Текст книги "Пастухи чудовищ"

– Факт, – ответил тот, откинув с лица волосы. – Это вам не какая-нибудь китайская отрава, это вещь! Интересно, сколько в нем на самом деле звездочек? Пара десятков точно набралось.

Потом мы с Дегой скоренько накрыли на стол (дело нехитрое, самым сложным было следить, чтобы Дега не слишком усердствовал, дегустируя то одно, то другое) и сели все вместе ужинать.

Первый голод утоляли молча. Застольная беседа мало-помалу завязалась, когда в желудках обозначилась приятная тяжесть и очередной кусок уже не заглатывался, минуя процедуру разжевывания, а неторопливо смаковался. Выяснилось, что этот Макс не местный, не наш, заволжский (кто бы сомневался), а прибыл к нам в город, чтобы разыскать какого-то своего приятеля. Адреса приятеля Макс не знал, но, что характерно, никакого беспокойства по этому поводу не выказывал и, кажется, вовсе его не испытывал.

– Как хоть его зовут? – поинтересовался Дега, поднимаясь и вытирая сальные руки о штаны.

– Агалай.

– Как?! Ну и имечко! Или это погоняло?

– Это имя.

– Не слышал, – сказал я. – Если б слышал, точно бы запомнил. Наверное, не из Гагаринки этот ваш Агалай. Из Нефтяников или из Приречья. Или из Центра.

– Да нет, – качнул головой Макс и вдруг, прищурившись, странно повел рукой перед собой, точно нащупывая что-то в воздухе. – Здесь он. Рядышком. Ясно чувствуется…

Я с удивлением глянул на папахена. Тот усмехнулся мне, словно говоря: мол, погоди, то ли еще будет…

– Как это? – осторожно спросил я. – Чувствуется-то?..

Патлатый Макс не стал отвечать. Вместо этого он одной рукой остановил вернувшегося из туалета Дегу, а второй ловко вытащил из его кармана небольшую связку тускло поблескивавших разнокалиберных колечек, серебряных, судя по виду…

– Это мое! – поспешно заявил Дега.

Макс подкинул на ладони тонко звякнувшую связку и отдал ее Деге.

– Верни, откуда брал, – проговорил он, и я внезапно заметил, что взгляд его сузился, заострился, на мгновение став пугающе хищным, как джага. – А еще раз подобное выкинешь – руки отсушу.

– Лучше я, – присовокупил враз отяжелевшим голосом папахен. – По-простому дам в дыню, забудет, как воровать у своих!

Дега, не препираясь больше, юркнул вон из кухни. «Это же он в рюкзак к Максу залез! – наконец сообразил я. – А тот как заметил? Услышал, что ли? Ну и слух у него… И что это еще такое – руки отсушить?»

– У него болезнь просто, – вступился я за кореша. – Клептомания называется. Не может себя сдержать. У нас в Гагаринке все это знают.

– Полечил бы я его… – пробурчал папахен. – Его как доброго за стол с собой посадили, а он…

– Ладно! – примирительно сказал Макс. – Клептомания – оправдание допустимое, факт.

Он выпрямился на табуретке, ловким привычным движением заправил волосы за уши, чтобы не падали на лицо, и вдруг повернулся ко мне:

– Дай-ка руки.

– Чего? – Я недоуменно оглянулся на папахена. Папахен успокаивающе кивнул:

– Не бойся…

– Кто боится?! Не боюсь я. Просто…

– Ну так и делай, что он говорит. С тебя не убудет.

– Дай руки, – повторил Макс. – И в глаза мне смотри.

Сам не знаю, почему я подчинился. Этот Макс – человек с виду нормальный, да и папахен мне худого никогда не пожелает, но все-таки… С мужиком за руки держаться!..

Макс стиснул мои пальцы своими, вроде бы не больно, но чувствовалось – очень крепко, сразу не вырвешься. Боковым зрением я увидел удивленную физиономию Деги, который только что вернулся на кухню.

– В глаза мне смотри! – громче и жестче выговорил Макс.

И я уставился в его глаза, которые теперь почему-то вовсе не казались мне добрыми и светлыми. Они вдруг потемнели, эти глаза. И они… стали увеличиваться, сливаясь в одно целое, в один небывало большой продолговатый глаз.

Понимая все происходящее как оптическую иллюзию, я попытался моргнуть, но не смог. Пальцы мои закололи горячие иглы. Повисла оглушающая тишина, моментально отсекшая меня от окружающего мира.

И тут громадный темный глаз – единственное, что я видел перед собой, – конвульсивно дернулся, распахиваясь, словно пасть. И поглотил меня.

Всего мгновение я был в полной темноте, потому и испугаться по-настоящему не успел. Потом передо мной, будто на телевизионном экране, возник домишко с покосившейся крышей, отгороженный от узкой окраинной улочки некрашеным щербатым забором. Под забором лежало, мирно положив сомкнутые пасти на лапы, с десяток косматых бродячих собак. Сытые, бестревожные, кто их тут тронет?.. На крыше сонно шебаршилось множество самых разных птиц: ворон, голубей, воробьев… Они то взлетали, чтобы невысоко покружиться, то снова садились, нахохлившись, то бродили по расколотому позеленевшему шиферу крыши, толкаясь оперенными боками, выискивая себе свободное место… совершенно не боясь какого-нибудь случайного малолетнего охотника с рогаткой и не видя друг в друге хищников и жертв.

Эта картинка стала меркнуть, а сквозь нее уже проступала другая – круглое монголоидное лицо, удивительно морщинистое, с редкими длинными торчащими волосками на скошенном подбородке и резко очерченных скулах, с глазками-щелочками, разглядеть что-то в которых не представлялось никакой возможности.

Я узнал и этот домик, и это лицо.

И тотчас наваждение смело с меня, как паутину. Я снова оказался в нашей кухоньке, ощутил себя сидящим на табурете. Руки я сложил на коленях. Пальцы и ладони, кстати, все еще покалывало…

– Ну? – спросил Макс.

– Леший, – выговорилось у меня само собой.

– Вот и славно. Налей-ка ему, Михал Иваныч, сейчас можно. Даже нужно…

Михал Иваныч… то есть папахен мой, придвинул ближе к себе мою кружку, плеснул туда коньяку.

– Только одну, – строго сказал он.

– А мне? – подал голос Дега, все так же стоявший в дверном проеме и, судя по выражению лица, страсть как желающий узнать, что же здесь происходит.

– Перетопчешься.

Я выпил, поморщившись и вздрогнув, – сделал вид, что в первый раз. Папахен сделал вид, что поверил.

– Можно было и предупредить, что твой друг – шептун, – сказал я.

Папахен рассмеялся, как смеются удавшемуся сюрпризу.

– Шепту-у-ун! – восхищенно протянул Дега. – Брахман! Правда, что ли?!

– Ну? – настойчиво повторил Макс.

– Что «ну»?.. – После коньяка мне захотелось покурить, но в присутствии папахена я курить никогда не осмеливался, хотя тот прекрасно был осведомлен об этой моей привычке, сигареты свои не прятал и – даже уезжая в очередной рейс – оставлял пачку-другую на обычном месте. – Что «ну»? Значит, Лешего Агалаем кличут? Вот не знал…

– Да не тяни ты! – поторопил меня папахен. – Человеку же для дела!

– Леший, – принялся рассказывать я. – Он шептун тоже, как и вы. Или брахман, или лобстер, как вас там еще называют. Живет у нас в Гагаринке, на отшибе, где частный сектор. С животными может разговаривать. Ну, то есть не то чтобы разговаривать, просто они его слушаются, и дикие, и домашние. И он их понимает. Лечит он их. И людей лечит. Ну и другие вещи делает: привороты-отвороты, заговоры, проклятия-заклятия всякие снимает. И наложить тоже может. В общем, как и все шептуны, ничего необыкновенного. У нас все Лешего знают. И не только у нас. К нему со всего Заволжска приходят со своими болячками и проблемами. Само собой, Чипа с ватагой чужаков к Лешему не просто так пускает. Не за бесплатно. Со своих, гагаринцев, ничего не берет, конечно. Ну и сам Леший всегда сыт, ни в чем нужды не знает. Копы его тоже не трогают. Они и сами к нему на огонек заглядывают по кое-каким надобностям…

– Словом, не обижаете вы своего Лешего? – поинтересовался Макс. Все время, пока я рассказывал, он не сводил с меня глаз – не только потому, что внимательно слушал, но еще и по причине того, что, как мне показалось, чего-то такое непонятное пытался во мне рассмотреть.

– Кто ж его обидит? – вклинился в разговор Дега, усаживаясь на свой табурет. – Кто его обидит, тому Чипа в башке дырок наделает больше, чем в дуршлаге. Да и не только Чипа. У наших старшаков ведь и свои старшаки имеются, – важно сообщил он всем известную истину таким тоном, будто какую-то великую тайну раскрывал. – Очень серьезные люди эти старшаки старшаков. Так вот, те серьезные старшаки сами к Лешему нередко обращаются. Потому неподалеку от жилища Лешего всегда трутся шестерки Чипины. Стерегут. На всякий случай.

– Это правильно, что стерегут, – одобрил Макс, – нас, ЛОПСов, не так уж и много осталось, нас беречь надо…

– А недавно, я слышал, – не унимался Дега, – к Лешему из правительства субчики приезжали. Уговаривали к ним на службу переходить, в какую-то закрытую шарашку, денежки хорошие сулили. Так народ собрался, как прочухали, что к чему, едва этих субчиков на куски не порвали. Мужики орут, бабы воют. Никто отдавать Лешего не хочет. Те, которые из правительства, и уехали ни с…

Он неожиданно прервался на полуслове. За плотно занавешенным окном раздалось несколько близких хлопков, после чего жестяной карниз натужно заскрипел, словно под немалой тяжестью. Мы услышали стариковский бормочущий вздох, что-то очень острое с отвратительнейшим скрежетом проскребло по стеклу. А потом это же острое осторожно и просяще постучало в окно…

Дега съежился. Папахен скривился.

– Ну, сын!.. – преувеличенно громко потребовал он. – Давай-ка рассказывай, как ты тут без меня!

Я проговорил какую-то необязательную чепуху, просто чтобы что-то сказать.

За окном снова скрипнула жесть карниза, захлопали, удаляясь, невидимые крылья, и откуда-то сверху слетел захлебывающийся лающий хохот. Ничего человеческого не было в этом хохоте.

На некоторое время стало тихо.

– Вот ведь живем… – вдруг проговорил папахен, – работаем, детей растим… Надеемся на что-то. А на что надеяться? Все хуже и хуже с каждым годом. Хоть и придумывают всякие там «Возрождения», но все равно… А скоро и совсем… Недолго ждать осталось.

Макс заправил выбившуюся прядь за ухо.

– Дурак ты, если так говоришь, Михал Иваныч, – серьезно произнес он. – Да еще и при пацанах…

– Чего «дурак»-то? – заворчал папахен. – Не так, что ли, скажешь?

– А то и дурак. Если сидеть сиднем и ждать, то и вправду… дождешься.

– А что еще делать? Со зверьем ведь не пойдешь махаться, верно?.. Вот и сидим сиднем… А ты что, не сидишь, что ли?

– А я не сижу, – просто ответил Макс. – Ты про Всадника что-нибудь слышал?

Папахен пожал плечами, поскреб щетину на щеках.

– Не-а, – сказал он. – А кто это?..

– Наливай, Михал Иваныч, еще… – попросил Макс, и папахен с готовностью наклонил бутылку. – Завтра договорим, как время будет. И про Всадника, и вообще…

Я как бы невзначай подвинул к бутылке свою кружку, но папахен меня, конечно, проигнорировал.

Беззвучно погасла лампочка у нас над головами.

Все, отключили электричество. Тотчас где-то недалеко, может быть, в соседнем дворе, что-то тяжко и гулко грохнуло, и, как отзвук этого грохота, ввинтился в напряженную тишину ночи раздирающе заунывный вой.

Наступило время зверья.

Чиркнула спичка, высекая желтый огонек. Папахен зажег свечу, поставил ее в центр стола.

– Значит, завтра проводите меня к Агалаю? – спросил Макс. – То бишь к Лешему?

– Проводим, почему не проводить, – быстро ответил Дега и вдруг осекся, посмотрел на меня. – Ой, там же… ну, нежелательно было бы того… отсвечивать нам…

– Это еще почему?

Дега сунул в рот кусок колбасы. А я почувствовал на себе вопрошающий взгляд папахена.

– Да размолвочка у нас небольшая с Чипой вышла, – вынужденно объяснил я. – Ничего страшного.

– Вообще пустяки! – с фальшивой бодростью добавил Дега.

– Вы меня проводите, – утвердительно сказал Макс. – Вот заодно и разберемся. С пустячной размолвочкой. Если, как вы говорите, каждое посещение Лешего этими вашими старшаками отслеживается, мы наверняка с Чипой пересечемся.

Папахен промолчал, глянув на брахмана с явным одобрением. Дега просиял. Да и я тоже почувствовал громадное облегчение. Надо же, как удачно все вышло! Нет, все-таки хороший человек этот Макс! И как вовремя он на нас свалился!

– А вам он зачем понадобился? – принялся было трещать Дега, умильно заглядывая Максу в глаза. – Леший-то?

– А вот это, – веско ответил брахман, – не твоего ума дело, дружок.

– Ну все, – подвел итог папахен, снова берясь за бутылку. – Договорились, теперь валите-ка, пацаны, спать. А мы еще посидим немного.

Дега встал. Хотел было подняться и я.

– Постой-ка, – вдруг остановил меня Макс. – Дай мне руки.

На этот раз я повиновался охотно. Да что угодно для такого распрекрасного гостя.

Он снова стиснул мои пальцы. Я старательно вытаращился в его глаза, но сейчас почему-то ничего не произошло.

– Не пойму я… – проворчал Макс, отпуская меня. – Что-то с тобой не так, парень. А что – никак не увижу… Ладно, потом. Скорого рассвета!

– Скорого рассвета! – откликнулись мы с Дегой.

Вокруг него копошилась нервная темнота. Неподалеку с шипением взвилась желтая ракета, на мгновение осветив каменистое поле, рассыпавшихся по нему людей в военном камуфляже, несколько грузовиков с крытыми брезентом кузовами. Машины стояли с выключенными фарами вокруг неровной ямы, глубина которой не пустила в себя желтый свет. Сильно пахло земляной сыростью, какой-то химией и еще чем-то, невнятно будоражащим, как перед дождем.

Его тело было безвольно и тяжело, как кусок мяса, мозг – сжат и нем, мыслительной силы хватало только на то, чтобы просто фиксировать появляющееся в поле зрения. Знание того, кто он, зачем он, каково его прошлое и что его ждет в будущем, оледенелым комочком болталось где-то глубоко внутри немого мозга и с сознанием никак не соприкасалось.

– Раздевайся, – произнес кто-то, стоявший за его спиной.

До него не сразу и с трудом дошел смысл этого слова, зато его тело моментально на это слово отозвалось. Он начал снимать с себя одежду. Мысли оглянуться и посмотреть, кто там, сзади, не возникло в его голове.

Полностью обнажившись, он выпрямился и снова замер. Ночной холод быстро облепил его со всех сторон.

Позади вспыхнул яркий фонарь, обрушив на голую, усыпанную мелкими камешками землю его тень, громадную, неестественно вытянутую.

Сзади кто-то сосредоточенно прокашлялся, будто готовя себя к какому-то важному и сложному делу, и через несколько секунд он почувствовал, как к шее прикоснулось что-то маленькое и влажное, медленно прочертило замысловатый, спускающийся вниз, к плечам, знак и исчезло. И вернулось вновь, на этот раз коснувшись верха левого плеча.

«Кисточка, – наконец-то догадался он. – Это кисточка».

Тот, кто был сзади, обмакивая куда-то кисточку, старательно выводил на его коже причудливые и явно сложные знаки.

Тихо урча, проехал неподалеку грузовик, разбрызгивая в темноте свет фар. Остановился, тут же погасив фары.

Приближался топот.

По тени, громадным уродливым лоскутом растянутой на земле, заскользили тени других людей, и вскоре через световой конус, в котором он стоял, прошла скорым шагом короткая колонна из пяти солдат. Оружия при них не было. Точнее, обычного оружия. Солдаты в камуфляже «цифра», без знаков отличия, в форменных кепи, несли каждый в левой руке по щиту – пластиковому, из тех, что применяются для разгона демонстраций, но почему-то разрисованному непонятными символами, напоминающими египетские иероглифы. В правой руке у солдат посверкивали обнаженные длинные клинки. У первого – кавалерийская шашка, у второго – шпага с причудливой защитой на гарде, у третьего – широкий нож-мачете с пластиковой ручкой… Что там было у четвертого и пятого, он не разобрал.

Невидимый художник уже расписывал нижнюю часть его спины, переходя постепенно к пояснице.

Слева послышались голоса.

Один из них завел захлебывающийся плаксивый речитатив:

– Не буду я! Не буду!.. Не буду я! Не буду!..

Речитатив этот почти заглушал хриплый и злобный рык:

– Ты присягу давал! Контракт подписывал! За что тебе деньги платят?! Под трибунал пойдешь, гнида!

– Не буду я, не буду я, не буду я!..

– Как бы тебе, майор, самому под трибунал не попасть, – вклинился третий голос, начальнически размеренный, даже с насмешливыми нотками. – Это вот твоя хваленая психологическая подготовка личного состава?..

Они вошли на свет от фонаря: заплаканный низкорослый щуплый парнишка в «цифре», всплескивающий безоружными руками, пошатывающийся, затравленно смотрящий себе под ноги, а следом за ним – двое военных повыше и покрупнее.

И парнишка, натолкнувшись испуганным взглядом на голого, остановился как вкопанный. Дикий ужас исказил лицо солдатика, словно не человека он увидал, а какое-то чудовище. Парнишка присел, полусогнув ноги, облапил мокрое лицо и пронзительно заверещал.

И этот крик больно воткнулся в того, чью обнаженную спину пестрили непросохшие еще письмена, проник в самое его сердце, где, оказывается, давно дремал скованный кем-то страх. И он задрожал всем телом, как ударенная струна, и темнота вокруг шелохнулась, ожила и накрыла его ледяными черными крылами…

– Чего орешь?

Они стояли надо мной все трое: Дега, папахен и Макс. Весь покрытый липким противным потом, я медленно, словно нерешительно, приходил в себя, осознавая обыденную действительность, куда вернулся.

Я сел на кровати, стер с глаз пот, мешающий полностью разлепить веки.

– Приснилось что? – поинтересовался Дега. – Ну и орал ты…

– Что приснилось? – деловито и серьезно спросил Макс, опускаясь передо мной на корточки. В отличие от моего кореша и папахена, он был полностью одет.

– Не помню, – буркнул я, потому что действительно ничего не помнил.

Я чувствовал себя так, словно меня только что вытащили из какого-то черного колодца.

– Так… – проговорил Макс, нахмурившись. – Дай-ка руки.

Не дожидаясь, он сам поймал мои ладони, в которые тотчас впились незримые тончайшие иголочки. Около минуты брахман неподвижно сидел передо мной, потом отпустил руки и выпрямился.

– Что с ним? – спросил у него папахен.

– Не знаю, – промычал тот. – Только одно очевидно – почистили его очень хорошо. Профессионально почистили… В последние несколько дней, – он обращался уже ко мне, – что-нибудь… необычное случалось?

– Ну как… – замялся я. – Вроде ничего такого…

Макс перевел взгляд на Дегу.

– А я что? – забеспокоился тот. – Я здесь ни при чем. Меня тогда вообще с ним не было!

Вот трепло! Ладно… В конце концов, я же не виноват ни в чем.

– Ну, случилось кое-что… – признался я.

Я рассказал о том, как меня свинтили на улице, как держали в подвале… Особо и рассказывать-то не о чем было.

– Зуб даю, что на пустом месте меня взяли! – поклялся я нахмурившемуся папахену. – С каждым такое могло случиться! Не знаешь, что ли, наших копов?..

– Если бы ты, дурак, работать пошел, как все нормальные люди… – завел было папахен свою привычную шарманку, но Макс мягко так его перебил:

– Да оставь его, Михал Иваныч… Будет время – разберемся. А сейчас нас другие дела ждут. Марш, детвора, на горшок, умываться и завтракать. И на выход. В темпе вальса – раз-два, раз-два…

– Только мы еще одного своего кореша с собой возьмем, – предупредил я, вставая. – Мы друг без друга не ходим, мы ж ватага…

– Да как вам будет угодно. Только шевелитесь бодрее.

Мы с Дегой принялись поспешно одеваться.

– Ты там, Макс, того… – сказал еще напоследок папахен брахману, – пацанов мне обратно целыми верни.

– Не боись, Михал Иваныч! – подмигнул ему тот. – Со мной не пропадут!

Этот короткий диалог состоялся уже в прихожей, и я слушал его из туалета, куда заскочил перед выходом. Не только за тем, за чем обычно туда заскакивают. А еще чтобы достать из-под ванны пистолет, который улучил момент спрятать вчера. Не то чтобы я думал, что он мне понадобится. Но не оставлять же его было дома – вдруг папахен найдет.

Мы вышли во двор.

В доме напротив одно из окон третьего этажа чернело пустым провалом. На косо висящем жестяном подоконнике виднелись корявые продольные разрезы, оставленные чудовищными когтями. Не повезло кому-то этой ночью… Каждой ночью кому-то не везет…

А у соседнего подъезда многоголосо шумела, то сжимаясь, то разжимаясь – точно пульсировала, – негустая толпа человек из десяти. Что-то там происходило, в центре этой толпы, в самом нутре ее, рвались оттуда гортанные сырые вскрики, взлетали над головами людей, поднимались и опадали космы пегих волос, похожие на взъерошенные крылья.

В первое мгновение я подумал, что там, у подъезда, делают кому-то «хоровод». Ну, «хоровод» – это когда ватага метелит одного: бросают жертву друг другу с удара на удар, не дают упасть. Веселая игра такая… Потом, конечно, опомнился. Какой, к черту, «хоровод»? Толпа-то состоит из возрастных дядек и теток, даже пара старушек там роится… Запуганные и трусливые существа, не способны они на подобные игры.

– А это не мамаша ли Губанчика нашего? – насторожился вдруг Дега. – Там, в куче… Ну-ка…

Мы двинулись к толпе. И чем ближе мы подходили, тем членораздельнее становились реплики. На слове «двойник» я даже споткнулся, словно угодил вдруг в ямку с цементом, тотчас же и застывшим. Остановился и Дега.

Мы переглянулись с ним. Мы все уже поняли.

Да, это действительно оказалась мамаша Губана, в самой гуще толпы. Это ее сострадающие соседи-доброхоты дружно удерживали, пытаясь увести обратно в квартиру, а она все рвалась куда-то, воя и крича. Мы ее, губановскую мамашу, увидели и узнали, когда она несколько раз мелькнула в просвете между постоянно движущимися телами. И она нас увидела и узнала. Ох и завопила она, страшнее прежнего:

– Вот они!.. Это они виноваты!.. Это из-за них Сашеньку моего… Сашеньку!..

Сашенька – это она так Губана назвала. Она бросилась к нам, но ее, конечно, не пустили, схватили за руки. Длинные, непривычно всклокоченные волосы взметнулись над ее головой, как знамя беды, упали на лицо…

– Мы-то при чем? – просипел Дега, отступая. – Это все трещина… Не будь трещины, разве ж Губан на двойника купился бы? Из-за нее, проклятой, у него мозги совсем раскисли…

Мы вернулись к ожидавшему нас Максу и двинули дальше, через двор. Макс, ни о чем не спрашивая, пошел рядом. Да и чего спрашивать? И так все ясно… Нечего тут говорить. И ничем никому уже не поможешь…

Несколько кварталов мы шли молча. Дега чуть отстал от нас. Мне в какой-то момент послышалось, что он вроде как всхлипнул, но оборачиваться я не стал.

А мне почему-то не было ни тоскливо, ни страшно, ни горько. Мне было – никак. Тот факт, что Губана больше нет в этом мире, совсем нет, окончательно… как-то не умещался у меня в голове.

Когда явилось в наш мир зверье, очень быстро усвоили люди одно простое правило. Главное Правило. Что бы ни случилось, ни под каким предлогом и ни по какой причине не покидай своего жилища с наступлением сумерек. Не смотри в темноту из окна и – не приведи Господь – не подавай виду, если все-таки что-то в той темноте увидишь или услышишь. Конечно, и днем следует быть настороже, да и еще всегда помнить про такие места, куда лучше не соваться… Много чего теперь нужно знать и держать в памяти. Но все же самое важное – это неукоснительно соблюдать Главное Правило.

Потому что ночью этот мир уже не принадлежит человеку. Потому что каждый раз в ночные часы – уже восьмой год подряд – пространство за стенами твоего дома становится охотничьими угодьями.

Зверье охотится на людей.

И какие только обличья оно не принимает…

Двойник – тварь не самая опасная. И не самая коварная. Если следуешь Главному Правилу, двойник тебе и вовсе не страшен.

Правда, стыдно сказать, когда-то я и сам едва не попался. Хотя я тогда малой был, да и зверье еще в те времена не вступило в свою сегодняшнюю силу.

…В ту ночь, помню, я ворочался в кровати, пытаясь уснуть. Белый свет полной луны лупил в окна, закрытые старыми газетами. А в самом низу стеклянной части балконной двери краешек газеты отогнулся, и узкий белый луч, проникший через ту щелку в мою комнату, был воткнут в пол, и какие-то пылинки мельтешили в луче, как мошки. И этот луч не давал мне покоя: как я ни зажмуривался и ни закрывался от него одеялом, но почему-то все равно ощущал его неприятной резью в глазах.

На несколько минут я все-таки заснул.

Проснулся резко, словно кто-то шепнул мне что-то на ухо. Сел на кровати. Лунный свет по-прежнему бил в окна, но луча уже не было.

Потому что сияние полной луны заслонял стоящий за балконной дверью черный силуэт.

Сначала я, естественно, испугался. Окаменел, не в силах нырнуть снова под одеяло. А потом вдруг догадался по узнаваемым очертаниям – это ж там, на балконе, папахен мой стоит! Да, кстати, тогда еще он не был для меня папахеном, просто папой я его называл… Ну да не важно.

Папахен, словно углядев, что я в него всматриваюсь, призывно махнул мне рукой. Тут же перестав бояться, я соскочил на пол. Папахен всю жизнь меня держал в строгости – если что-то велел, надо немедленно исполнять, а не то схлопочешь: в лучшем случае подзатыльник, а в худшем – какое-нибудь наказание позаковыристей.

Обжигая пятки о ледяной пол, я подбежал к двери. Чуть отвел отогнутый краешек газеты, выглянул… Ну точно – папахен! Стоит, одну руку уперев в бок, а другой мне указывает на дверь перед собой, запертую на щеколду.

Отчетливо помню, как влилась в меня спокойная уверенность в том, что я делаю и собираюсь сделать. Такие простые мысли: «Как папахен оказался за запертой дверью и что вообще ему понадобилось среди ночи на нашем незастекленном снаружи балконе?» – в голове моей, может быть, и возникли, но сразу утонули в этом отупляющем спокойствии. Я взялся за щеколду, потянул… А она, тугая, застряла, не поддавалась.

Папахен на балконе нетерпеливо постучал костяшкой пальца в стекло. Я дернул сильнее.

И тут в соседней комнате раздался густой кашель, скрипнула кровать, и сонный голос папахена осведомился, чего я там не сплю и почему мне вздумалось шуметь.

Мой разум точно раздвоился. Я безусловно понимал: происходит что-то нехорошее, неправильное – и вместе с этим страстно желал открыть щеколду, а она, гадина такая, все не открывалась…

А потом что-то тяжелое налетело на меня, сбило с ног, прижало к полу.

Но за мгновение до этого я все-таки успел увидеть, как колыхнулся темный силуэт за прикрытой газетами балконной дверью, как взметнулись вверх, неестественно удлинившись, его руки и обрушились кулаками на стекло.

– Не смотри! Не смотри! – хрипел мне на ухо папахен, надавливая жесткой ладонью на мой затылок, а на балконе бесновался зверь, и гудела от ударов дверь, лязгала наполовину отодвинутая щеколда, взвизгивали стекла…

Очень нескоро все успокоилось… Хотя, впрочем, я этого уже не помню. Как-то нечувствительно я потерял тогда сознание и очнулся только утром.

Так вот и уводят людей двойники. Куда? А черт знает. Чаще всего больше никто никогда уведенных не видит. Иногда, впрочем, их находят поутру на ветвях деревьев, под стенами домов, в придорожных кустах… скорченных, закостенелых, поседевших, с застывшими остекленевшими глазами. Хотя, бывает, уведенные и возвращаются. Только уже совсем не такими, какими были раньше. А мертвыми.

Вообще разновидностей зверья много. Зверье охотится на людей, но не с целью их сожрать. Это так, для простоты говорят, что они жрут. Убить могут, разорвать на куски, но человеческого мяса они не едят. Не плоть или кровь их интересует. Они выклевывают, выгрызают, высасывают из людей нечто другое, нечто большее.

А опустошенные человеческие оболочки, бездумные мясные манекены, отравленные неведомым звериным ядом, еще долго способны двигаться, совершать какие-нибудь действия, имитируя жизнь. Их принято называть порчеными. И, прямо скажем, лучше человеку с таким порченым не встречаться…

Городские одинаковые пятиэтажки остались позади. Мы углубились в частный сектор, в лабиринт узких извилистых улочек, по обе стороны которых громоздились несуразные, сооруженные из чего попало заборы. Из-за этих заборов, то деревянных, дополнительно укрепленных проволокой и гнутой арматурой, то сбитых грубо, но прочно из разнокалиберных металлических лоскутов, то каменных или кирпичных с остроконечными стеклянными осколками, торчащими из цементирующего состава, настороженно выглядывали крыши домов. Если где-то недостаточная высота ограды и позволяла увидеть окна, то те окна обязательно были или забиты досками, или заперты надежными ставнями.

Нет, это не от зверья защита. Зверье в человеческое жилище не войдет, если сам их не пустишь. Это защита от своих же, от человеков. Работы теперь мало, а жрать всем хочется. Вот окраина и стала понемногу переходить на натуральное хозяйство. Огороды, сады… Некоторые, кому условия позволяют, даже скотину разводят, коз там, овец… А уж куры или утки почти у всех есть.

А там, где куркули завелись, всегда найдутся те, кто поможет им немножко облегчиться. Поэтому мало пропитание себе вырастить, надо его еще и уберечь, чтоб другим не досталось. На копов-то надежды никакой, они, копы, у населения заявления по поводу стыренного ведра картошки или пары цыплят даже не принимают, поскольку в таких случаях улики злоумышленниками уничтожаются оперативно. Вот жители частного сектора и вынуждены держать оборону самостоятельно. Папахен рассказывал, что когда-то воровство черешни-малины-яблок с соседских огородов считалось исконной мальчишеской забавой. Теперь даже слышать такое странно. Попадись только хозяину в его дворе – покалечит не задумываясь. Какая уж тут забава…

– Далеко еще? – вдруг спросил меня Макс.

Мне показалось, что он нервничает.

– Сейчас колонка будет, – сказал я. – Оттуда налево и вниз пару кварталов – и все, мы на месте. Недалеко, в общем.

Мы вышли на перекресток, где была установлена водопроводная колонка, у которой – по причине отсутствия другого источника воды поблизости – обыкновенно с утра до вечера толпился народ с ведрами, бутылями и даже баками на садовых тележках. Только сейчас здесь никого не было, ни одного человека. Плавала в луже под краном колонки брошенная кем-то пятилитровая пластиковая бутыль.

Я даже остановился – настолько необычным показалось мне это безлюдье. И только тогда вспомнил, что за все время, пока мы шли по улочкам частного сектора, нам никто не встретился.

Дега остановился тоже, вопрошающе посмотрел на меня.

– Странно, – сказал я.

Дега огляделся. Лицо его, оплывшее тоской, несколько прояснилось, заострилось интересом.

– И правда, – проговорил он. – Чего это они все попрятались?.. Или не проснулись, что ли, еще?

Брахман Макс, который уже пересек перекресток, мельком обернулся на нас. И повернул налево, как я ему и сказал. Мы побежали следом. Мы нескоро его догнали – он шел быстро, почти бежал. Теперь я точно мог сказать, что он чем-то очень обеспокоен. Он спешил, Макс.

Втроем мы быстро проскочили два квартала, вылетели на улицу, где жил Леший. А когда показался нужный нам домик, и я, и Дега одновременно сбавили скорость.

У низкого и щербатого, не такого, как у всех здесь, забора стояла красная «семерка» Чипы.