Текст книги "Как стать искусствоведом"

Время лечит

Время лечит. Иначе говоря, оно исправляет то, что мы не в состоянии исправить сами. В старые времена, например, у Лескова это называлось «выжидательный метод». Одна попадья была уверена, что «время большой фокусник, способный помочь там, где уже, кажется, и нет никакой возможности ждать помощи».

Искусство тщится заменить время, опередить его результатом срочной терапии. Отстав от поезда, суметь прибыть раньше его на станцию назначения – вот маневр настоящего художника.

Живопись возврата лечит погружением в анабиоз ради пережидания неблагоприятного периода, оттаявшая весной лягушка ничего не знает про зимний холод.

Живопись опережения и предсказания – есть ли такая? Разве как побочный продукт медитативных практик и субкультурных обрядов.

Живопись современная, переливающая кровь напрямую – рисковая практика, способная сразу обновить живые клетки.

Художник отвлекается от настоящей жизни, погружаясь в процесс творчества. Погружаясь на глубину и затем испытывая компрессию при всплытии. Возвращаясь к жизни, которая шла без него, он восполняет пробел отсутствия заплатой искусства. Даровитый ставит с запасом, перекрывая края прорехи, неумелый оставляет дыру. Боязнь ущерба знакома каждому, кто рисковал заняться творчеством, изъян упущенного времени не всегда восполняется искусством.

Большой художник выныривает к жизни с таким качеством творческого продукта, что потребители искусства отвлекаются от естественного течения времени и становятся искусственниками, предпочитая авторские смеси художника знакомому молоку жизни. Болезни перехода налицо: компрессионная болезнь, травмы перемен питательной среды.

Время продолжает ускоряться и подходит к какому-то предельно малому участку, который еще непонятно как показать на прежнем графике, отражавшем его ход с начала времен. Жизнь поспевает: быстрые деньги, быстрая еда, быстрая социализация. Почти все дистанционно. Фаст-фуд приучает к фаст-арту.

Жизнь капсулируется, уменьшаясь в объеме и прибавляя в насыщенности. Искусство торопится следом. Обеды из двенадцати перемен блюд сохранились на соревнованиях поваров, романы в двенадцати частях читают критики на конкурсах, картины-полиптихи ушли в прошлое станковой живописи. Рядовой потребитель жует энергетические батончики, читает анекдоты на десяток строк, слушает фрагменты кавер-версий, пролистывает визуальный поток в режиме скроллинга. Все это одновременно.

Современное созерцание – режим не замедления, а ускорения зрительских реакций. Недаром сегодня пытливые визуалы сделали столь популярными курсы лекций и мастер-классы узких специалистов по совриску. Созерцание современной живописи, как даровитой, так и не слишком, требует серьезной аналитической работы и подталкивает зрителя на место арт-критика. Так и в магазине передовой бытовой техники полноценное созерцание пылесоса требует от чистюли знаний о технологических новациях и подталкивает его на место менеджера-консультанта.

В цеховой сговор художника и критика вмешивается зритель, претендуя на роль третьего участника профессиональной конвенции. Он хочет пользоваться искусством без посредников, ищет контактов первого рода. Зритель все меньше времени отдает созерцанию произведения, зато все больше времени готов отдать подготовке к этому созерцанию. Полагаю, идеально подготовленный зритель должен потерять интерес к непосредственному контакту с искусством, как это порой происходит у пресыщенных профессионалов.

2. Выставка

Выставка – событие всесторонне важное и обоюдоострое.

Удача или провал сказываются на всех многочисленных участниках и разнородных сторонах выставочного процесса. От смотрительницы, уставшей сидеть на экспозиции возле мрачного произведения, до куратора, желающего поскорее отправить несложившийся проект в прошлое.

Делать серьезную выставку обычно нелегко: художник нервничает и срывается, смежные службы валят вину друг на друга, сроки переносятся непонятно по чьей вине, руководители процесса переходят на крепкие выражения и так зарабатываются, что порой не успевают даже как следует пообедать в любимом ресторане.

Удачные выставки случаются редко, запоминаются их организаторам и мозолят глаза всем остальным, делающим выставки незапоминающиеся.

Очень живой классик

Перед большой выставкой Юрия Савельевича Злотникова мне поручили съездить в Москву и помочь автору в отборе работ. Мастерская Злотникова находилась в одном из уцелевших столетних столичных переулков, опустевшем и будто нежилом, по сравнению с соседним нервическим проспектом. Беседовать Ю. С. начал не видя собеседника, еще через входную дверь до меня доносился его узнаваемый требовательный голос. В мастерской уже в коридоре стояли холсты, и мы сразу начали их перелистывать. На белом фоне цветные элементы вели свою особую жизнь, возникновение и эволюцию которой знал только автор. Холсты были похожи на Злотникова – каждый требовал внимания и каждый рассказывал свой неостановимый монолог. Линии возникали как тезисы, пятна утверждались как аксиомы, вся композиция выглядела как теорема. Сам художник называл это «сигнальная система». Было чувство, что мы перелистываем учебник квантовой (или какая там есть еще?) физики, автор которого стремится донести до меня, безнадежного гуманитария, смысл каждой страницы.

Через час я стал реагировать медленней, через два был способен лишь на междометия, через два с половиной я переполнился сигналами и замолчал. Через три Ю. С. решил сделать перерыв: «Сейчас будем обедать! У меня есть суп и второе. Готовил сам!» Одна из комнат мастерской была назначена гостиной-столовой с газовой плитой, буфетом и широким столом у стены. После возвращения из вселенной сигналов у меня гудела голова, сквозь закрытые окна в белую комнату набиралось апрельское солнце, стены казались новыми, не начатыми холстами. Ю. С., собирая на стол, двигался как командный игрок, вступая с предметами в спарринг, кого-то обводя, кого-то прессингуя. Один из его пасов принял в свои руки я: «Сними крышку!» В объемной эмалированной кастрюле стала видна не злотниковская гамма: поверхность забытого супа покрылась волшебной порослью – махровой плесенью нежных расцветок ар-нуво. Тут я впервые за день составил декламативное предложение: «Это надо вылить!» В туалете рядом со стиральной машиной висела авторская графика – рукодельная инструкция управления, перерисованная маркером на ватманском листе, где режимы стирки, в стиле художника, излучали нечто интенсивно сигнальное.

Вернувшись, я узнал о новом испытании: Ю. С. раскалял сковороду с тем, что он называл «рагу». Мне был выдан батон: «Режь!» Затем масло: «Мажь!» Отказываться было немыслимо, в том числе и от тревожащего меня рагу. Вероятность спасения пришла вместе с бутылкой: «Наливай!» Между тем художник и за столом продолжал свою речь, чьи отдельные фрагменты про генетику и музицирование я начинал узнавать. Воздух наполнялся словами, становилось всё теплее, послышалось какое-то зудение. Рядом с бутербродами на замасленном лезвии ножа муха вела себя как нетрезвая жертва гололеда. Я поднял голову: на липкой ленте под лампочкой оказалась коллекция насекомых в разных стадиях живости и подвижности. Похоже, тогда я впервые пил водку как лекарство.

Бутылка опустела, Ю. С. оставался полон сил и сделал первую ощутимую паузу с начала нашей встречи. Помолчав, вскинул свою монументально слепленную голову и произнес увесисто: «Знаешь, кто такой художник? Художник – это не футбол!»

Два месяца спустя, когда мы начали делать экспозицию его выставки, я встречал Юрия Савельевича ранним утром на Московском вокзале. На фоне стеклянной стены питерского ливня живой классик появился в обнимку с новым вагонным другом, продолжая обмениваться номерами телефонов с проводницей.

– Какая у вас погода! А у нас в Москве зонт не нужен.

Втроем пошли к гостинице. Друг с папкой работ, я с дорожной сумкой и невеселый художник.

– Такси!

А до гостиницы всего метров восемьсот. Ползвезды с трудом, но считается гостиница – бывшая страшная коммуналка, с легкими припахами прежней жизни. Лампочки в подъезде нет, чуть не растянулся наш художник. Сопроводил я друзей и пошел в музей под дождем. К часу дня наш герой подтянулся:

– Ничего кисленького нет? Монпансье? А «спрайт» вы не пьете?

Консьержку с собой привел из гостиницы, она, говорит, тоже художник, – очень мило. Собираем экспозицию. Ю. С. ходит, обижается: на меня, дескать, внимания мало обращают, два зала сами без меня уже собрали. Подходит ко мне, спрашивает интимно:

– Где можно поспать?

– В смысле?

– Ну, сидя поспать.

– А, это во дворе Мраморного дворца, пожалуйста, на лавочке.

Ушел. Через час возвращается:

– Какой у вас город красивый. А какая речка красивая. Тут рядом, недалеко – набережная. Речка прямо как у Сурикова, на картине, где Ермак.

Вообще-то Нева имелась в виду, но так даже лучше – просто «речка». Замечательный художник семидесяти восьми лет. Дай нам Бог, в его возрасте.

Злотников много говорил на камерном закрытии своей персоналки. О том, как по-новому смотрелись его работы именно в Петербурге, с его архитектоникой пространства. О том, что он уже пятьдесят лет в искусстве и «нужно идти дальше» (!). О том, что современный отечественный акционизм это «плохой Комеди Франсэз». О том, что живопись это не музицирование. О многом говорил Злотников. Объемно, с художническим пафосом, требовательно, ревниво, с неприязненным вниманием к отвлекающимся слушателям (это я и про себя) – то есть говорил несовременно. Да он и всегда был настроен на непреходящие категории. И от работ его не отмахнуться, автор требует – поглубже плуг в почву, еще поглубже, и – пахать, не останавливаясь! Толстовство по рабочей нагрузке получается, не меньше.

Истории про выставки

Монтируем выставку. Коллега заходит посмотреть, как мы справляемся. В первом же зале говорит: «У меня катарсис». Я: «Как-то быстро он у вас случился». Подумали, сформулировали: искусство, вызывающее преждевременный катарсис. Но ведь сейчас все лечится, или хотя бы регулируется, правда? Очень надеемся на это.

Смотрели выставку незнакомого прежде художника в виде электронных изображений, показалось интересным. Пришли оригиналы работ, коллега ознакомился и говорит: «Посмотрел я внимательно на технику, и знаешь что? А художник-то – мелкая личность, жлоб!»

Ленинградский художник Т. живет в Париже и рисует очень русские картины. На них узнаваемые русские люди отмечают, выпивают, дерутся, валяются, празднуют, грустят. «Всюду жизнь» – назвал А. Д. статью о социально озабоченном живописце. Художник оказался увлекающийся своим искусством, нервничающий при развеске и даже один раз потребовавший все свернуть и увезти назад в Париж. Потом вроде присмирел, но на утро открытия выставки пришел в музей в очень тяжелом состоянии. А. Д. ему говорит: «Прими рюмку и поспи до вернисажа». Тот ушел. И пропал. На вернисаж не пришел и где находился – неизвестно. Первый раз такое было – художник не пришел на открытие своей выставки в Русский музей. Позвонил Т. через три дня уже из Москвы. Вывод напрашивается следующий: «Художник оказался одним из своих персонажей».

Делает В. Г. выставку знаменитого австрийского художника.

– Иди, – предлагает мне, – экспозицию посмотришь, а то я уже две статьи о нем в каталоге прочел, авторы – наперсточники какие-то получаются!

Я посмотрел, говорю:

– Ну, эта работа еще более-менее.

– Говно, – откликается В. Г.

– А вот та – ужасная.

– Говно, а эта просто куском говна и написана.

– Может, – говорю, – рядом с картинами дезодоранты для туалета поставить?

– Нельзя, – отвечает мне В. Г., – это уже инсталляция получится.

Куратор выставки объясняла: «Мы отобрали только живопись, потому что графика у этого художника – интересно, но ничего особенного». Закономерно, что живопись оказалась – что-то особенное, но не интересно.

На выставку «Врата и двери» привезли «Ротонду» Александра Бродского, причем доставили прямо с Елисейских полей. Произведение пришло в разобранном виде, по чертежу – шесть на шесть метров, такой деревянный садовый домик, но с большими амбициями. Двадцать четыре двери, овал в плане. Двери без коробок, крыша плоская. Собирали «Ротонду» до этого уже два раза, в Перми и Париже. Есть схема сборки, но сам автор при монтаже не присутствовал и помочь ничем не может. Я нашел местных умельцев, бригаду под руководством Анатолия Мишталя. Они, невзирая на схему, сумели собрать это сооружение, после чего бригадир мне говорит: «Хочу с автором побеседовать, лично. Если в конструкции ничего не менять, то эта „Ротонда“ на кого-нибудь ёкнется. Причем довольно скоро». Поставили мы это белодверное чудо во дворе Мраморного дворца. В. Г. посмотрел на него и говорит: «Бродский, Мишталь… Это же сионистский плевок в лицо русскому народному деревянному зодчеству!»

Упражнение

Придумайте выставку трех художников, объединив их произведения объемной темой типа «Опасные связи» или любой другой.

Мысленно пригласите на нее одного классика прошлых веков, одного ныне живущего всемирно известного и одного малоизвестного, но знакомого и симпатичного лично вам.

Соберите по три-четыре картинки каждого из этих авторов в Сети и сделайте коллаж – виртуальную экспозицию. Подумайте: кто из них будет в выигрыше, если эта выставка состоится?

Подумали?

Ответы могут быть разными, но правильный ответ такой: в выигрыше должны быть вы.

Это было упражнение «Игра в куратора», и если вы смогли придумать и организовать такую сложную выставку, вас и вашу работу должно быть видно лучше, чем любого из приглашенных вами художников.

Стакан как решение

Современное искусство зачастую гонит зрителя в тупик: что это, зачем, где здесь смысл и почему оно такое? То есть сегодня классические категории формы и содержания как бы неприменимы к совриску, и только «простыня» кураторского текста-аннотации напитывает информационный голод зрителя каким-то эрзацем объяснения. Впрочем, его без спецподготовки очень трудно задержать в уме, и, подобно быстрым углеводам, такая информация растворяется в нутре алчущего смысла, красоты, а то и истины посетителя выставки совриска. Ну действительно, если вам подробно рассказывают про автобиографическую транзитивность художника, посттравматический опыт гендерной самоидентификации и продуктивность, которая измеряется размахом эффектов, вызываемых ею в символическом порядке? Это же как развернутый диагноз на латыни повторить, тем более что там у автора этой инсталляции ехало-болело так никто и не понял.

Хочу вам сказать: можно в любом продукте современной индустрии актуального искусства найти и форму, и содержание, и ответы на прочие «простые вопросы» рядового посетителя выставки модных и продвинутых художников.

Вот мне недавно попался прекрасный пример: не называя автора и место, скажу, что это показывали в центре Питера на одной из крупнейших площадок. Объемная композиция из зеркальных пластов, которая напоминает карту, появилась (читаем в кураторской аннотации) как размышление художника на тему классической английской философии: Томас Мор, Кампанелла и т. д. Но я почти сразу вижу, что все эти куски пластика слегка приподняты над полом, так сантиметров на 15–20. И сделано это очень остроумным способом – в качестве многочисленных опор использованы прозрачные пластиковые стаканы. И я сразу понимаю, что это нечто инородное, к авторскому замыслу отношения не имеющее, но на всякий случай перечитываю аннотацию. Там – ничего. Ничего, с чем можно связать такие подставки, а связать их можно – ох, как много – с чем! В плане содержательности это может быть: критика общества потребления, безликость масскультуры, экологический коллапс, постколониальная агрессия и т. д., сколько не лень дискурс разматывать. А в плане формы, особенно если речь идет о связях с русским авангардом (что акцентируют авторы выставки)? Тут и художники-промышленники, и Вера Мухина как автор эталонного граненого стакана, и башня Шухова (а чего мелочиться) и – далее везде.

Самое главное: никакого отношения эти идеи, накиданные мной сходу и без особого старания, не имеют к показанной инсталляции. Было все, я уверен, очень просто. «На пол положить нельзя, – сказал куратор выставки, увидев зеркальные пласты. – Затопчут. Надо бы как-то их приподнять. Есть идеи?» И кто-то придумал прекрасное решение: купить штук 500 пластиковых стаканов – просто, недорого и проблема решена.

То, что такой экспозиционный ход должен по сути поменять и формальное решение, и содержательность инсталляции – никто не задумался. Потому что здесь не классическое искусство или модернизм, а самое что ни на есть современное. То есть толерантное, устойчивое к любым воздействиям, тем более в конкретном случае – инсталляция. То так ее можно инсталлировать, то эдак, главное – что в аннотации написано – читай и запоминай. А смотреть широко или просто себе под ноги на выставке, находить там какие-то левые пластиковые стаканы, думать о них и затем писать такие заметки, – это дело спецов-профессионалов, крохоборов дискурсов и зануд арт-сцены.

О чем это я? О том, что такое «резиновое» искусство натягивается куратором или художником-куратором на любую идею без потерь качества: хочешь – авангард, хочешь – утопия, такой оверсайз и унисекс – любому подойдет. Неуязвимое искусство.

Памятка

Большая часть зрителей ценит фигуративное искусство как мошенник фальшивые банкноты – по степени сходства с оригиналом.

Задание

Нужно подобрать картины для воображаемой галереи, которую вы, в соответствиями с условиями задания, собираетесь основать. Допустим, что вы слегка разбогатели на заготовках ягод-грибов и хотите в своем небольшом северном русском городе открыть картинную галерею. Ограничимся только живописными работами: холст, масло. Ваша задача имеет три основных разветвления: чтобы культурой попахивало, люди к вам с интересом ходили и продажи шли.

Выбираем для галереи картины четырех любых стилей на ваш вкус, но с обязательным прицелом на продажу. Достаточно найти по два примера картин для каждого стилевого направления. Кроме этих картин выбираем еще одну особую – не в галерею, а к себе в кабинет директора. Где найти будущие экспонаты? Проще всего в Сети, на тех ресурсах, где пасется продажное искусство демократического, то есть недорого толка. Однако гораздо продуктивнее получится, если вы пойдете на реальный художественный рынок. На центральных столичных улицах такие места всем известны, например, на Невском в Питере – как прямо на улице, так и в небольших коммерческих салонах. Сходите туда, где искусство действительно активно продается, и сфотографируйте там референсы для картин своей галереи. Сделайте это с запасом, чтобы потом было что отобрать.

При этом руководствуйтесь своим собственным вкусом, не надо играть в маленького бизнесмена из северного города и придумывать: «Что бы на моем месте выбрал король грибных консервов?» Будьте собой в предлагаемых обстоятельствах.

Когда вектор для развития галереи будет найден, проверьте свой выбор на близких и родных: покажите им «экспонаты» и послушайте, что они скажут. Если вы не собираетесь действительно становиться галеристом, большой травмы эти замечания вам не нанесут. А если собираетесь – вам всё по силам.

3. Мастерская

Мастерская для современного художника – о чем, собственно, может идти речь? О последней модели электронного устройства или о разбросанной по миру сети смежных высокотехнологичных цехов?

Проницаемость, вариативность и дискретность сегодняшнего художественного пространства предполагают любые ответы на этот вопрос.

Для множества художников образ и вид мастерской остается максимально близок типу ателье конца XIX – начала XX века, и мы вправе увидеть здесь основу самоидентификации артиста.

Это и тусовочное место, и родовой зал, и капище искусств, и производственное помещение, и чертог уединения, и – самое важное предназначение – приют гедониста.

Если же художник не испытывает удовольствия как от своего занятия, так и от пребывания в мастерской, то тяжело приходится всем.

Самому автору, его произведению и тому, кто окажется в зоне влияния такого художественного продукта.

Ник Ник

Был у меня сосед по мастерской в Рязани – Коля, Николай Николаевич, Ник Ник. Редкой доброты человек, к тому же исключительно не пошлая личность.

Обстановка Колиной мастерской по своей скудости была сравнима с интерьером диогеновой бочки. Контрастом светился лишь телевизор известной фирмы – подарок кого-то из знакомых. Знакомые были люди богемные, часто его мастерскую оккупировали художники и поэты, привлеченные бесстрашным гостеприимством хозяина. Заработки Коли составляли редкие халтуры дизайнерского толка и консультации для дипломников художественного училища. Вкус и чувство меры оказались самой устойчивой частью его натуры, самой антиэрозийной ее основой. В прошлом Коля был очевидно талантливым художником, однако дар его постепенно перешел, так сказать, в газообразное состояние. Творческие способности проявлялись крайне редко, находясь в опасной зависимости от любых дуновений и исчезая как легкое облачко в непогоду.

В один из вечеров я сидел в мастерской за эскизами, разложив на столе с десяток вариантов композиции. На лестнице послышались шаги, чей ритм подчинялся усталым синкопам. Дойдя до нашей общей площадки, некто позвенел ключами и, потеряв направление, ввалился в мою незапертую дверь. Это был Коля, взволнованный и потерянный одновременно. Случайный импульс донес его до моих эскизов, над которыми он вдруг завис подобно соколу над поляной с грызунами. С лёту хищник выбрал самого жирного, спикировал и нанес ему удар когтем указательного пальца. На этом его полет иссяк, глаз перестал гореть и облачко таланта ощутимо истаяло. С моей помощью Коля добрался до родного гнезда.

Всего раз я видел Колину живопись, когда он принес на выставком два пейзажа. Небольшие холсты производили отчетливо автопортретное впечатление. Если внешность автора была выбелена и вымыта «рекой времен», главный поток которой составлялся из мужских напитков, то гамма пейзажей была переполнена всевозможными оттенками высветленного цвета. Избегая неприятного, грязного и мрачного, художник спасался неумеренным количеством белил как синонимом всего светлого. На практике все краски предельно сблизились и взаимно ослабли, утонув даже не в туманных шлейфах, а в нежных испарениях прачечной.

Из окна мастерской я однажды наблюдал, как тетушка в нашем дворе уговаривает своего кота слезть с дерева, чтобы затащить его домой. А кот делал вид, что с хозяйкой не знаком. Коля, проходивший мимо, остановился, задумался и мягко так этой страдалице сказал: «Вы его всё же оставьте. Пускай он какое-то время побудет самим собой».

Как-то раз Коля неаккуратно упал и сломал передний зуб. Этот обломок портил его легкую улыбку. Потом я долго Колю не встречал. И вот, сталкиваемся на лестнице, Коля счастлив и общителен. Щедро рассказывает мне о моих достоинствах и свойствах. Я вежливо парирую.

– Знаешь, – делится Коля, – какая у меня радость – у меня ведь зуб вырос! Сломан был до корня, а теперь – вырос заново!

И указывает пальцем на бывшую щербину, где вровень с другими стоит белый зуб.

– А все потому, – объясняет Коля, – что я хорошо питаюсь. Зайди ко мне, сам всё увидишь.

Зашел я, в коридоре три мешка выставлены рядом.

– Вот, – касается Коля холстины, – здесь все, что нужно для правильной жизни: гречка, лук и картошка. И зуб – вырос!

Правда, еще один ингредиент Коля упустил. Но он и так подразумевался. По умолчанию.

Чудесные истории не были для него чрезвычайным происшествием. В те времена по телевизору почти каждый день выступали люди с необычными способностями, которые они предлагали использовать для решения насущных проблем телезрителей. Коля рассказывал: «Смотрел как-то передачу, где лечат всякое. Ну, если у мужика не стоит, таким помогает, говорят. Но я не за этим, просто не спалось. А тут специалист говорит: я еще могу чинить разные приборы, часы, например. А у меня ведь будильник сломался. Вот этот деятель и говорит: „Заведите свои часы и поставьте у экрана телевизора“. Я так и сделал, а что дальше он творил – не знаю, заснул я. Утром просыпаюсь – тикает будильник! Так до сих пор и ходит».

Приходящей хозяйкой в Колином жилище была Лера Васильевна, самая сострадательная из его бывших жен. Раз в неделю она заходила прибраться, а вот готовил Ник Ник самостоятельно. Как-то он угостил меня солеными грибами – крепкими, хрусткими и начисто промытыми от песка. Загадка таилась не только во вкусе, ведь воду в мастерскую Коле приходилось носить ведрами из колонки за два квартала, поскольку труба его водопровода лопнула в одну из морозных зим.

В другой раз он принес нам с приятелем «пирожки». Именно так он назвал четыре крупных предмета, похожих на закопченные булыжники. Отважно надкусив один, я опознал вкуснейший жареный пирог с картошкой и мясом. Редкий для мучных изделий цвет мореного дерева Коля объяснил тем, что, начав замешивать тесто, он обнаружил полное отсутствие сахара-песка. И добавил вместо него сироп, случайно оставшийся от вишневого варенья.

По утрам Ник Ник выходил из мастерской идеально выбритым и одетым так чисто, как ребенок, которого только что высадили в песочницу. Неверно было бы сказать, что в одежде он предпочитал светло-серые тона, чаще всего он носил свой единственный костюм-двойку, в холодное время сочетая его с плащом и шляпой близкого оттенка. Особенно эффектно такая фигура смотрелась морозной зимой, решительно отделяясь от темной, меховой массы обычных горожан. Выражение лица, не замаранное решением бытовых проблем, вкупе с предчувствием улыбки, бесповоротно относили образ Ник Ника к разряду пришельцев. Не знаю, как проходил его день, но обычно он возвращался уставшим, порой растратившим легкость взгляда, порой избыточно воодушевленным. Повстречав знакомых, он всегда был вежлив с мужчинами, галантен с дамами, зачастую избыточно участлив и щедр на комплименты.

Один раз, исчерпав при встрече со мной весь запас своего дружелюбия и выставив мне высочайшие оценки по всевозможным критериям, Ник Ник явно был подавлен своим истощением. Тогда, в последнем приступе жертвенного самооговора он признался мне: «Знаешь, а ведь я – твой отец!»