Текст книги "Корабль уродов"

Держались берега озера. Миновали кедровый урман, потом снова пришлось проламываться сквозь папоротники, которые вымахали чуть ли не в человеческий рост. А потом Брынза вдруг остановился. Широко шагавший Вован едва не налетел на него, и оба замерли, таращась куда-то вперед.

– Стоп! ― крикнул я и добавил для убедительности: ― Стоять всем!

Бросился вперед и тоже замер.

Зрелище, конечно, было потрясающее. Впереди, за папоротниками, в одном месте берег озера сильно осыпался, обнажив красную спрессованную импактом глину, и из этой глины торчало выступом, похожим на нос атомной субмарины, черное гладкое… тело. Антрацита таких размеров я никогда раньше не видел. И сразу понял, что вытекает из увиденного. Гильзин был прав! Ось действительно существует! И вот, оказывается, где она прописалась ― рядом со Скучной Деревней!

Но нужно было удостовериться. Нужно было узнать наверняка.

Я потащил из кармана антрацитовый компас. Трясущимися пальцами откинул стальную крышку. Опустил глаза. Микроскопическая капля черного тела, заключенная в этом примитивном приборе, вытянулась в стрелку, указывая туда, где торчал черный выступ. Сомнений не оставалось. Перед нами ― Ось Гильзина!

Я потратил на эти простые действия секунд пятнадцать-двадцать. И этих секунд хватило, чтобы всё пошло кувырком.

Номера, вместо того чтобы дожидаться терпеливо команды, сбились в кучу, а потом сорвались к берегу, радостно гогоча, матерясь и вопя на ходу: «Это ж антрацит, мужики, это антрацит!» Даже Косой, несмотря на свой опыт, не удержался ― пошлепал за остальными. Я в этот момент глянул влево, глянул вправо, увидел кучи грязного тряпья под деревьями и понял, что мы влипли по-настоящему. Я хотел крикнуть: «Стойте, идиоты!», но язык прилип к гортани. Всё равно ведь не успеваю, а так хоть какой-то шанс…

Первым захлебнулся диким воплем и утих навсегда Вован. Я стоял лицом к берегу, и всё отчетливо видел. Бандит влетел прямиком в юлу. Его подхватило и плавно так, словно в замедленной съемке, завертело на месте. Обороты ускорялись, за две-три секунды юла разогналась, а потом ее слои сдвинулись друг относительно друга, и кровавые ошметки разлетелись широким веером. Юла тут же двинулась в сторону Афганца. Он оглянулся на крик Вована, ничего не понимая и ничего даже не успевая толком разглядеть, и юла сожрала его столь же быстро и беспощадно.

Дерсу среагировал-таки и прожил чуть дольше остальных. Он резко изменил направление и побежал, высоко задирая пятки, к ближайшим лиственницам, но не добежал, а вляпался в мыльницу ― упал на бок, пополз, хрипя и сплевывая кровавые сгустки. В это время юла рвала Брынзу, а Косой наконец-таки замер в надежде, что его минует, но тут сверху ударила мухобойка, и от искателя осталось только округлое тлеющее пятно на таежной подстилке.

Я стоял, не дыша и ожидая своей участи. Расправа заняла времени не больше, чем мне понадобилось на то, чтобы достать антрацитовый компас и посмотреть на черную стрелку. Он, кстати, так и оставался в моей выставленной руке, и сейчас мне казалось, что прибор обжигает пальцы.

Дерсу продолжал ползти, кашляя и задыхаясь. Глазные яблоки у него лопнули ― он ничего не видел и ничего, скорее всего, не соображал от боли, ― но полз и полз, сминая папоротник и оставляя на широких листьях след из пузырящейся крови. Он дополз до лиственницы и замер, уткнувшись головой в ствол.

Я ждал. Молча стоял и ждал. И как ни странно, почти не боялся. А чего бояться, когда смерть ― вот она, рядом? В конце концов, все когда-нибудь умрем, а во мне нет чего-то такого особенно ценного. Ну всплакнет Наташка разок. И найдет себе другого кооператора.

Казалось, что юла подошла совсем близко. Остановилась в миллиметре от вытянутой руки с компасом. Проклятый гипермобиле! Но это, конечно, была иллюзия ― юлу нельзя ни почувствовать, ни увидеть, ни услышать. Одна из самых смертоносных аномалий. За проход через нее приходится платить жизнями. Вот и я заплачу…

Минута истекала за минутой, но юла не торопилась превращать меня в кровавый фарш. И мухобойка, то бишь нестационарная супербарическая аномалия, куда-то запропастилась.

Я не знаю, сколько простоял в позе памятника самому глупому и жадному искателю на свете. Может быть, несколько минут, а может быть, несколько часов. Во всяком случае к моменту, когда меня в первый раз ударило, я не чувствовал уже ни рук, ни ног.

Удар пришелся по затылку. Я упал и, кажется, потерял сознание.

Потом приподнялся на руках и пополз.

Трудно вспомнить, что я тогда испытывал. Вперед меня вело какое-то тупое упорство. Мир вокруг раскачивался и плыл, как бывает когда переберешь дешевой водки. Казалось, что наступили сумерки ― всё стало серым, плоским, как на старой фотографии. При этом у меня было ощущение, будто я ползу в крутую гору, вверх по склону, хотя, конечно, никакой там горы не было.

Потом меня ударило во второй раз. Я ткнулся носом в траву. Зарычал сам на себя и снова пополз в воображаемую гору.

Стемнело еще больше. А воздух уплотнился, словно в мухобойке. Дышать становилось всё труднее.

В какой-то момент у меня окончательно съехала крыша, я перестал контролировать себя и свои перемещения. Там бы я и подох, вляпавшись в одну из стационарных аномалий, но мне помогли. Я услышал голос, и голос этот звучал из моего прошлого…

Моя мама была городской жительницей в третьем поколении. Внучка ссыльных. Она совсем не знала народных колыбельных. А потому вместо колыбельной пела популярные песни своей молодости. Одно из самых ранних и самых ярких воспоминаний моего детства: я лежу в кровати, укрытый одеялом, за окном по-зимнему темно, мягко светит лампа, спрятанная под желтым абажуром, мама сидит рядом на стуле и тихонько поет:

 
Светит незнакомая звезда.
Снова мы оторваны от дома.
Снова между нами города,
Взлетные огни аэродромов…
Здесь у нас туманы и дожди.
Здесь у нас холодные рассветы.
Здесь на неизведанном пути
Ждут замысловатые сюжеты…[1]1
  Песня «Надежда» А.Пахмутовой на стихи Н.Добронравова


[Закрыть]
 

В детстве у меня было очень пылкое воображение. Слушая маму, я всегда представлял себе какую-нибудь картинку ― вымышленную, но продуманную до деталей. Вот и под песню «Надежда» мне виделось ночное шоссе, мокрый после дождя асфальт, свет фонарей, отражающийся в лужах, а где-то там, впереди, россыпи огней: то ли и впрямь преувеличенные фантазией «взлетные огни аэродромов», то ли незнакомые яркие созвездия. Зачем-то нужно было идти туда ― к этим огням, и в своем воображении я шел к ним, пытаясь разобрать, что же это за огни такие, и, очевидно… засыпал.

И в тот момент, когда я корчился на земле Кратера, словно раздавленный хлопком ладони комар, мне вдруг явственно услышался тихий голос мамы: «Светит незнакомая звезда…» Возникало ощущение, что она здесь, рядом, а не умерла восемнадцать лет назад от сердечного приступа, а я снова стал маленьким мальчиком, но теперь мокрое ночное шоссе было не воображаемым, а самым настоящим ― оно расстелилось под ногами, нужно было только идти по нему в сторону ярких чистых огней, которые горели впереди.

«Снова мы оторваны от дома…» Я пошел: уверенной, слегка пружинящей походкой, как обычно хожу в городе. И вот какая деталь: у меня и мысли больше не возникло, что нахожусь я в Кратере, что вокруг ― ловушки, что никогда никаких шоссе с фонарями на этой территории не было, что всё это бред и не может быть ничем, кроме бреда.

Так я и вышел ― шаг за шагом по воображаемому шоссе, пока не уткнулся в колючую проволоку. Там, у покосившихся столбов, я слегка очухался. Мамина песня оборвалась на полуслове, а дурман развеялся. Было очень холодно, по-настоящему и обжигающе морозно. Я чувствовал себя так, словно выбрался из бетономешалки, ― сильно болели мышцы на груди, животе и спине, икры ног сводило от напряжения, меня тошнило, а в конце концов и вырвало прямо на снег.

Да, на снег. Я не сразу осознал, что стою в сугробе, а когда осознал, то не успел оценить эту мысль. В лицо мне ударил луч прожектора, и усиленный мегафоном голос требовательно произнес:

– Стоять на месте. Оружие на землю. Руки вверх.

И этот свет, и этот крик в буквальном смысле добили меня. В глазах потемнело, я упал и вырубился.

Наташка потом рассказывала, что меня привезли в госпиталь едва живого. Я был изможден и истощен, кожу покрывал странный темно-коричневый загар, воняло от меня, как от лесного козла.

Я провалялся в бреду почти три дня. И всё это время находился под наблюдением. Первым, кого я увидел, когда открыл глаза, был молодой человек с острыми чертами лица и холодными глазами, сидевший на табурете рядом с кроватью. Он читал какой-то журнал, но, заметив, что я проявляю признаки жизни, тут же отложил его в сторону:

– Андрей Михайлович? ― обратился он ко мне. ― Как вы себя чувствуете?

– Приветствую, ― сказал я и удивился своему голосу: он был сухой, слабый, ломкий, чужой голос чужого человека. ― Где я?

– Вы в военном госпитале, Андрей Михайлович, ― охотно ответил молодой человек. ― А я Никита Луньков. Капитан Министерства безопасности Российской Федерации.

Его слова меня озадачили.

– Какого Министерства безопасности? ― переспросил я. ― КГБ, что ли?

– Комитета Государственной Безопасности в том виде, в каком он функционировал при Советском Союзе, больше нет.

Эти слова озадачили меня еще больше.

– При Советском Союзе? Что значит больше нет? Советского Союза больше нет?

– Видите ли, Андрей Михайлович, ― сказал Луньков с улыбкой. ― Вас не могли найти больше полугода. Сейчас февраль девяносто второго. За время вашего отсутствия Советский Союз прекратил существование. Отныне мы живем в Российской Федерации. И нам, то есть Министерству безопасности, очень хотелось бы узнать, где вы пропадали столько времени и что случилось с другими участниками похода в Кратер.

– Мне бы тоже хотелось знать, ― прошептал я.

Луньков прищурился с хитрецой, придвинулся ближе и заговорщически понизил голос:

– Давайте поговорим, Андрей Михайлович. Думаю, что вместе мы сумеет разгадать эту загадку…

2. Андрей Михайлович Тяглов, 32 года, женат, вольный искатель

Он проснулся и посмотрел на женщину, лежащую рядом. В слабом косом свете, бьющем сквозь щель между неплотно прикрытыми шторами, ее лицо показалось ему особенно отвратительным: глубокие темные впадины глазниц, выдающиеся скулы, приоткрытый рот. А еще ― несвежее дыхание спящего человека. Даже непонятно становилось, как он мог когда-то ее любить, целовать эти глаза, этот тонкогубый рот…

Вчера опять был «разговор». И опять закончился грандиозным скандалом. Андрей давно взял за правило не поддаваться на провокации и умолкать, когда у благоверной начинал обещающе срываться голос. Но жена тогда же научилась заводить себя самостоятельно, без соучастия посторонних. Вот и вчера она прицепилась к какой-то его фразе или даже к интонации (сегодня утром он не сумел вспомнить, к какой именно) и понесла-понесла-понесла, всё более повышая тон, подпуская истерические нотки, бессвязно обвиняя Андрея во всех смертных грехах: выдуманных и реальных. Нервы тоже не железные, пару раз Андрей огрызнулся, и она окончательно разъярилась, да так что от ее крика зазвенели стекла в оконных рамах. Закончилось это безобразие на традиционной и привычной уже фазе: Наталья схватила со стола пустую тарелку и со всей силы шваркнула ее о пол. Тарелка, разумеется, разлетелась осколками, и жена тут же бросилась за веником и совком, и потом еще где-то около получаса возилась на кухне, убираясь и бормоча бессмысленные ругательства. Дура дурой. Он ушел в гостиную, чтобы не видеть и не слышать всего этого, включил ящик, но по двум каналам, доступным в Ванаваре, передавали невнятные околополитические шоу о московских разборках между Ельциным, Примаковым и каким-то Лужковым. Смотреть их не было ни малейшего желания. Перечитывать старые книги ― тем более. Андрей хотел было уже сходить до ближайшего ларька и взять бутылку нелицензионного плодово-ягодного, но тут позвонил Хоза…

Воспоминание о звонке Хозы подняло Андрея с кровати лучше всякого будильника. Он стряхнул с себя сонливость, как собака стряхивает воду со шкуры, ― передернувшись всем телом и широко, с легким подвыванием зевнув. После чего босо прошлепал в ванную комнату. Точнее сказать, в совмещенный санузел ― откуда у нас ванные комнаты, не баре, чай?..

Некоторое время Тяглов с отвращением разглядывал свою мятую физиономию в зеркале. Выглядишь ты, брат, будем честны хотя бы перед самими собой, ничем не лучше жены, а местами даже хуже ― там, где щетина пробивается. Борода и усы с юности росли у Андрея неравномерно, какими-то отвратительными клочьями, а потому он почти каждое утро тщательно брился, не оставляя мерзким волоскам ни малейшего шанса. Благо, в последнее время в продаже появились западные станки, и можно было не опасаться фирменных порезов от «Спутника».

Андрей взял с полки крем и кисточку для бритья, начал намыливаться. И естественно почти сразу мысли вернулись к недавнему скандалу.

Российским интеллигентам нельзя давать права на создание семьи, ожесточенно думал Андрей, намыливая щеки и подбородок. Надо, наоборот, запретить семью из интеллигентов под страхом смертной казни! Раз и навсегда! Потому что советско-российский интеллигент асоциален и опасен для общественных институтов. Ради так называемых «идеалов», не собственных даже, а вычитанных в книжках и плохо усвоенных, российский интеллигент готов уничтожать и в землю закапывать любые личные отношения. Придумали, понимаешь, себе максиму. Жизнь дает человеку три радости: дружбу, любовь и работу. Ну и славно, трам-пам-пам. А если приглядеться: и где здесь место семье? Мы же все ― одухотворенные, творчески озабоченные личности, нам же эта бытовая мелочевка неинтересна, наслаждаемся, понимаешь, крепкой, как спирт, дружбой, увлекательной, как программа «В мире животных», работой, многообразной, как роман Диккенса, любовью. И наши девушки были такие же, нам под стать: легко срывались, пренебрегали трудностями, слушали наши бездарные стишата, готовы были ночами просиживать в прокуренных комнатах, пить дешевый портвейн, закусывая килькой из банки и поганой колбасой. Они портили себе руки, зубы и желудки, быстро растрачивали свежесть и чистоту невинности ― и с какого-то момента мы начинали смотреть на них с брезгливостью. Ведь мы ― помните? ― великие и одухотворенные, нас по жизни должна сопровождать вечно юная любовь. Она должна, эта любовь, черт возьми, прощать нам наши терзания и самокопания, прощать нам мелкие измены и большие запои, прощать нам наше неумение устроить быт. А вот теперь давайте остановимся и спросим: а чем мы заслужили такое к себе особое отношение? Чем? Тем, что прочитали много книжек? Так читать не только мы умеем. Тем, что двигаем прогресс? Какой там прогресс, извините, если горячую воду на всё лето отключают. Тем, что мы отличаемся какой-то особой духовностью, каким-то особым взглядом на будущее, каким-то особым чутьем взрослого и ответственного человека? Ага, как же… Отличаемся. Только в другую и не самую лучшую сторону. Любой студент Сорбонны даст вам сто очков вперед и по духовности, и по будущему, про ответственность лучше вообще молчать, ага. Недоучки амбициозные. Философии мировой не знаете, литературу нормальную не читаете, а туда же! Не за что вас любить, короче. Да и уважать не за что. Потому что нормальной бабе прежде всего нужна семья, а не попойки с расстроенной гитарой. Потому что если нормальной бабе не дать семью, вымрете вы все на хрен со своей духовностью, и детей не оставите. А девушки ваши пойдут в кабинет не с комиссарами, а с богатыми иностранцами. Раз вы ни на что не способны, значит, придется брать инициативу в свои руки. От иностранцев хоть шерсти клок и колготки, а от вас ― только разговоры о вашем долбанном величии.

И не думайте, джентльмены, будто бы я отделяю себя от вас, будто бы считаю, что я Каин и Манфред, а вы мелкие козявки и подлецы. Нет, я такой же, как вы, плоть от плоти, одной крови, тоже весь состою из цитат, за которыми прячу собственное миниатюрное убожество. А что вы хотели? Отец-то у меня из ваших. Не пролетарий. И не засекреченный академик. Театральный критик он был, блин. Второй на весь Красноярск, но считавший себя, конечно, первым. Ах какой он был ревнивый! Ах как он ненавидел своего удачливого соперника! Вот хоть убейте, сегодня не вспомню имя-отчество этого первого второго. И не потому, что склероз, а потому что интеллигент наш задрипанный никогда его по имени-отечеству не называл ― только «тараканом усатым» и «обезьяной тугоухой». Верх интеллигентного отношения к коллеге, надо полагать… А как отец пил! Как он, бывало, надирался! В компании, конечно. С актерами второго состава, как обычно. До белой горячки пил. До чертей с рогами. Можно подумать, гулял на собственных похоронах. Так даже кочегары не пьют. Но мы ведь не кочегары, мы творческие одухотворенные личности, нам можно…

Или вот тоже цитата, думал Андрей, смывая с лица остатки пены. Великий Булгаков. «Мастер и Маргарита». «Новый мир». Все дела. «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!» Ну и что? Пришли? Предложили? Дали? Кто в результате пришел? Братки в малиновых пиджаках? Так эти ребята ничего не дают, только отбирают. Может, государство? Так оно чихать на вас хотело с высокой кремлевской башни. Вы же зелень не производите, а нашему государству только зелень сегодня и нужна. Впрочем, Воланд говорил эти слова Маргарите. Забыли ведь, суки, что Маргарите, а не вам? Она была женщина видная, у нее хотя бы было что просить и было за что платить. А у вас что такое есть особенное? Может, рецензия на очередной пьяный утренник по Шатрову к красному дню календаря? Так ведь неактуально, господа мои товарищи. Другие времена, другие нравы! Развалили страну. Просрали. Думали, что без страны будет лучше, а оказалось, что без страны вы и не можете совсем, как детский сад не может без воспитателя. Вот и сидите на руинах, вымираете, бывшие, никому не нужные. И я такой же ― бывший кандидат физико-математических наук, бывший научный сотрудник Института аномальной физики, бывший кооператор. А кто я текущий? Искатель доморощенный, терпила и смертник. Подохну завтра, никто не заметит. Нас и так слишком много развелось, интеллигентов!..

Скрипнув на петлях, открылась дверь. В ванную комнату вошла жена в застиранной ночной рубашке. Остановилась на пороге, прислонившись плечом к косяку. С минуту молчала, наблюдая, как Андрей чистит зубы. Потом он сполоснул лицо, повернулся, и она спросила:

– Опять в Кратер идешь?

– Не знаю, ― хмуро отозвался Андрей. ― На разговор иду, а там… как получится.

– Дурак, ― сказала жена, но без надрыва в голосе. ― Бездарность. Тряпка.

– Спасибо, ― отозвался Андрей. ― Я тебя тоже люблю, дорогая.

Жена обдала его презрительным взглядом. Он пожал плечами и протиснулся мимо нее в коридор. Быстро оделся и выскочил на улицу, не дожидаясь очередного скандала.

Было ветрено и сыро. Над Ванаварой летели низкие серые облака, иногда орошавшие грязный город холодной моросью. Андрей поежился в куртке и зашагал, обходя лужи, к автобусной остановке. Его «девятка» давно сдохла и ржавела в гараже ― ремонтировать ее он не пробовал: хороший автослесарь дорого стоит, проще было подержанную «тойоту» купить, но и на это денег накопить не удавалось, слишком быстро менялись цены, а на артефакты неуклонно падал спрос: оптовые закупщики в России загибались один за другим, а вокруг совместных предприятий шла непонятная возня.

Вот и моя семья загибается, думал Тяглов. Фактически ее уже нет. Не семья, а тягостное сосуществование. Интересно, кто из нас первым не выдержит? Наверное, наш брак мог бы спасти ребенок. А что? Я никогда не был против. Только вот жена… Он вспомнил, как однажды собрался поговорить на эту тему всерьез. Но Наталья опять сорвалась, заголосила. Тебе, мол, зачем ребенок, искатель недоделанный? Чтобы сиротой его завтра сделать? Чтобы сдохнуть морально удовлетворенным? Да и не будет у тебя никогда ребенка! После того похода ни одна баба нормальная с тобой не ляжет ― зачем ей уродов плодить? Поговорили…

Рейсовый автобус пришлось подождать. Наконец он подъехал, чадящий и заляпанный грязью по самые окна, и Андрей в толпе других страждущих с трудом протиснулся в полуоткрытую дверь.

Сдавленный со всех сторон вяло матерящимся народом, Тяглов уныло смотрел на проплывающий за окном безрадостный пейзаж. Мысли его опять вернулись к интеллигенции.

Не ожидали этого? ― спрашивал он невидимых и вечно молчащих собеседников. Думали, что я-то, конкретный, самый умный, самый начитанный, самый грамотный, даже по-английски умею шпрехать ― уж я-то не пропаду. А остальные пусть как хотят. Здоровая конкуренция. Естественный отбор. В социал-дарвинизме наше светлое будущее. Ошиблись? Самооценку опять завысили? Не пришло в голову, что в мутной воде реформ прежде всего тонут такие горделивые цветки, как вы?..

Или вот еще почему-то придумали, что если всё переименовать, то и действительность изменится. Разительно улучшится. Мэры, губернаторы, президенты вместо секретарей и председателей. Улицу Ленина ― в улицу Зеленую. Дорогие коллеги, вам не кажется, что тут попахивает идеализмом? И не в смысле стремления к идеалам, а в смысле идеалистического мировоззрения? Чему вас в институте только учили на лекциях по марксистско-ленинской философии? Бытие определяет сознание, а не сознание бытие. Вы можете сколько угодно называть себя либералами и демократами, мэрами и президентами, всё равно у вас получатся совок и бардак. Потому что работать вы не умеете, не приучены. Потому что работать ― это вам не восемь часов на стуле сидеть с перекурами и чаепитиями, с болтовней о литературном процессе и политической ситуации. Работать ― это двенадцать часов, а то и четырнадцать за станком, за кульманом или в поле. Работать ― это вкалывать до кровавых мозолей и головокружения, без скидок на происхождение и воспитание. Только так из банановых республик вырастают нормальные государства. Но работать вы не умеете, а потому так и помрете в совке и бардаке…

Автобус выпустил часть пассажиров на остановке у главного корпуса Института аномальной физики. Андрей посмотрел на приземистое серое здание, в котором провел несколько лет жизни, и мысли его несколько изменили направление.

Вот взять, например, вас, дорогие коллеги. Всё у вас было, полная государственная шея: приличная зарплата, премиальные, командировочные, любое оборудование, публикации в научных изданиях ― только работать вы не умели и ненавидели тех, кто умеет. И тащили ― всегда и всё тащили по своим углам. Словно крысы какие, ей Богу. Если сделал Баркович матмодель апериодической деформации стационарных аномалий, то ― не подойди к Барковичу! Он так и будет пустые статьи с общими фразами публиковать, а пожелаешь матмоделью попользовать для своих целей ― плати. И платили. Раньше, при Советах, платили услугами и дефицитом; теперь берет деньгами. Будто бы деформации аномалий ― его личная вотчина, и не государство, то бишь все мы, ему изыскания обеспечивали. И остальные такие же: Лачевский с теорией эволюции полей, Садовников с графиками накопления атомных трансмутаций, Федоров с одиннадцатимерными картами Кратера. Каждый по своему направлению ― царь и бог, за два десятка лет даже при нашей производительности труда материалов на докторскую накопал, но докторами у нас почему-то одни величественные старики сидят, возвысившиеся еще в те полузабытые времена, когда Тунгусское Тело метеоритом считалось. А вам, коллеги мои бывшие, что мешало? Мелочность ваша ― вот что. Которая со всей очевидностью проявилась, когда ваши уютные лаборатории и аудитории начали под склады сдавать, а вас попросили с вещами на выход. Вот тут вы потащили всё, что плохо лежало: от крепежа до старой мебели. Не побрезговали, не встали в позу нищих, но гордых, не вспомнили цитату из Булгакова. Точно так же вы и научное знание растаскивали по своим отделам и группам, а знание, между прочим, должно принадлежать всем, иначе это не знание, а бессмысленный набор закорючек на бумаге. Вот и доигрались. Никому вы теперь не нужны с вашими моделями, графиками, картами. И не думайте, что я как-то выделяю себя, коллеги. Не Каин и не Манфред, уже говорилось. Да и больших открытий в отличие от вас не сделал. Но зато я понял, как вас можно использовать ― жаль, государство не догадалось, а потому и мой опыт пропадет втуне. Остается только надеяться, что лет через сто в Кратер придут люди, поумнее и побережливее нас с вами, переоткроют всё заново, и этот орешек окажется им по зубам…

Андрей вышел на кольцевой, переждал очередной пик дождевой мороси под козырьком остановки, приобщившись заодно к печатному слову: там же стоял лоток с газетами. Из местных изданий у торговца имелись «Ванаварская правда», которую с незапамятных времен кличут «варварской», и «Вестник аномальных явлений», посвященный близящейся годовщине падения Тунгусского Космического Тела. Внимание привлекал огромный заголовок на титульной странице: «Вся правда о инопланетном звездолете!» Взыграло профессиональное любопытство, Тяглов приобрел «Вестник», быстро просмотрел десяток статей и сильно удивился. Раньше он почему-то считал, что «Вестник аномальных явлений» ― научно-популярное издание, призванное рассказывать своим читателям о новейших изысканиях в Кратере. По-видимому, обмануло название. Полистав «Вестник», Андрей убедился, что если эта «желтая» газетенка и имеет отношение к популярному, то к научному ― однозначно нет. Информация, изложенная в «Вестнике», только была похожа на правду, в действительности мало соотносясь с ней. Например, приводимые параметры Тунгусского Тела были до умиления точны, а вот интерпретации события давались самые чудовищные. Особенно Тяглова поразили глубокомысленные рассуждения и подсчеты одного из авторов, который ничтоже сумняшеся доказывал, что Тунгусское Тело было бомбой, управляемой с Венеры и нацеленной на Петербург. Дескать, разрушение столицы крупнейшей империи привело бы к мировой войне, в пламени которой сгорела бы Европа. Можно подумать, убийство эрцгерцога не привело… Кажется, такая гипотеза уже мелькала ― но как фантастическое допущение в одном из романов, которые Андрей читал в детстве. Потом он занялся наукой и романы читать перестал. Может быть, зря. Тогда понимал бы, что кроме научной литературы существует еще и фантастическая. Уфологическая, так сказать.

Андрей хотел выбросить газету в гору мусора, скопившуюся рядом с автобусной остановкой, но передумал: решил подарить Хозе как сувенир ― интересно будет взглянуть на его реакцию.

Логово криминального авторитета за последние годы преобразилось. Здание, принадлежавшее некогда санэпидстанции, было капитально отремонтировано, побелено и обнесено кованной чугунной оградой. Над центральным входом красовалась электронная панель с бегущей строкой: «Закрытое акционерное общество „Искра-М“». Склад переехал в новенькую кирпичную пристройку, и хранились там теперь не китайские пуховики, а запчасти к импортным автомобилям.

Сам Хоза занимал огромный кабинет на втором этаже, оборудованный всем необходимым для офисной работы, а кроме того превращенный в некое подобие музея. Авторитет позиционировал себя богатым коллекционером, собирающим редкие артефакты ― новые законы позволяли таким собирателям легализоваться при условии опубликования полной описи коллекции. Теперь вольные искатели могли приходить к Хозе открыто, хотя самому тупому участковому было ясно, что на застекленных стеллажах в роскошном кабинете выставлена лишь ничтожная часть от общего объема товара, поступающего по криминальным каналам на Запад.

Тяглов вошел в здание «Искры-М», кивнул дюжему охраннику, скучавшему на проходной, и сразу направился на второй этаж. В приемной ему пришлось подождать несколько минут, после чего секретарь (Хоза не жаловал секретарш, здраво полагая, что баб в теневой бизнес допускать нельзя) пригласил Андрея в кабинет.

Криминальный авторитет восседал за огромным столом, опирающемся на массивные тумбы. Одет Хоза был по новой моде ― в яркий малиновый пиджак, который висел на нем, как на вешалке. За спиной Хозы стоял шкаф, набитый «Трудами Института аномальной физики», издаваемыми раз в декаду. С каждым годом, правда, «Труды» становились всё тоньше и печатались на плохой бумаге. Это, по мнению Тяглова, точно и емко отражало ситуацию в современной российской науке: от расцвета к увяданию.

У Хозы сидели гости. Два благообразных лоснящихся джентльмена, очень похожие на откормленных поросят из диснеевского мультика. Иностранцы? Андрей ошибся ― это были соотечественники, но, как оказалось, довольно необычные соотечественники.

– Здравствуй, Андрей Михайлович, ― поприветствовал Хоза с улыбкой. ― Хочу тебя познакомить с моими старыми добрыми друзьями.

Один из джентльменов приподнялся в кресле и подал руку:

– Даниил Евсеевич Стрижаков, ― представился он. ― Координатор Московского отделения Международного уфологического общества.

Второй в точности повторил ритуал знакомства:

– Георгий Альбертович Локоть. Старший эксперт Московского отделения Международного уфологического общества.

Понятно, подумал Тяглов с тоской, теперь еще и эти. Шуты гороховые.

Он помахал купленной на остановке газетой:

– Не ваше издание случайно?

Координатор Стрижаков взял газету и медленно пролистал ее.

– Нет, ― заверил он. ― Мы такой ерундой не занимаемся.

Мы занимаемся другой ерундой, мысленно продолжил за него Тяглов.

– Давно в Ванаваре? ― поинтересовался он, забирая газету и пряча ее во внутренний карман куртки.

Старший эксперт Локоть кашлянул и оглянулся на Хозу. Тот молча улыбался.

– Я местный, ― сообщил Локоть. ― В Ванаваре уже три года работает наш исследовательский центр. А Даниил Евсеевич приехал с инспекцией, так сказать. Чтобы узнать о наших достижениях.

Интересное дело, подумал Тяглов. Уфологи, оказывается, здесь свой исследовательские центр создали, а я о нем ничего не знаю. Значит, такой он этот центр…

Хоза дождался подходящего момента и взял инициативу в свои руки:

– Слушай, Андрей Михайлович, сюда. Мои друзья из Международного уфологического общества хотели бы заключить с нами долгосрочный контракт. Будешь опять стабильную зарплату получать. Как в советские времена, ― он засмеялся. ― Ну что, согласен?

Андрей сел в свободное кресло:

– А в чем будут заключаться мои обязанности?

– Как обычно, дорогой. Будешь людей в Кратер водить. Хороших людей. Моих друзей. Понимаешь, что это значит? Ты ведь наш лучший искатель. Только тебе могу друзей доверить.