стремление превратить социал-демократию в партию социальных реформ. Между прочим, Бернштейн доказывал, что со времени выхода «Манифеста коммунистической партии» – с 1848 г. до начала ХХ в., то есть ни много ни мало, как за полвека, – ситуация во взаимоотношениях между трудом и капиталом, рабочими и хозяевами в Западной Европе изменилась, и речь шла уже не об углублении противоречий между капиталом и пролетариатом, не о классовой борьбе, не об обнищании и «пролетаризации», а наоборот, о постепенном стирании этих противоречий, не о революции, а об эволюции (действительно, в Западной Европе процесс демократизации всё более нивелировал привилегии буржуа, слишком явно уходившие корнями в феодальное прошлое). Каковым утверждением фактически расколол всю европейскую социал-демократию на два лагеря – горячо поддержавших эту идею и отрицавших её. Ленин, конечно, нашёл своё место во втором лагере, потому что, во-первых, как уже отмечено выше, не делал разницы между тем, как развивались производительные силы и производственные отношения в Европе и в России (и более того – в Азии), и, во-вторых, упирал на то, что учение Маркса – не теория, а суть руководство к действию. Свою статью «О некоторых особенностях исторического развития марксизма»[10]10
  Ленин В. И. О некоторых особенностях исторического развития марксизма. – М. – Политиздат. – 1977. – С. 3–9.


[Закрыть], написанную и опубликованную в газете «Звезда» в 1910 г., Ленин начинал с прямой ссылки на «классиков»: «Наше учение, – говорил Энгельс про себя и про своего знаменитого друга, – не догма, а руководство к действию. В этом классическом положении с замечательной силой и выразительностью подчёркнута сторона марксизма, которая сплошь да рядом упускается из виду».

Но дело как раз в том, что несмотря на всю действительную глубину и обоснованность этого учения, несмотря на потрясавшие Европу и Азию в начале ХХ в. социальные перемены (к радости Ленина, усматривавшего в этом подтверждение марксистской теории), оно, как показала история, так и не стало руководством к действию для мирового пролетариата.

Но в тот конкретный период назревания империалистических противоречий, в период роста различных имперских амбиций, срастившихся со своими государствами и во многом подменявших свои государства капиталистических кланов, Ленин был абсолютно прав в том, когда в своей написанной и опубликованной в «Правде» в 1913 г. (то есть всего за год до начала Первой мировой войны) статье «Исторические судьбы учения Карла Маркса» утверждал: «Дороговизна и гнёт трестов вызывают невиданное обострение экономической борьбы, сдвинувшее с места даже наиболее развращённых либерализмом английских рабочих. На наших глазах зреет политический кризис даже в самой “твердокаменной” буржуазно-юнкерской стране, Германии. Бешеные вооружения и политика империализма делают из современной Европы такой “социальный мир”, который больше всего похож на бочку с порохом». Как в воду смотрел.

Бернштейн же, в свою очередь, был прав в том, что касалось истирания противоречий между трудом и капиталом в промышленно развитых странах Европы. Ленин это также с досадой замечал: и когда говорил о «развращённых либерализмом английских рабочих» в статье «Исторические судьбы учения Карла Маркса», опубликованной в «Правде» в 1913 г., и ещё ранее – в примечаниях к статье «Британское рабочее движение и конгресс тред-юнионов», опубликованной в «Пролетарии» в октябре 1905 г.: «Правление железной дороги Taff-Vale предъявило к союзу жел.-дор. рабочих иск за убытки, причинённые жел.-дор. компании стачкой. Буржуазные судьи, вопреки отчаянному сопротивлению рабочих, присудили капиталистам вознаграждение! Присуждать рабочие союзы к возмещению господам капиталистам убытков, причинённых стачкой, значит на самом деле уничтожать свободу стачек. Судьи, лакействующие перед буржуазией, умеют сводить на нет даже обеспеченные конституцией свободы, когда дело касается борьбы труда и капитала. / Английское рабочее движение довольно долго ещё, к сожалению, обещает служить печальным образчиком того, как необходимо ведёт к измельчанию и буржуазности оторванность рабочего движения от социализма».

Так что в сущности, по крайней мере в том, что касается теоретических мировоззрений, раскол в среде русских социал-демократов произошёл ещё раньше, нежели на II съезде РСДРП, и начало этому расколу положил Эдуард Бернштейн.

В своей книге «Что делать?», написанной в 1902 г., Ленин также спорит с редакцией газеты «Рабочее дело» – органом заграничного «Союза русских социал-демократов», делегаты которого принимали участие в работе II съезда, – по вопросу о «свободе критики». Точнее, Ленин устраивает форменный разгром позиции рабочедельцев по этому вопросу, хотя, если присмотреться, вербальная формула проблематики оказывается всё той же: возможность, или недопустимость реформы марксизма (тех, кто такую возможность допускал, Ленин называл «русскими бернштейнианцами»). Ленин именно здесь чётко формулирует своё отношение к попыткам ревизионизма, когда говорит, обращаясь к рабочедельцам: «“Свобода критики” есть свобода оппортунистического направления в социал-демократии, свобода превращать социал-демократию в демократическую партию реформ, свобода внедрения в социализм буржуазных идей и буржуазных элементов». Yes! Вот оно, ленинское: «Ни шагу назад, или в сторону, шоры на глаза, и – только вперёд, курс – на революцию и гражданскую войну!». Ленин не хотел видеть иного выхода, не считал, что с течением времени ситуация в межклассовых взаимоотношениях может меняться, и быть одной – в Европе и совершенно другой – в России. Он настаивал на том, что Маркса нужно понимать буквально, вне зависимости от таких «пустяков», как время, пространство, государственное устройство и национальные особенности. Но что же это, если не догма?

В той же работе «Что делать?»[11]11
  Ленин В. И. Что делать? – М.– Политиздат. – 1972.


[Закрыть], вышедшей за год до II съезда РСДРП, Ленин обозначил основные характеристики организации, которая и должна вести классовую войну от имени (!) рабочих. В критике «экономистов» Ленин утверждает: «Политическая борьба социал-демократии гораздо шире и сложнее, чем экономическая борьба рабочих с хозяевами и правительством. Точно так же (и вследствие этого) организация революционной социал-демократической партии неизбежно должна быть иного рода, чем организация рабочих для такой борьбы. Организация рабочих должна быть, во-первых, профессиональной; во-вторых, она должна быть возможно более широкой; в-третьих, она должна быть возможно менее конспиративной… Наоборот, организация революционеров должна обнимать прежде всего и главным образом людей, которых профессия состоит из революционной деятельности».

Здесь Ленин снова был прав в своём стремлении к власти: мирный путь политических дискуссий и парламентской работы представлялся ему неоправданно долгим, и скорость в продвижении к цели могла обеспечить только железная дисциплина в среде узкой прослойки единомышленников. Именно так Ленин вскорости (всего через 15 лет, в 1917 г.) и поступит: захватит власть с помощью хорошо организованной и тщательно законспирированной организации профессиональных революционеров, сказав рабочим (и всему миру), что это делается от их имени и для их же блага. Но уже и тогда, в июле—августе 1903 г., подготовка к предстоявшей войне этой профессиональной организации революционеров просматривалась в стилистике и самом существе «тактических», по выражению Ленина, резолюций II съезда РСДРП: «1) О демонстрациях; 2) О профессиональном движении; 3) О работе среди сектантства; 4) О работе среди учащейся молодежи; 5) О поведении на допросах» и т. д.

1.2. Цензура печати от Ришелье и Бисмарка до Николая II и Ленина I

Политические коллизии внутри РСДРП, используемая в них терминология (можно назвать её «ленинской», но очевидно, что ту же терминологию употребляли в устной и письменной речи и остальные, иначе они просто не смогли бы понимать друг друга) изначально происходили из борьбы за влияние в редакции центрального партийного органа печати – газеты «Искра», а затем и других изданий (той же «Правды»). Можно было что угодно принять или отвергнуть на очередном съезде, но если за вами остаётся право (и возможность) формирования редакционной политики, это автоматически означает, что за вами остаётся и возможность формирования общественного мнения сначала внутри партии по конкретным политическим вопросам, затем в более широких слоях и ещё шире – общественного сознания в целом. Такое особое положение СМИ сформировалось с тех самых пор, в конце XIX – начале XX в., когда СМИ, прежде всего печатная пресса, стали массовыми по тиражам, а значит, и по возможностям воздействия на общественное сознание. Положение это сохраняется в большинстве государств и поныне: обладатель контроля над современными ведущими СМИ держит за горло избирательный процесс, причём таким образом, что и никаких фальсификаций не требуется – всё происходит как бы само собой, в процессе ежедневной трансляции для населения мантр, призывающих власть к тем, кто ею и так уже обладает.

Понимало это вполне и царское правительство, поэтому ещё 6 апреля 1865 г. в составе Министерства внутренних дел было создано Главное управление по делам печати, которое ведало внутренней, иностранной и драматической цензурой, осуществляло надзор за типографиями, а также за книжной торговлей и библиотеками. До 1917 г. функции Управления менялись, но главной его задачей оставался контроль за содержанием печатной периодики, непериодическими изданиями и выпуском книг. Ликвидация цензуры была одним из требований революционной общественности, и наконец в марте 1917 г. решением нового органа власти – Временным правительством – цензура в лице Главного управления по делам печати была ликвидирована (подробно об этом – далее). Оказалось, ненадолго: традиции этого государственного учреждения официально продолжило созданное в июне 1922 г. при Наркомате просвещения РСФСР Главное управление по делам литературы и издательства (Главлит). За 57 лет между созданием одного и второго главка страна пережила многое, прошла через несколько войн и революций, изменилось само её государственное устройство. Не изменилось одно: отношение к свободе слова и печати, которое и царская, и пролетарская власть считали необходимым всемерно стеснять и ограничивать.

Но почему так важно учитывать аспект воздействия СМИ на общественное сознание при изучении истории происходящих со страной социально-политических перемен? Это важно потому, что отношение власти к СМИ, к свободе слова всегда было и остаётся самым убедительным индикатором наличия (или отсутствия) диалога власти с гражданским обществом в принципе. «Особенность четвёртой власти состоит в том, что она может действовать нормально только тогда, когда её значение понимает руководство страны. Ведь информация стала важнейшей связующей нитью всего общества. Без свободы слова не может быть демократии», – отметил в своем труде «Искушение свободой» профессор Я. Н. Засурский (в течение более чем полувека – декан, затем президент факультета журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова). Действительно, сама история показывает: когда власть замыкается в себе и, полагаясь на силу, ограничивает свободу слова и СМИ, это рано или поздно сказывается отрицательно на самой власти – поддержка общества уходит, как почва из-под ног, а в итоге руководящие кресла занимают люди, отнюдь не всегда располагающие нужными навыками управления государством. Именно это и произошло со страной в 1917 г.

Ленин, конечно же, понимал особое положение печати как действенного инструмента в завоевании власти и потому так яростно сражался за влияние в редакции «Искры». Именно Ленин сначала в опубликованной ещё в 1901 г. в газете «Искра» статье «С чего начать?» поставил вопросы о характере и содержании «политической агитации», об «организационных задачах» и «плане построения одновременно и с разных концов боевой общерусской организации». План этот, между прочим, включал в качестве первоочередной задачу создания общерусской газеты.

Ленин в формировании своих революционных идей и применения их на практике, в том числе в отношении печати, вовсю использовал различные зарубежные источники, в том числе Маркса и Энгельса. Но ещё до него царское правительство в своём противостоянии гражданскому обществу также не брезговало иностранным опытом. Разработчики царского Устава о цензуре и печати от 1890 г., например, при формулировании статей о необходимости испрашивать разрешение на начало нового издания безусловно учитывали порядок, заведённый ещё кардиналом Ришелье в эпоху Людовика XIII: основатель первого французского периодического издания с говорящим названием «Ля Газетт» (La Gazette) Теофраст Ренодо для того, чтобы «печатать и продавать новости и отчёты обо всём, что произошло и происходит внутри Королевства и за его пределами», должен был получить разрешение монарха. Такое разрешение г-н Ренодо и получил от короля 30 мая 1631 г. с подачи кардинала Ришелье, и с этого момента все французские издатели были вынуждены не только испрашивать разрешение монарха на выпуск газет, но и ограничивать содержание публикаций только заранее оговоренными в разрешении тематиками. Характерно, что и нынешний порядок регистрации новых СМИ в Российской Федерации хотя и считается уведомительным, однако в п. 7 заявления на регистрацию (подаваемого российскими издателями в организацию с красноречивым названием «Россвязьохранкультура») недвусмысленно требуется сообщать о «примерной тематике и (или) специализации» нового СМИ: связь с практикой, заведённой великим царедворцем Ришелье ещё в XVII в., представляется очевидной.

Кроме того, и разработчики российского Устава от 1890 г., и ныне действующего в РФ закона о СМИ, принятого в 1991 г., возможно, сами того не ведая, использовали относящийся к 1874 г. «передовой» опыт рейхсканцлера Германии Отто фон Бисмарка – в том, чтобы предоставлять экземпляры каждого номера периодического издания в полицию, а в выходных данных обязательно сообщать фамилии и адреса авторов, издателей, владельцев типографий и ответственных (главных) редакторов: в п. 4 действующей в начале XXI в. формы заявления на регистрацию требуется указывать «адрес редакции, телефон, Ф.И.О. главного редактора, фактический адрес местонахождения редакции с указанием почтового индекса», так что и тут связь с мировым зарубежным опытом очевидна.

Помимо прочего, согласно ст. 7 Устава о цензуре и печати от 1890 г., периодические и непериодические издания подвергались «действию административных мер и взысканий». Так, пользовавшиеся правом выпуска без предварительной цензуры издания должны были вносить денежный залог в Главное управление по делам печати: «1) для ежедневной газеты или выходящей в свет не менее шести раз в неделю – пять тысяч рублей; 2) для всех прочих повременных изданий – две тысячи пятьсот рублей», что по тем временам составляло очень немалые суммы.

При введении этих тарифов, как и многих других, отечественные творцы нормативных документов также исходили из зарубежного опыта: параграф о денежном залоге для издателей впервые появился на свет в государственной практике Франции, отстоявшей от принятия российского Устава о цензуре и печати от 1890 г. по времени на 70 лет: в 1819 г. вернувшиеся на трон после грозных наполеоновских «100 дней» Бурбоны в лице Людовика XVIII поручили публицисту П.-П. Ройе-Коллару подготовить новое, «либеральное» законодательство о печати. Он и подготовил его: новый закон хотя и отменял цензуру и необходимость получать разрешение монарха на издание газет и журналов (ненадолго, как показала история), но одновременно вводил положение о денежном залоге для тех, кто собирался издавать периодику политического толка. Как рассчитывал Ройе-Коллар, у радикально настроенных граждан (а против них-то и было направлено это положение) серьёзных средств не находилось; у тех же граждан, которые ими располагали, не было желания их терять – поскольку в случае, если власть признает публикации издания «вредными» для общественного спокойствия, средства, ранее выделенные в залог, будут изъяты в пользу государства. Однако Франция за более чем 70 лет, с 1819 по 1890 г., прошла долгий и сложный, перемежавшийся революциями путь реформ и преобразований. Во Франции ещё в 1881 г. была окончательно отменена цензура и введён заявительный порядок регистрации изданий.

Россия же из туманного прошлого Франции использовала преимущественно карательный опыт. Достаточно сказать, что ст. 144 российского Устава о цензуре и печати устанавливала возможность приостановки, вплоть до окончательного закрытия изданий, с предварительным троекратным направлением «предостережений» со следующей формулировкой: «Министру внутренних дел предоставляется право делать повременным изданиям, изъятым от предварительной цензуры, предостережения, с указанием на статьи, подавшие к этому повод. Третье предостережение приостанавливает продолжение издания на срок, который министром внутренних дел при объявлении предостережения будет назначен».

Характерно, что и в нынешнем законе РФ о СМИ термин «предостережение», относящийся к эпохе конца XIX в. и привнесённый целиком из германского опыта эпохи Бисмарка, лишь заменён на более современное «предупреждение», в остальном же суть меры сохранена – вплоть до копирования статьи закона «имени» германского канцлера от 1874 г. о праве надзорных органов закрывать СМИ.

Но какое, собственно, отношение к большевикам имеет текущее рассмотрение положений Устава о цензуре и печати от 1890 г.? Только такое, что согласно упомянутым выше ст. 95 и 96 Устава не следовало «допускать к печати сочинений и статей, излагающих вредные учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии». А именно на это, то есть на «ниспровержение существующего порядка», и была в целом направлена деятельность большевиков.

Тем не менее газету «Правда», напомним, закрыли всего за неделю до начала Первой мировой войны в 1914 г. До этого момента большевики распространяли пацифистскую пропаганду, наряду с антимонархической в целом на территории всей Российской империи фактически беспрепятственно – что говорит о весьма лояльном (особенно в сравнении с последующим использованием СМИ самими большевиками) отношении царского строя даже и к прессе с откровенно оппозиционными взглядами.

Видимость либерализации царское правительство сохранило и в Манифесте об усовершенствовании государственного порядка от 17 октября 1905 г., вызвавшего энтузиазм у определённой части общества, проявившийся в том числе в создании одноимённой партии – партии октябристов. Лидеры этой партии занимали потом руководящие посты во впервые созданном во исполнение Манифеста парламенте – Государственной думе. Между тем в самом этом насколько кратком, настолько и примечательном документе не только даровалось избирательное право слоям общества, ранее его лишённым, но и декларировалась необходимость одобрения любого закона членами Государственной думы, а также предоставлялись «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Однако всем «свободам» Манифеста противопоставлялось единоличное право монарха распускать парламент в случаях, когда его деятельность по каким-либо причинам покажется неугодной царю и/или правительству (в нынешней России, как и в других странах, аналогичным правом пользуется президент).