Текст книги "Философическая история Человеческого рода или Человека, рассмотренная в социальном состоянии в своих политических и религиозных взаимоотношениях, во все эпохи и у разных народов земли"

МЕЖДУ ТЕМ, Друиды, всегда послушные прорицаниям Волюспы и покорные решениям Священной коллегии, продолжили свое деление. Они предоставили воинам общую собственность на обширные пространства земли, а рабочим частную собственность на малые пространства в большом количестве. Подобно тому, чем владели десять или сто семейств Фольков, принадлежало сполна одной семье Лейтов, которые не были обязаны трудиться на земле и заниматься иным ремеслом, кроме военного, пользуясь определенной частью доходов, полученных трудом и промыслами мелких собственников, принужденных обрабатывать большую земельную собственность Лейтов.

Как несколько мелких хозяйств образовывали большое хозяйство, так несколько больших хозяйств образовывали огромное хозяйство. Объединившись между собой, мелкие и большие хозяйства составляли и вовсе громадное хозяйство. Так, если первый воин, господствовавший над несколькими рабочими, брал титул барона, то второй становился высоким бароном (haut-baron), а третий – весьма высоким бароном (tres haut-baron). Король обладал господством над всеми баронами и пользовался почетным правом универсальной собственности. То есть предполагалось, что все земли принадлежат ему, а крупные и мелкие собственники признавали, данные королем соответствующие им права. Судьба свободных земель зависела от него, которые он раздавал новым семействам по мере их образования, распоряжаясь имениями, ставшими свободными из-за угасания древних фамилий. Кроме того, ему принадлежало очень обширное владение, доходы от которого предназначались его короне.

Казалось, в самом начале этого законодательства Друидам, на правах собственности, принадлежали лишь святилища, где они жили вместе с женами и детьми. Их главным доходом была определенного рода десятина, налагаемая на все государственное имущество, но дары, которые им жаловались с течением времени, сделали их собственниками огромного количества земель вокруг самих святилищ, сосредоточив в руках друидов несметные сокровища.

В соответствии с этим быстрым очерком, видно, что территориальная собственность являлась изначально тройственной природы, иными словами, инстинктивной, душевной и интеллектуальной. Те, которые воображали, будто человеку для обладания достаточно первому огородить земельный участок, сказав, что это – мое, совершали грубейшую ошибку. Реальное владение человека, его инстинктивное владение, не выходит за пределы его труда. Земля принадлежит всем, или не принадлежит никому. Для того, чтобы подтвердить собственность необходимо провиденциальное дарование (провиденциальная концессия). И это дарование может быть лишь следствием теократического законодательства. Провидение не проявляется немедленно, оно не прийдет ни к кому диктовать для людей свои законы, оно всегда нуждалось в человеческом средстве, чтобы сделать понятной свою волю. Именно тогда возникает это средство, когда запускается теократическое законодательство.

Данное законодательство, как я о нем говорил, началось у Кельтов в установленную для этого эпоху. Оно придало силу, существовавшее тогда единое могущество двум другим силам, предназначенным служить обоюдной опорой, – закону гражданскому и закону религиозному. Воинский начальник, занимавший ведущее положение, должен был уступить свое место королю и суверенному понтифику, двум новым вождям, учрежденным, чтобы стать выше его. Король одним фактом своей коронации объявлялся временным представителем Провидения и, следовательно, универсальным собственником земли. Исходя из своего качества универсального собственника, он был вправе создавать общих собственников, которые, в свою очередь, устанавливали частных собственников. Все было в точности так. Но поскольку Провидение, временно представляемое королем, сохраняло свое духовное действие, в которое облекался суверенный Понтифик, получалось, что король обязан за свою универсальную собственность почитать суверенного Понтифика, чьим голосом провозглашалось его право. И на полном основании суверенный Понтифик требовал законности всех производств как от короля, так и от духовного сословия.

Если хочется уделить внимание законам, особенно же их применению, что связано с правом территориальной собственности, несмотря на бесконечное число революций, театром которых была Европа, станет видно: применение их ведет к доказательству выдвинутого мной положения, а именно – право первоначально являлось лишь концессией (дарованием).

Впрочем, не стоит смешивать сказанное мной о территориальной собственности с тем, что я говорил в другом месте о промышленной собственности. Эти две собственности в юридическм смысле совсем не походят друг на друга. Промышленная собственность образует естественное право, присущее человеку, необходимость, из которой Социальное состояние черпает свой принцип. В то время, как территориальная собственность, наоборот, покоится на сверхъестественной концессии (даровании), чуждой человеку, имевшей место лишь после того, как Социальное состояние уже давно было установлено. Здесь нет нужды в законе, как я говорил, дабы учредить право промышленной собственности, поскольку каждый инстинктивно ощущает, что продукт человеческого труда принадлежит человеку в той же мере, как и его тело. Но лишь вследствие закона и очень сильного закона право территориальной собственности может быть принято. Ибо инстинкт отвергает существование подобного права, и оно никогда бы не имело места, если бы разум, в котором оно имеет свой принцип, не решился его благословить. Вот видим возмущенных людей, воля которых заключена в инстинкте, неистово поднимающихся против исключительного владения землей и всегда вопрошающих: почему большая часть народа, вообще, лишена земли. Единственный ответ этим людям будет: потому что таковой явилась воля Провидения. И все же, не претендуя осветить пути Провидения дерзновенным огнем, можно указать мотивы подобной воли. Эти мотивы явно способствуют подъему и расцвету социального строения, никогда недосигаемые без них.

ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО в эту эпоху, а, быть может, немногим раньше произошли некоторые вещи, ощутимым образом повлиявшие на кельтскую цивилизацию.

Друиды, слушавшие прорицания Волюспы, заметили, что эти прорицания всегда были заключены в размеренные фразы постоянной формы, вызывающие собой чувство определенной гармонии, изменявшейся в соответствии с темой, подобно тому, как и тон, которым пророчица вещала свои изречения, многим отличался от обычной речи. Они внимательно изучили эту особенность и, привыкнув подражать различным услышанным от пророчицы интонациям, сумели их воспроизводить, увидев, что они были согласованы по установленным правилам. Правила, завершенные ими после усиленной работы, легли в систему, составив принципы двух прекраснейших замыслов (conceptions), которыми люди могли гордиться – музыки и поэзии. Вот каково происхождение музыки и ритма.

До тех пор Кельты были малочувствительны к музыке. От Атлантов же, которых они слышали в боях или на каких-нибудь торжествах, доносился только более или менее сильный, иногда пронзительный, иногда тяжелый шум. Стремясь соперничать с врагом, они вскоре изобрели кое-какие военные монотонные инструменты, подобные барабанам, кимвалу, рожку и дудке (la bucine), при помощи которых они, действительно, умели наполнить воздух грозным шумом или звуком без всякой мелодии. И лишь когда их священники восприняли от Волюспы принципы музыкальной и поэтической гармонии, они стали привлекательными для кельтов. Изобретенная счастливым гением флейта совершила переворот в идеях. С невыразимым восхищением было видно, что этим инструментом можно сопровождать голос Волюспы и, так сказать, вызывать ее слова одним повторением звуков, к которым она привязалась. Повторение этих звуков создало поэтический ритм. Ритм, данный нации в качестве небесного подарка, был принят с потрясающим воодушевлением. Его изучали сердцем, его пели при каждом случае, его с колыбели внушали духу детей, так что в очень малое время он стал, будто инстинктивным, и можно было посредством него распространять с наибольшей легкостью текст всех прорицаний и законов, что в той же мере постоянно таила в себе Волюспа. Таков был смысл, благодаря которому отделилась в глубокой древности музыка от поэзии, но одна и другая назывались тождественно – языком Богов.

Несмотря на удовольствие, что я испытал, распространяясь о столь приятных предметах, к которым мои склонности меня часто увлекали, я должен здесь лишь слегка коснуться их, опасаясь весьма замедлить ход повествования. Впрочем, в других трудах я позаботился их изучить настолько, насколько мог(38).

Изобретение музыки и поэзии, пробудив сознание, дало место наблюдениям, исследованиям и медитациям, результаты которых были очень полезными. Впервые изучался блестящий феномен Слова, до тех пор не привлекавший ни малейшего внимания. Друиды, коих Волюспа сделала музыкантами и поэтами, стали и грамматиками. Они исследовали язык, на котором говорили, обнаружив к своему изумлению, что он опирается на установленные принципы. Они отделили имя существительное от глагола и нашли соотношения к числу и роду. Увлеченные духом своего культа, они провозгласили женский род первенствующим, отразив гиперборейскую речь неизгладимым характером, полностью противоположным характеру судэйского языка. Намереваясь, к примеру, обозначить предметы, род которых существовал лишь в формах речи, они применили к мужскому и женскому роду способ, противоположный устойчивому мнению, бытующему в Человеческом царстве, уподобив женский род солнцу, а мужской – луне, чем впали в противоречие с природой вещей (39).

Эта ставшая одной из первых ошибка, где душевное тщеславие женщины увлекло дух пророчицы, не была, к несчастью, ни последней, ни самой значительной. Я отмечу сейчас наиболее чудовищную из всех, угрожавшую гибелью целой Расе, но перед этим я хочу сказать слово об изобретении письменности, которая совпала с изобретением грамматики.

Кельты, как я говорил, приобрели из-за частого посещения их Атлантами свободное знание письменности, но их рассудок, еще плохо развитый, не ощущал всей пользы столь замечательного искусства, которое их слабо занимало до тех пор, пока Друиды не стали размышлять над родным наречием, почувствовав необходимость зафиксировать письменностью его колеблющиеся формы. Самая большая сложность этого искусства заключается в замысле первоначальной идеи, но как скоро идея изложена и рассудком схвачена ее метафизическая цель, остальное не вызывает никаких затруднений.

Будет достаточно смелым говорить сегодня, что если бы первый изобретатель буквенных начертаний не копировал какой-нибудь смысл, который мог узнать от Атлантов, или если бы формы, которые он придал шестнадцати буквам своего алфавита были его неоспоримым произведением, то стало бы очевидным, что эти шестнадцать букв писались бы его рукой в абсолютно противоположном направлении, чем направление судэйских начертаний, то есть как повелось у Атлантов. Пока писарь у одних изображал свои буквы по горизонтальной черте справа налево, у Кельтов, наоборот, он это делал слева направо. Эта заметная разница, которой никто, как я думаю, еще не искал причину, зависела от того, о чем я скажу дальше.

В очень отдаленную эпоху, когда были изобретены атлантические письмена, Судэйская раса, находясь у истоков своего происхождения, обитала за пределом экватора по направлению к южному полюсу. Там всякий, обратившийся к солнцу, видел, как восходит эта звезда справа и заходит слева, чему следовал и по ходу движения своего письма. Но то, что являлось естественным в данном положении и могло рассматриваться в качестве священного народами-солнцепоклонниками, переставало быть таковым с противоположной стороны земного шара у северных народов, размещавшихся очень далеко от тропиков. У этих народов всякий, обратившийся к солнцу, видел эту звезду, напротив, поднимающуюся слева и склоняющуюся вправо; будто исходя из того же принципа, управлявшего судэйским писарем, кельт, следуя ходу солнца, естественно должен был писать в прямо противоположном направлении, сообщая своему письму движение слева направо.

Знание этой, на первый взгляд, столь простой причины вручает наблюдателю исторический ключ, от которого он получит непосредственную пользу, ибо всякий раз, когда он увидит какое-нибудь письмо, идущее в направлении справа налево, как письмо Финикийцев, Евреев, Арабов, Этрусков и т. д., он сможет его происхождение отнести к Судэйской расе. И, наоборот, когда он увидит письмо, идущее в противоположном направлении слева направо, как руническое, армянское, тибетское, санскритское и т. д., он не ошибется, рассматривая его изначально гиперборейским.

Кельты отличали буквы своего алфавита под названием рунических (runiques), и это слово отныне поразительно меня убеждает, что руникой они подражали в некотором смысле атлантическим начертаниям. И вот почему. Атланты имели два вида письма, одно из которых – иероглифическое, а другое – грубое или курсивное, что достаточно доказано свидетельством Египта, последнего места на земле, где могущество Атлантов обрело последний расцвет. Итак, слово руника (runique) в большом количестве диалектов означает курсив (40), поскольку можно предсказать, что рунические письмена суть лишь курсивные начертания Атлантов, немного искаженные по форме, с сообщенным им противоположным смыслом. Это мнение, впрочем, имеет большую степень вероятности в поразительном подобии, которое отмечается между курсивными буквами финикийцев и руническими или курсивными письменами Этрусков и Кельтов.

Но прежде, нежели были изобретены поэзия и музыка, грамматика и письменность, математические знания достигли некоторого прогресса. Счисление не нуждалось в развитии разума, чтобы дать первые элементы арифметики, и можно, не ошибившись, верить, что раздел территориальных владений развил вскоре практическую геометрию, подобно тому, как развитие астрономии зависело от земледельческих потребностей.

Эти знания, несомненно, были еще далеки от совершенства, но достаточно, что они начали развиваться, в чем осуществился замысел Провидения. Я довольно сказал, что Провидение дает лишь принципы вещей. Именно Человеческой воле, находящейся под влиянием Судьбы, принадлежит культура их развития.

ЕСЛИ бы принципы, данные Провидением, продолжали развиваться с той же верностью, Гиперборейская раса, быстро достигнув кульминации социального устройства, являла бы собой зрелище, достойное восхищения. Европа, прославлявшаяся с давних пор, больше не стала бы игрушкой такого количества превратностей и, гораздо раньше завоевав мировое господство, не имела бы нужды делаться рабыней Азии на протяжении целого ряда столетий. Но Судьба, определившая вереницу всяких противоположных событий, потребовала столь же чистой, как и сильной воли, чтобы помешать их осуществлению или воспротивиться их последствиям, но не только не нашлось этой воли, но и та, которая была, вместо того, чтобы следовать движением, сообщенным ей Провидением, начала сопротивляться Провидению, захотев сделаться центром, будучи себе самой двигателем, и не избежав Судьбы, осталась господствовать, благодаря ей, и покорившись ее закону.

Одна плохо управляемая страсть творила все зло. Это – тщеславие, воспламенившись в груди Волюспы, в частности, и, в общем, внутри всех женщин, породило в них эгоизм, холодные внушения которого, вместо того, чтобы расширить интеллектуальную сферу, ее, наоборот, сужают, внося в душу честолюбие, лишенное любви и славы.

В различных областях, занятых Кельтами, было учреждено несколько женских коллегий, во главе которых стояли Друидессы, подчинявшиеся только Волюспе. Эти Друидессы руководили культом и делали прорицания, их совета спрашивали в частных делах, тогда как в делах общих совет давала Волюспа. Поначалу влияние Друидесс было очень обширно. Друиды ничего не предпринимали, не испросив их мнения, и сами Короли слушались их указаний. Однако, по мере того, как духовное сословие просвещалось, по мере того, как науки и искусства стали процветать, Друидессы заметили, что их влияние сокращалось, власть удалялась от них, а их самих меньше чтили, нежели Божество, орудиями которого они являлись.

Было очевидно, что мужчина, изумленный величием имевшего место движения, мало-помалу выходил из своего оцепенения, стараясь занять свое истинное место, утраченное из-за этого движения. Та же самая вещь, произошедшая в случае первоначального развития инстинктивной сферы, повторилась и в других отношениях. Сегодня, как и тогда, встал вопрос: какой из двух полов будет главным.

Если бы женщина была мудрой, то согласилась бы оставаться орудием Божества, средством общения между Божеством и человеком. Конечно, данное место являлось вполне достойным, чтобы удовлетворить ее тщеславие. Но ее тщеславие не было этим удовлетворено, ибо пробудившийся внутри нее эгоизм убедил женщину в том, что для нее ничего не остается. Слушали ли ее, когда она говорила? Нет, поскольку Божество вещало ее устами. Да и какую власть имела она, когда хранила молчание? Всем повелевали Друид, Король и Мэр. Должна ли она ограничиться в своей ничтожной роли? Было ли достаточно этого для ее честолюбия? Да и женские способности не призывали ли ее к более высоким предназначениям? Ее способности! Ах! Кто лучше нее мог их оценить? Все происходившее не зависело ли от них? Искали Божество в небе, потому что его голос был дан ей. У нее спрашивали прорицаний, потому что ее разум мог их воспринять. Если бы грядущее стало известно, то не силой ли ее воли, которая осуществляла грезы своего воображения? Возможно ли, чтобы грядущее зависело только от нее, подобно тому, как зависело от нее существование Божества?

Едва эта кощунственная идея пришла ей в голову, как Провидение, ужаснувшись, удалилось, а ее место заняла Судьба. Волюспа более не являлась сосудом Божества, превратившись в предсказательное орудие, которым распоряжается Судьба. Напрасно впредь вы будете искать в выражениях, произносимых ей, хотя бы одно истинное слово о грядущем. Глагол в ее речи станет лишенным будущего времени (41). Одна необходимость Судьбы будет порождать грядущее, развивая последствия прошлого.

Итак, не имея возможности более править в истине, но желая полностью сохранить свое господство, женщина искала власть в заблуждении. Все прорицания, исходившие от святилищ стали двусмысленными и туманными – они говорили лишь о бедствиях, совершенных грехах, требуемых искуплениях и необходимых покаяниях. Высшее Божество Теутад, некогда пришедшее в образе благосклонного отца, теперь изображалось только в суровых чертах тирана. Первый Герман, ставший Богом войны по имени Top (Thor) (42), уже не являлся предком-заступником, всегда озабоченным спасением нации. Он стал ужасным и жестоким Богом, дающим себе самому крайне чудовищные звания: его именовали отцом резни, человекобойцей (le depopulates), поджигателем, истребителем. Он имел жену Фригу (Friga) или Фрейю (Freya), госпожу, поистине, не менее жестокую, чем ее муж, отмечавшую заблаговременно в сражениях тех, которые должны быть убиты и, по странному контрасту, державшую в одной руке кубок сладострастия, а в другой меч, обрекавший смерти.

Страшное суеверие сменило бывший до тех пор простой культ: религия стала нетерпимой и свирепой. Все страсти, волновавшие душу Волюспы, воспламеняли души предков, – они становились, как и она, завистливыми, алчными и подозрительными. Бескровные жертвы (les sacrifice innocent), которые, по обыкновению, им приносили, более не могли их обрадовать. Теперь им жертвовали животных, заменив пролитие молока пролитием крови, и, когда понадобилось установить разницу между отдельными предками и предками нации, пришли к тому, чтобы приносить человеческие жертвы Теутаду, Тору и Фрейе, рассудив, что более чистая и благородная кровь должна быть приятнее богам (43).

Невозможно представить, чтобы жертвы выбирались из числа пленных или рабов. Отнюдь, это больше всего угрожало головам самых благородных. Друидессы, вдохновленные Волюспой, смогли поразить сознание таким опьянением, что казалось, будто возлюбленные Богов те, чья участь быть закопанными заживо, или пролить свою кровь у подножия алтарей. Жертвы сами поздравляли друг друга с выбором, который пал на них. Никто не являлся исключением; ослепление дошло до точки, и казалось самым благосклонным предзнаменованием, когда Король сам удостоился этой чести. Не взирая на сан, его принесли в жертву посреди рукоплесканий и радостных криков всей нации.

Праздники, когда приносились эти чудовищные жертвы, часто вновь повторялись. Так, в каждый из девяти месяцев, пока их отмечали, приносились девять жертв в день, в течение девяти дней подряд. При малейшем случае Друидессы спрашивали о посланце, чтобы отправить его погостить у предков и принести им новости от потомков. Иногда этого несчастного бросали на копье Германзайля, иногда его давили меж двух камней, иногда его топили в пучине; чаще всего оставляли истекающим кровью, чтобы получить более или менее благосклонное предсказание в той стремительности, с которой он истекал кровью. Но когда страх неминуемого несчастья колебал сознание, суеверие разворачивало все, что имело ужасного. Я никогда бы не закончил, если бы пожелал набросать ряд картин, представившихся в моей памяти. Здесь – армия, обреченная на смерть своим генералом; там – генерал, который казнит (decime) каждого десятого из своих офицеров. Я вижу шестидесятилетнего монарха (monaque), которого сжигают в честь Теутада; я слышу вопли девяти детей Хакена (Haquin; Гагуин, Гаген – прим. пер.), которых душат на алтарях Тора. Для Фрейи же копают глубокие колодцы, где зароют жертвы, посвященные ей.

На какую точку Европы я не брошу свой взгляд, везде вижу запечатленные следы этих мерзких жертвоприношений. От ледяных берегов Швеции и Исландии до плодородного побережья Сицилии, от Борисфена (Днепра) до Тахо, повсюду я вижу человеческую кровь, дымящуюся вокруг алтарей; и страдает от этого разрушительного потока не только Европа – зловещая эпидемия вместе с Кельтами пересекла границы, заражая на своем пути противоположные берега Африки и Азии. Что мне сказать? Она идет дальше через Исландию, неся свой яд в другое полушарие. Да, именно из Исландии в Мексике появился этот омерзительный обычай. Но коль путь его установлен, тогда где – на севере или на юге, на востоке или на западе – можно безошибочно определить место его происхождения в Европе. В сумрачном ужасе европейских лесов он появился на свет, и его принципом были, как я говорил, оскорбленное тщеславие и желающая повелевать слабость. Правда, эта слабость часто бывала наказуема за свои собственные ошибки; часто меч, который занесли женщины над другим полом, лишь в страхе управляемым ими, обращался против них самих. Не будем говорить здесь о юных девах, которых заживо закапывали или бросали в реки в честь Фрейи, не стоит забывать и того, что жены Королей и высших сановников Государства были вынуждены из-за суеверного мнения, созданного ими самими, следовать за своими мужьями в могилу, душа себя на их похоронах или бросаясь в пламя их жертвенного костра. Этот варварский обычай, существующий еще в некоторых местах Азии, туда был занесен Кельтами-победителями.