Текст книги "Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем"

Рождение внука

Мой внук Андрюша родился 19 февраля 1967 года около девяти часов утра. Его рост был 51 сантиметр, вес 3,2 килограмма. Имя Андрей получил в честь дедушки, Андрея Ивановича Малаева. Я бы никогда не дала ему этого имени, так как изо всех окон нашего дома по вечерам раздавались крики «Андрей!» или «Андрюша!» – мамы и бабушки звали своих детей и внуков домой. Это имя было, пожалуй, самое распространенное в то время в Москве. Но для сохранения покоя в семье надо было дать мальчику именно это имя. Шурик прыгал до потолка от радости, когда узнал, что родился мальчик, и послал в Тбилиси чуть ли не двенадцать телеграмм. Однако после этого его интерес к ребенку как будто пропал, он им не занимался.

Когда Лида была еще в родильном доме с мальчиком, к нам приехали мать Шурика Кнарик Азарьевна и его дядя.

Я была уже на пенсии, но всегда очень занята. Надо было обеспечить семью продуктами, приготовить еду на весь день, убрать квартиру и сделать много всяких других дел.

Еще до рождения внука я сшила для него мягкое стеганое одеяльце из светло-синего шелка на голубой подкладке; оно служило ему много лет. Надо было купить и такие вещи, как коляску, кроватку и ванночку для купанья. В то время в наших магазинах на всё был дефицит. Объехав полгорода, я смогла купить коляску и ванночку, но никак не могла достать детскую кроватку. В конце концов я достала ее в ближайшем мебельном магазине, дав продавцу взятку.

Он пригласил меня в подвал, где стояли несколько прекрасных детских кроваток белого цвета, я заплатила в кассе, принесла продавцу чек и дала ему дополнительно сто рублей. Так в нашей стране можно было купить все что угодно, но давать взятку было лично для меня очень трудно и противно.

Большое участие в новорожденном приняла сестра Бабеля Мария Эммануиловна, жившая в Брюсселе. С ней мы познакомились еще летом 1961 года, когда она приехала в Москву вслед за старшей дочерью Бабеля Наташей. После знакомства мы с Мери начали переписываться, что продолжалось до самой ее смерти в 1989 году. Узнав от меня о скором рождении ребенка у Лиды, она написала мне, что начала вязать для него теплые вещи из голубой и розовой мягкой шерсти. Получив впоследствии от Меры посылку с детскими вещами, мы с Лидой очень развеселились, так как связанные ею кофточки могли пригодиться только для куклы, так они были малы.

В апреле возник вопрос о даче на лето. Любовь Михайловна Эренбург хотела, чтобы мы снова поселились рядом с ними в дачном поселке в Новом Иерусалиме.

Мы, как я уже писала, сняли дачу у вдовы профессора Бориса Скрамтаева, книги которого о строительных материалах я читала в студенческое время в Томске.

Должно быть, в самом начале мая или середине июня мы переехали на дачу. Михаил Львович Порецкий[51]51
  Племянник мужа тетки Бабеля по материнской линии. (Примеч. сост.)


[Закрыть] помог мне с переездом; в своей военной организации он достал небольшой автобус и поехал с нами сам. Маленький Андрюша, которому было три с половиной месяца, лежал на руках Александры Матвеевны, моей бывшей домашней работницы; она согласилась пожить с нами на даче и помогать нам с Лидой. С нами поехал и мой племянник Юра, и наш хороший друг Георгий Петрович Шторм[52]52
  Шторм Георгий Петрович – известный писатель, историк (1898–1978). (Примеч. сост.)


[Закрыть].

Все приехавшие с нами поразились красоте окружающей природы, и всем понравилась снятая дача. Кто-то даже сказал мне: «Только Вы могли выбрать такое место». А на самом деле я ничего не выбирала, сняла первую дачу, которую посоветовал художник, сосед Эренбургов.

Оставшись одни, мы с Лидой часто ходили в лес, забирая с собой Андрюшу в коляске.

Это были очень приятные и полезные прогулки. Из леса мы выходили на поле, засеянное пшеницей, по краям которого росло много цветов – васильков и ромашек. Возвращались домой с букетами и грибами.

Так как я еще со времен моего сибирского детства любила собирать грибы, то часто уходила одна в лес и бродила. Лес был очень разнообразный, то кусок с осинами, то с березами, то с хвойными деревьями, то смешанный. Попадались маленькие полянки и участки с малинником, где можно было позже собрать поспевшие ягоды. Иногда я, взяв Андрюшу в коляске, приходила к Эренбургам или к Журавлевым[53]53
  Имеется в виду семья Дмитрия Николаевича Журавлева (1900–1991), мастера художественного слова, народного артиста СССР (Примеч. сост.)


[Закрыть], жившим на другой стороне поселка.

Я думаю, что благодаря Эренбургу дачный поселок НИЛ снабжался продуктами из гастронома ГУМа. Один раз в неделю к нам приезжала машина ГУМа и привозила их, можно было сделать заказ на то, что вы хотели бы получить, и на следующей неделе всё это доставлялось.

Учитывая плохое положение с продовольствием в то время в Москве, возможность купить продукты из такого хорошего магазина была большим преимуществом. Накануне дня моего рожденья, 1 июля, я сделала большой заказ, так как ожидала гостей из Москвы. Заказанные продукты – курица, вырезка, ветчина, черная икра, сыр, масло – хранились в холодильнике в нашей большой комнате. Но случилось так, что вечером 30 июня у нас на даче погас свет. Все содержимое домашнего холодильника пришлось сложить в корзину и перенести на ледник, расположенный во дворе дачи. А утром мы обнаружили, что все продукты вместе с корзиной украли.

Я позвонила в Москву моей приятельнице Валентине Ароновне Мильман и попросила ее привезти какие достанет продукты, ограничившись самым необходимым. Не знаю, каким образом о краже узнал Илья Григорьевич Эренбург, но среди дня к нам пришла его дочь Ирина Ильинична и принесла ветчину, сыр, масло, сказав, что Эренбург очень разволновался, боялся, что мы умрем с голоду. Я пыталась сказать, что друзья купят и привезут мне всё что нужно, но Ирина Ильинична отказалась нести продукты обратно – Эренбург может обидеться. Пришлось все оставить, и это была единственная материальная помощь, которую я приняла от Эренбурга. Я никогда в такой помощи не нуждалась, так как всегда твердо стояла на собственных ногах. Зато я нуждалась в хорошем отношении и с лихвой получала это от Эренбурга и всей его семьи.

Кусты сирени, белой и фиолетовой, посаженной вокруг нашей террасы, в июне расцвели и наполнили ее своим запахом. Незабудки в траве на всех ничем не засаженных участках цвели в изобилии, и мне казалось, что мы живем в «сиренево-незабудочном раю». И у меня, и у Лиды осталось очень приятное воспоминание о нашей жизни в летние дни на даче вместе с маленьким Андрюшей.

В сентябре Лида вернулась к работе, а ко мне на дачу приехала Александра Матвеевна. Погода весь сентябрь стояла очень хорошая, было «бабье лето», как принято говорить в России про теплые и солнечные дни сентября. Когда Александра Матвеевна занималась стиркой или приготовлением обеда, я гуляла с Андрюшей в коляске по лесу, по берегам речки и часто встречалась там с Дмитрием Николаевичем Журавлевым. Он, гуляя, любил разучивать наизусть рассказы и стихи для очередного своего выступления на сцене. Поговорив немного, мы расходились в разные стороны; я не хотела ему мешать.

Недалеко от нашей дачи была дача архитектора Георгия Павловича Гольца, где в тот год жили его вдова Галина Николаевна, дочь – художница Ника Гольц и ее подруга, тоже художница, Таня Лившиц – дочь Исаака Леопольдовича Лившица, друга Бабеля еще с гимназических лет. Таня Лившиц познакомила меня и Лиду с Галиной Николаевной и Никой, и мы стали общаться друг с другом.

В конце сентября мы вернулись в Москву, договорившись с хозяйкой, что на будущее лето снова приедем к ней.

В Москве нас ждало много проблем. Еще до отъезда загород, отношения Лиды с Шуриком разладились, на дачу он ни разу не приехал, и Лида подала заявление в суд для развода с ним. Шурик подал свое заявление, чтобы отнять у нас комнату и разделить имущество пополам, хотя никогда ничего не покупал в дом на свои деньги. После большого числа судебных процессов наконец Лида была разведена, а я отстояла нашу квартиру, договорившись с Шуриком о выплате ему тысячи рублей за то, чтобы он оставил нас в покое. Через какое-то время он уехал в кооперативную квартиру.

Никаких свободных денег у нас с Лидой не было; мы заняли их в долг у нашей приятельницы художницы Татьяны Исааковны Лившиц. За восемь месяцев мы расплатились с долгом.

Венгрия, 1968 год

Моя виза на вторую поездку в Венгрию в 1968 году оформлялась долго так, что я опоздала на постановку пьесы Бабеля «Мария» в театре «Талиа». Ласло Вессели сказал мне, что театр оплатит мое пребывание в гостинице столько дней, сколько я захочу. И 21 сентября я во второй раз приехала в Будапешт. Гостиница моя на этот раз была расположена в самом центре города.

Эта моя поездка была не так наполнена впечатлениями, как первая. Тем ни менее я побывала на Будапештской телестудии, где мне показали телефильм, снятый по «Конармии» Бабеля. Режиссер телефильма, молодой человек, только что перенес операцию и пришел на просмотр с трудом, прихрамывая. А сценарий был написан женщиной, которая в это время находилась в родильном доме.

Фильм начинался с изображения бабелевских очков. Затем в кадре появлялась рука, которая их подбирала, и вот уже молодой человек, показанный со спины, надевал эти очки. Он поворачивался лицом к зрителю: это был рассказчик, от лица которого ведется повествование в «Конармии», Кирилл Лютов, одетый в костюм, с бабочкой (!). За этим вступлением следовал рассказ «Мой первый гусь», и вот уже этого Лютова, в фетровой шляпе на голове, с сундучком в руках, сопровождал к начдиву 6, Савицкому, здоровенный казак. После сцены с Савицким тот же казак вел Лютова на квартиру. Следовала сцена разгрома костела, и в нем же диктовал Лютову свое письмо к матери Курдюков. Почему-то это был не мальчик, как у Бабеля, а мужчина лет тридцати. Типы казаков даны было недостоверно, да и костюмы их часто были смехотворными, по недоработке консультантов. Беременная еврейка, дочь зарезанного поляками старика из рассказа «Путь в Броды», была очень хороша. Гедали походил на раввина, уж слишком актер был породист и крупноват для него. Весь диалог о сладкой революции проходил в синагоге. Показаны были похороны, но не Трунова, а Долгушова. Несмотря на большие несоответствия первоисточнику, фильм производил сильное впечатление.

Вечером 28 сентября я посмотрела в театре «Талиа» спектакль по финскому эпосу «Калевала». Вессели попросил свою знакомую, молодую девушку по имени Юдит, сопроводить меня на этот спектакль. Спектакль был совершенно упоительный: не зная языка, я тем не менее забыла обо всем на свете. Несколько актеров были приглашены из других театров, в том числе и актер, игравший Вейнемейнина. Главные исполнители играли бесподобно. Декорации и костюмы за время спектакля почти не менялись, а режиссерской выдумки было очень много. Посередине сцены – деревянный круглый помост; окруженный на некотором расстоянии кольцом, тоже деревянным. Между ними – вода. Вдали виднелись березы, а по бокам – высокий деревянный забор. Все звуки – плеск воды, удар бича, скрип калитки, треск ломаных веток – необычайно естественно имитировались находившимся тут же на сцене ансамблем актеров, в то время как исполнители главных ролей производили движения с воображаемыми предметами.

Перевод «Калевалы», используемый театром, был сделан очень давно, и говорят, что венгерский язык в нем старомоден и очень красив. Музыка тоже давнишняя, написанная для хорового исполнения эпоса. Говорят, что в самой Финляндии «Калевалу» никто не ставил.

Ах, какой спектакль! Я до сих пор вспоминаю его. Когда по окончании действа мы с Юдит вышли из театра, я удивилась количеству автобусов. Оказалось, в Венгрии принят указ снимать автобусы с маршрутных линий и посылать их к тому театру, где разъезжалась публика по домам. Можно было сесть в автобус и назвать свой адрес. Кому было по пути с нами, подсаживались и говорили, где нужно остановиться. Мне очень понравился такой способ разъезда публики по домам.

Обстоятельства сложились так, что до самого 1991 года я за рубеж не выезжала. А ведь меня приглашали приехать и в Бельгию, повидаться с сестрой Бабеля Мери, и в Израиль на спектакль по пьесе Бабеля «Закат», поставленный в Национальном театре Израиля «Габима» Юрием Любимовым. Однако по разным причинам мне этого сделать не удалось.

Последнее лето у Эренбургов

Летом 1969 и 1970 годов мы с Андрюшей жили на даче у Эренбургов, как хотелось Любови Михайловне. В середине мая мы должны были переехать туда вместе с нею, но буквально накануне у нее ночью случился сердечный приступ, и она попала в Кремлевскую больницу. Мне Любовь Михайловна просила передать, чтобы я переезжала на дачу, а она присоединится к нам, как только поправится. Я переехала, здоровье Любови Михайловны начало улучшаться, и мы надеялись скоро встретиться. Но жизнь, как всегда, оказалась непредсказуемой, и уже когда до выписки из больницы оставались считаные дни, у нее случился второй сердечный приступ, после которого ее не удалось спасти. Я не смогла поехать на похороны; на них была только Лида. Дочь Эренбурга Ирина Ильинична просила меня остаться на даче за хозяйку, что было крайне необходимо. Сама она была занята ликвидацией квартиры отца на улице Горького, 8, разборкой его архива и всякими другими делами. Как я видела, Ирина Ильинична совершенно не могла находиться на даче из-за воспоминаний, не спала всю ночь и только ходила в холле из угла в угол и курила.

Моя жизнь на даче Эренбургов резко отличалась от дачной жизни с Андрюшей в первые два года. Тогда я была свободной дачницей; мы много гуляли, ходили в гости; теперь же я была кругом занята заботами об этом доме.

Просыпаюсь утром и узнаю, что забор из штакетника со стороны речки частично разобран. Надо немедленно его восстановить, чтобы не было соблазна продолжать его разборку, а для этого заказывать недостающие штакетины и нанимать кого-то для работы. На другой день оказались сломанными металлические ворота для въезда на дачу. Выяснилось, что бульдозер, исправлявший дорогу, задел ворота, и они упали. Сломанные ворота нужно было отвезти в мастерскую для починки и установить на место.

На даче было четыре раковины, два унитаза и ванна, и все это постоянно и поочередно портилось. А то портился и сам подвод воды. Приходилось идти в дачное управление и приглашать слесаря. Со слесарем надо было непременно иметь хорошие отношения, и мне этого удалось добиться.

При жизни Эренбурга слесарь приходил за деньгами, ему давали сумму, которую он называл, и никогда с ним не разговаривали. Я же приглашала в дом, угощала чаем или кофе, а главное, разговаривала: узнала, что жена его работает поваром в Доме отдыха имени Чехова, что у него есть дети, какие они и что делают. Как учил меня Бабель, я относилась к нему по-человечески, да мне и на самом деле было все это интересно. Однажды я сказала слесарю, что теперь, когда хозяев нет, у дочери Эренбурга больших денег не осталось, и он понял, что запрашивать, как раньше, не стоит. Слесарь до того проникся ко мне симпатией, что стал даже иногда приносить мне кусок мяса или вырезку, говоря, что жена его просила передать для меня. Я благодарила, посылала конфеты его детям; он же стал моим главным советчиком при разных поломках на даче – объяснял, где достать машину, где делают штакетник, где находится мастерская.

И это были еще не все мои дела. Много отдыхающих приходили посмотреть, как жил Эренбург; в дом я их не пускала. Они обходили дачу кругом и заглядывали во все окна, удивляясь количеству цветов в комнатах и на террасе.

Для ежедневной поливки всех цветов требовалось часа три времени, и когда я совершенно изнемогла от этой работы, то попросила Ирину Ильиничну нанять деревенскую девушку, что она и сделала.

Второй сезон нашей дачной жизни у Эренбургов осложнился тем, что Ирина Ильинична окончательно решила продавать дачу, и я должна была показывать ее возможным покупателям. Было много сторонников сохранить дачу как музей Эренбурга, но Союз писателей не согласился. Отношения с Эренбургом у Союза во главе с Фединым всегда были натянутыми, и я об этом хорошо знала. Поэтому Союз не захотел оставить ни квартиру Эренбурга в Москве, ни дачу в Новом Иерусалиме как музей.

Упаковка книг для вывоза их на квартиру Ирины Ильиничны была тоже на мне. Поэтому я постоянно находилась на даче, ни в лес, ни в гости мы не ходили. Андрюша днем часто был со мной на огороде, где в это лето особенно хорошо росли всякие овощи и зелень. Целые букеты из свеклы, морковки, петрушки, сельдерея и укропа я каждое утро приносила на дачу Журавлевых. В ответ они часто приносили мне торт с надписью «Укроп» или «Сельдерей», и мы устраивали вечером чай на нашей террасе. Приходили Дмитрий Николаевич Журавлев, его жена Валентина Павловна, дочь Маша и ее сын Алеша, а иногда и гости из Ленинграда – Татьяна Викторовна Смирнова и ее брат Юрий Викторович. В такие вечера мы засиживались с разговорами до поздней ночи, уложив детей спать.

В это лето случилось страшное несчастье с поэтом Сергеем Дрофенко, мужем Маши Журавлевой. Кажется, он работал в журнале «Юность» и в обеденный перерыв со своими сотрудниками пошел пообедать в ресторан Союза писателей и подавился куском мяса. Никто не понял, что с ним случилось, думали, что-то с сердцем, а он задыхался и наконец умер. Это было ужасное несчастье для Журавлевых, и я очень переживала случившееся.

Я уже писала, что Ирина Ильинична редко бывала на даче, но когда закончились школьные занятия и начались летние каникулы, она присылала на дачу ко мне свою внучку Иришку с подружкой Надей Баталовой. Девочки набрасывались на огород – поесть огурчиков и морковки, качались в гамаке, а вечерами уходили в Дом отдыха имени Чехова смотреть кинофильмы. Возвращались домой часов в десять-одиннадцать, но однажды девочки не вернулись ни в одиннадцать, ни в двенадцать часов, и я разволновалась. Так как на соседней даче у Журавлевых все еще горел свет, я побежала к ним – что делать, девочки не вернулись после кино: в доме отдыха отдыхали разные люди, могли пойти их провожать, и мало ли что могло случиться. Вдруг девочки появляются. Оказалось, что пришли они вовремя, но ушли в дальний угол сада, там сидели и разговаривали, пока не захотели спать. Это было мое самое сильное переживание на даче Эренбургов.

Уже осенью я пошла с Андрюшей в Дом отдыха, познакомилась с заведующей и предложила ей забрать все цветы с дачи Эренбурга. Она согласилась, даже обрадовалась, и сказала, что украсит ими зал и комнаты отдыхающих. Так с болью в сердце мне пришлось распорядиться любимыми цветами Ильи Григорьевича. Нас с Андрюшей угостили оладьями со сметаной и сладким чаем. Мы дружелюбно поговорили с заведующей; она, как и другие, пожалела о том, что дачу Эренбурга не сделали музеем, так как считала, что отдыхающие с удовольствием посещали бы его.

Постепенно за лето я упаковала все книги, бывшие в шкафах и на полках второго этажа, и сложила их пачками в углу комнаты.

Летом 1971 года мы снимали дачу снова в Новом Иерусалиме у вдовы режиссера Алексея Денисовича Дикого, Александры Александровны. Дача Дикой была расположена в лесном массиве поселка, очень близко от нашей первой, Скрамтаевых. Я радовалась тому, что вернулась снова в место, где можно было совершать хорошие прогулки по лесу и полям.

Дикая жила со своей матерью Надеждой Петровной; в отдельном домике жил сторож Алексей с женой Надеждой. У сторожа была злая собака, бегавшая на цепи, подвешенной к натянутой проволоке. Друзей-однолеток и мальчиков у Андрюши там не было, и он дружил с тремя девочками-подружками в возрасте семи-восьми лет. Они все время играли в принцесс, и Андрюша должен был играть роль или принца, или слуги принцесс. Когда девочки задумали ставить спектакль «Белоснежка и семь гномов», они дали Андрюше роль гнома. Сделали колпачок, бороду, надели на него длинные брюки и жилет с украшением, и был он уморительно смешным. Его появление на сцене вызвало восторг. Сценой служила открытая терраса дачи Гольц, а публикой были все живущие на дачах поблизости.

Книга воспоминаний о Бабеле

Идея сделать книгу воспоминаний современников о Бабеле принадлежит Льву Яковлевичу Лившицу, литературному критику из Харькова. Это был очень симпатичный молодой человек, до самозабвения влюбленный в творчество Бабеля. Впервые он пришел ко мне в 1963 году. В ноябре 1964-го Лившиц принял участие в конференции «Литературная Одесса 20-х годов», выступил на ней с докладом о Бабеле, написал несколько хороших статей о нем и собирался заняться темой «Бабель и кино». Нравился без исключения всем, с кем я его знакомила, и совершенно неожиданно умер от разрыва сердца совсем молодым. Это была большая потеря не только для всех его родных и знакомых, но и для литературы. Вместе с ним мы успели составить только предварительный список тех, кто мог бы написать воспоминания о Бабеле, и мне пришлось продолжить эту работу. Я обращалась с просьбой к его друзьям и знакомым, часть воспоминаний уже была опубликована в журналах, многое мне помогли собрать Г.Н. Мунблит и его жена, Н.Н. Юргенева. Она и стала вместе со мной составителем сборника.

Собирать воспоминания современников о Бабеле я начала сразу после его реабилитации, но мне даже в голову не приходило включать себя в число авторов. Кроме пояснительных записок к моим, а иногда и чужим инженерным проектам да писем к родным и знакомым, я ничего в своей жизни не писала. Членам Комиссии по литературному наследию Бабеля тоже не приходило в голову предложить мне написать воспоминания. Что может написать инженер, не имеющий никакого литературного образования?

Но когда я перечитала все, что удалось собрать о Бабеле, я увидела, что о нем как о человеке сказано очень мало. Многие встречались с Бабелем всего по нескольку раз, другие обращали внимание больше на его творчество. И только тогда я решила, что должна написать, как он работал, как собирал материал, с кем дружил и каким был человеком.

Времени у меня оставалось мало, был уже подписан договор с издательством «Советский писатель» на издание книги «Воспоминания современников». Тогда я снова купила путевку в Малеевку и начала писать. Я пробовала работать целый день, но тогда переставала спать вообще. Я изменила режим и садилась за письменный стол только по утрам и днем. Была осень, перед моим окном стоял дуб с красно-коричневой, еще не опавшей листвой. Вечерами я читала какую-нибудь легкую книгу и иногда смотрела кинофильм, тогда хорошо спала.

Я так боялась чистого листа бумаги, а оказалось, что как только напишется первая фраза, остальные текут как бы сами собой. Писала, о чем помнилось, не соблюдая никакой хронологии и последовательности. Закончила воспоминания уже в Москве, и передо мной встал вопрос, как их скомпоновать. Когда все напечатала и перечитала, начала работать с ножницами и клеем. Хронологической записи не получалось, и я решила располагать написанное по людям, начиная с их знакомства с Бабелем до их уничтожения Сталиным.

Закончила воспоминания сценой ареста Бабеля, свидетельницей которого была. Предполагалось, что издательство только мне разрешит написать об аресте, остальные авторы не должны были об этом упоминать. Иногда я думаю о том, почему так хорошо запомнила многое из рассказанного мне Бабелем, его выражения и словечки. Помимо хорошей памяти, есть и еще одна причина. Я много думала о Бабеле, вспоминала наши поездки, разговоры, особенно, когда не была занята работой. В течение многих лет, в его отсутствие, я вспоминала и переживала все связанное с ним, как бы повторяя в уме эти события. И сейчас, когда прошло уже семьдесят лет без него, у меня перед глазами явно встает его образ и все, что к нему относится. И так будет до конца моих дней.

Окончив и смонтировав воспоминания, я попросила членов Комиссии, Георгия Николаевича Мунблита и Льва Исаевича Славина, меня выслушать. Мунблит, должно быть абсолютно не веря в мои способности, сказал, что согласен слушать двадцать минут и не более. Я с этим согласилась и начала читать. Когда прошло двадцать минут, я остановилась, но мне сказали: «Читайте дальше». Я пробовала остановиться еще через двадцать минут, и снова услышала: «Читайте дальше». Дочитав до ареста Бабеля, я остановилась и сказала, что об этом читать не могу. Тогда Славин сказал, что возьмет рукопись домой, а наутро позвонил мне со слезами в голосе и сказал: «Вы написали очень хорошие воспоминания, и они будут включены в книгу».

Больше всех меня хвалил Мунблит, который выполнял роль первого редактора и исправлял многих авторов книги, но в моих воспоминаниях он не исправил ни одного слова. Первое издание книги появилось в 1972 году. Мои мемуары вошли в сборник с большими сокращениями. В издательстве «Советский писатель» редакторы выбрасывали из них все крамольные по тем временам места, не разрешали даже упомянуть об аресте Бабеля. Воспоминания заканчивались фразой: «“Теперь не скоро вернусь в этот дом”. Так сказал Бабель, уезжая в Переделкино 10 мая, а 15-го он был арестован».

Воспоминания остальных авторов тоже подвергались цензурным изъятиям, но если я для второго издания смогла в 1989 году все восстановить, другие авторы, умершие к тому времени, ничего исправить уже не могли. Для всех последующих изданий моих воспоминаний я дополняла их некоторыми штрихами к образу Бабеля, к его судьбе, а также сведениями о моей работе по изданию его произведений.

Когда я начинала писать о Бабеле, в семидесятые годы, я старалась изложить как можно больше фактов из его жизни, проходившей на моих глазах. О моем впечатлении о Бабеле как о человеке я писать не смела, считая, что это никого интересовать не может. Никаких оценок его творчества я не делала, считая, что не имею на это права.

И все же теперь, когда прошло так много лет после его чудовищного, ничем не оправданного убийства, за годы, в которые я так много думала о нем, хочу кое-что добавить к тому, что я уже написала.

Многие исследователи его творчества пытаются догадаться, у кого из писателей он что-то заимствовал, кто на него влиял, кто был его учителем. При этом доходят, по-моему, до абсурда. Один пишет, что Бабель взял все у Н.В. Гоголя, что Гоголь был его главным учителем, другие считают, что большое влияние на творчество Бабеля оказали Мопассан и Флобер. Отмечали воздействие на него Хемингуэя.

В небольшой статье Сергея Довлатова, которую я недавно прочла, говорится, что у Бабеля есть фразы, о которых можно сказать – это типичный Зощенко, о других – это же типичный Платонов, есть фразы, взятые у Булгакова. Один польский исследователь считает, что «Конармия» Бабеля написана под влиянием Данте Алигьери, особенно той части «Божественной комедии», где описан спуск в ад.

На мой взгляд, Бабель родился писателем, а не учился быть им. Его чрезвычайно обостренное чувственное восприятие было врожденным.

О проницательности Бабеля, о его способности видеть больше, чем другие, писали многие. И я была этому свидетельницей и могу привести примеры. Вот я слышу, что Бабель вышел из своей комнаты. Если у меня творится какой-то беспорядок, я хватаю брошенную на кровать или кресло вещь и прячу в первый попавшийся ящик шкафа. Бабель войдет, походит по комнате, а потом подойдет к шкафу и откроет именно тот ящик, в который я эту вещь спрятала. Он ничего не скажет, только улыбнется и уйдет.

Однажды в Кабардино-Балкарии мы сидели у Бетала за большим праздничным столом на разных его концах далеко друг от друга. Бабель был окружен журналистами и поклонниками и о чем-то оживленно с ними разговаривал. А меня в это время мой сосед схватил под столом за руку. Я попыталась освободить руку и подумала: «Хорошо, что Бабель так далеко и занят разговором и не видит этого». А после ужина он мне говорит: «Я видел, как Дятлов, журналист из газеты “Правда”, схватил Вас за руку и какое сердитое у Вас было лицо».

Необычайная зоркость Бабеля проявлялась, по-моему, и в красочности его рассказов, где в многоцветной палитре создаваемого им изображения особенное место занимал красный цвет со всем разнообразием его оттенков. При этом не возникает ощущения пестроты, и все выдержано в рамках строгого художественного вкуса. Ему не нужно было специально выдумывать живописные конструкции, просто он видел мир именно таким.

Такой же обостренный был у Бабеля слух, он мог услышать тихий шепот, различить тишайшие звуки.

Обоняние его было также обостренным – он не нюхал, как все люди, а как бы впитывал в себя запахи, и не только приятные, но и отвратительные. И осязание у него было необычным. Он трогал предметы как-то особенно долго и с сосредоточенным выражением на лице и отводил руки только тогда, когда поймет про них что-то, одному ему известное. Я несколько раз наблюдала за ним, когда он трогал материю или тельце ребенка.

Видимо, от этой остроты чувств и рождались его метафоры.

С такой совершенно особой способностью к многогранному чувственному восприятию в сочетании с могучим воображением и талантом Бабель не мог быть писателем, кому-то подражающим, у кого-то обучающимся. Он был самобытен. Таких, как он, больше не было. Да и вряд ли будет!

Бабель был очень целомудренным человеком. Несмотря на то что его «Конармия» полна вольных словечек и что в молодости он писал, как говорили, эротические рассказы (хотя я их эротическими не считаю), он никогда ни в гостях, ни дома не произносил нескромных слов или ругательств. Хотя в то время, как, впрочем, и сейчас, в писательской и актерской среде в выражениях не стеснялись. Это было принято и даже модно. Бабель же никогда этого не одобрял. И если кто-нибудь из наших гостей позволял себе рассказать фривольный анекдот, Бабель морщился и мог сказать ему: «Ваши анекдоты не поднимаются выше бельэтажа человеческого тела».

И когда такую фразу скажет Бабель, человек запомнит ее надолго. Поэтому фразы Бабеля быстро распространялись среди его окружения и даже вне его.

С утра он был ежедневно побрит, одет в домашнюю куртку и брюки, не любил ходить дома в халате или пижаме, а тем более работать не вполне одетым.

Моя жизнь с Бабелем была очень счастливой. Мне нравилось в нем все, шарм его был неотразим, перед ним нельзя было устоять. В его поведении, походке, жестикуляции была какая-то элегантность. На него приятно было смотреть, его интересно было слушать, словами он меня просто завораживал, и не только меня, а всех, кто с ним общался. К Бабелю тянулись разнообразные люди, и не потому только, что он был человеком высокой культуры, великолепным рассказчиком, но и благодаря свойствам его характера. Женщины были в него влюблены и говорили: «С Бабелем хоть на край света». Бабель познакомил меня со многими мужчинами: писателями, поэтами, кинорежиссерами, актерами, наездниками, но никто из них не мог сравниться с Бабелем.