Текст книги "Философическая история Человеческого рода или Человека, рассмотренная в социальном состоянии в своих политических и религиозных взаимоотношениях, во все эпохи и у разных народов земли"

Перед тем, как завершить эту Главу, я не забуду сказать, сославшись на первый договор о мире, заключенный в Европе, и о первом родовом имени, доставшемся автохтонным нациям, населявшим Европу. До сих пор казалось, что они имели лишь имя мая, человек (22). Но узнав от своих толмачей, что Судэи давали себе самим название Атлантов (23) или хозяев Вселенной, они взяли имя Кельтов, героев; и, выяснив помимо того, что из-за их белой кожи за ними закрепилось оскорбительное наименование Скифов (Scythes), они обозначили своих врагов выразительным именем Пеласков (Pelasks) (24), то есть темнокожих.

ДО ТЕХ ПОР, пока Гиперборейцы владели полностью большим числом вещей, отвлеченная идея собственности не могла возникнуть в их духе. Не приходилось подвергать сомнению собственность их луков и их стрел, а равно и собственность их рук и ладоней. Их жилище принадлежало им, потому что они его выкопали, их телега была их, потому что они ее соорудили. Владевшие несколькими оленями, лосями или другими животными, пользовались ими, не беспокоясь, ибо они ими владели. Труд, который они вкладывали в выращивание животных, в их кормление, подтверждал владение ими. Все у них имело или могло иметь одну и ту же цену. Как земли хватало всякому, то никто не был вправе жаловаться. Собственность являлась таким следствием Социального состояния, а Социальное состояние таким следствием человеческого естества, что идея установить и удостоверить ее в законе не могла даже возникнуть. Впрочем, каким образом определенный закон мог бы быть ею вызван? Все политическое право было тогда основано на общинных обычаях, и эти обычаи связывались одни с другими с такой же силой, что и дела повседневной жизни. Итак, каждый смешивал сознание своей жизни с сознанием собственности, и ему казалось довольно странным искать жить другой жизнью, нежели желать пользоваться плодом своего труда, который являлся не иной вещью, как осуществлением жизни.

Публицисты, не замечая того, о чем я сказал, измучились в поисках происхождения права собственности, заблудившись в абсурдных предположениях. Настолько уместно спросить, а по какому праву человек владеет своим телом? Тело человека – это не человек целиком; оно не есть, собственно, его, но то, что у него. Его собственность – тоже не его тело, но то, что принадлежит его телу. Похитить его тело – это лишить его жизни: у него похищают то, что есть у его тела, значит, отбирают у него средства жизни. Сила, несомненно, может его лишить одного и другого, но сила может также их сохранить; и человек имеет право защищать свою жизнь столь же, сколь и средства жизни, то есть свое тело и то, что есть у его тела, или свою собственность.

С того момента, как Провидение установило между людей принцип Социального состояния, понадобился и принцип собственности, потому что одно не может существовать без другого. Первые инстинктивные ощущения, осознанные Человеческим царством, суть пользоваться и владеть – для мужчины; и владеть и пользоваться – для женщины. Из-за этого противоречия, как я его показал, произошло потрясение, давшее движение всему остальному.

Итак, собственность есть потребность, столь же присущая человеку, как и пользование. Ощущение этой потребности, трансформированной в душевной сфере в чувство, ставшее постоянным, как и все другие чувства в отсутствии самой потребности, вызвавшей их к жизни, производит в человеке ряд страстей, сила которых обнаруживается и распространяется по мере того, как цивилизация прогрессирует. От чувства собственности происходит право; страсти, сопровождающие чувство, порождают средства обретения этого права и его сохранения. Для этого нет никакой нужды в договоре: закон, установивший право, запечатлен изначально во всех сердцах.

Я не хочу сказать, тем самым, что на заре общественной жизни человек, оставшись без лука, не попытается завладеть другим луком, дабы ему не лишиться, если это возможно, дичи, на которую он должен охотиться, оленя, которого он должен вырастить и выкормить; я говорю только, что, поступая так, он осознает, что поступает против признанного им самим права, которое он хочет, чтобы чтилось в нем самом; а для сохранения права ему изначально известно, что человек, которого он хочет ограбить, будет бороться с ним таким же образом, как боролся бы он, оказавшись в подобном положении. Если бы он не ведал этого, то Социального состояния не существовало бы даже в зачатке, – и лук не был бы изготовлен, и дичь не была бы поймана, и олень не был бы приручен. Из сознания этого происходит неприятная ситуация для строптивца, поскольку силы в нем уменьшаются постольку, поскольку он чувствует свою несправедливость, а силы его противника растут постольку, поскольку он чувствует свою правоту.

Итак, человеку лучше соорудить себе лук на отдыхе, чем его похищать с очевидной опасностью для своей жизни. Он предпочтет пойти на охоту или рыбалку за свой собственный счет, нежели непрерывно бороться, и здраво рассудит, что в его труде заключены наименьшая усталость и наименьшая опасность. Тем не менее, любая неотложная потребность его не толкнет непреодолимо к пренебрежению смерти; в этом случае он моментально окажется в природном состоянии, из которого он вышел и подвергнется риску потерять свое тело, чтобы достичь средства для его сохранения. Иногда ему может повезти, но чаще его ждет гибель, и смерть, будучи известной в народности, станет уроком, из которого Социальное состояние извлечет выгоду.

Таковым было общая ситуация в Гиперборейской расе по отношению к праву собственности в эпоху появления Судэйцев. Данное появление и состояние продолжавшейся войны внесли в это право некоторые значительные изменения. Поначалу народности разделились на два разных класса, установив у себя несколько видов начальства. Совершившееся разделение было в природе вещей. Ибо совсем неправильно, как утверждают отдельные публицисты, либо неуклонно пылкие плохие обозреватели, что все люди рождаются крепкими и воинственными. Люди рождаются в неравенстве всех видов и более склонны к установленным в них свойствах, нежели к другим. Среди них есть слабые и сильные, маленькие и большие, ленивые и проворные. В то время, как одни любят беспокойство, шум, опасности; другие ищут, напротив, отдохновения и спокойствия, и предпочитают ремесло пастуха и земледельца ремеслу солдата. Идти за плугом им подходит больше, чем терпеть тяготы войн, и пастуший посох для них более привлекателен, нежели копье или дротик.

Так и деление, произошедшее между одними и другими, не являлось никак произвольным. Оно было свободно и в инстинктивном движении, которое каждому определило свое место. Тогда еще не существовало никакой чести, что принуждала бы людей казаться тем, чем они не являлись, да и не было никакого закона о всеобщей воинской повинности, который бы приказал им встать в строй, несмотря на то, что от этого ремесла многие из них ощущали себя на непреодолимом расстоянии. С того момента, как Герман объявил свое намерение создать класс военных людей, коим предназначено воевать с врагом, и класс рабочих людей, составленный для прокормления воинского класса и обеспечения его всеми необходимыми вещами, которыми он не мог себя снабдить сам, данное формирование прошло без малейшей трудности. Я сознаюсь, что никто из людей, вошедших в один или второй класс, не предвидел колоссальные последствия того, какое мог иметь для будущего его выбор. Они не могли видеть до тех пор. Как предвидеть то, что простое естественное неравенство сил или наклонностей трансформировалось со временем в политическое неравенство и образовало право? Чему быть – того не миновать. Эта социальная добровольная форма, доверенная Судьбе, имела итоги, которые должна была иметь, дав жизнь наиболее древнему правлению, что знала Европа – феодальному.

НО, быть может, внимательный читатель меня спросит, как простое физическое неравенство смогло образовать моральное право и как, собственно, выбор отцов смог обязать детей. Скорее всего после первого разделения, произведенного на два класса, военных и рабочих, дети одних и других оставались, в общем, в одном и втором из этих классов; так, что по прошествии некоторого времени, когда окончательно образовались кельтские нации, получилось, что люди из первого класса оказались выше по отношению к другим и пользовались определенными почетными привилегиями, почему их должно рассматривать, как благородных, а других, как разночинцев. Ответ на этот вопрос так прост, что я не понимаю, как столько публицистов, которым его задавали, не могли его решить. Но вот он: воинский класс по сути своего свободного образования, был обязан не только защищать себя, но также и защищать другой класс. Итак, последний не мог погибнуть прежде, нежели погибнет первый. Все судьбы Гиперборейской расы были возложены на воинский класс. Если бы он оказался побежденным, Раса бы исчезла целиком. Его торжество утверждало не только его существование, оно утверждало существование всей Расы и ее продолжение. Дети, рождавшиеся в обоих классах, рождались лишь потому, что он торжествовал. Значит, они ему обязаны жизнью, и эта жизнь могла быть решена без всякой несправедливости в соответствии с политическим неравенством, в котором и через которое ей было позволено проявиться. Вот почему это неравенство, сначала физическое, а затем политическое, могло образовать законное и моральное право, передавшись от отцов к детям, ибо без него отцы будут мертвы или подвержены рабству, а дети вовсе не родятся.

Торжество Гиперборейской расы, которой я дам теперь имя Кельтской, было скреплено договором о мире и торговле, о чем я говорил; но это торжество, гарантировавшее ей существование, было еще очень далеко от того, чтобы ей дать покой.

До тех пор, как я попытался показать в начале предшествующей главы, собственность была у Кельтов скорее фактом, нежели правом. Никто никогда на этом и не подумал бы заострять свою мысль. Но когда началась торговля с Судэйцами, в настоящее время известными под именем Атлантов, и обмен имел место между двумя нациями, вышло, что народности, более сблизившиеся границами, имели гораздо больше выгоды, обретя возможность делать хорошие барыши, чем народности, удаленные друг от друга границами. С другой стороны, меха, которые просили Атланты, находились у наиболее отдаленных северных народностей, откуда их можно было заполучить лишь путем множественных обменов. Отношения усложнялись, интересы пересекались. Неравные богатства порождали зависть. Мотивы разногласий доходили до ушей Африканцев, которые этим ловко пользовались. Эти люди, очень продвинутые во всех физических и моральных знаниях, не могли отвергать и политической науки; вполне правдоподобно, что они задействовали наиболее скрытые пружины, дабы увеличить это разногласие, которое им было благоприятно. Семена раздора, что они бросили, принесли ожидаемый ими совершенный успех. Кельтские народности, озлобленные друг против друга, прекратили рассматривать себя, как неделимые части единого целого, став вести себя по отношению друг к другу, как ведут себя простые индивиды. Вот, таким же образом, как до тех пор индивиды могли начистоту высказать свои разногласия друг другу, разразились и междоусобицы. Они не имели иной судебной практики, как практику поединка (дуэли).

Кельты бились по всякому поводу, к тому же, как за частные, так и за общие интересы. Когда собиралась народность, чтобы избрать Германа, тот, который предлагал себя к этой воинской должности, одним фактом своего представления нес вызов всем своим соперникам. Если находился человек, кто считал себя более достойным, чем он, командовать другими, он принимал вызов, и победитель провозглашался Германом. Когда германы всех народностей собирались для избрания Геролла, применялось то же правило. Наиболее сильный и удачливый принимал на себя это достоинство. Если возникало любое разногласие между частными лицами, то Диета не имела другого средства рассудить, как объявить бой между тяжущимися. Тот, кто признавался побежденным, становился осужденным. Воины бились своим оружием и почти всегда до конца. Рабочие боролись между собой на ремнях (avec la ceste), или вооружившись только дубиной. Поединок завершался тогда, когда один из бившихся был повержен на землю.

Было очевидно, что Судьба одна еще господствует над этой расой, и ее интеллектуальная сфера еще закрыта для всякой моральной, справедливой или несправедливой, истинной или ложной идеи. Справедливым у нее считался торжествующий, а истиной было применение силы. Сила являлась всем для инстинктивных или страстных людей; она была для них тем, что недавно решительно выразил один человек, знающий в этом толк – голой правдой.

Как только, благодаря изменению, произошедшему в способе жизни, не стало одних частных лиц, преследовавших враждебные интересы, но появились многочисленные Народности, мнившие себя обиженными другими народностями, то уже не было иных средств прекратить разногласия, разразившиеся между ними, как прибегнуть к силе оружия. Объявлялась война тем же способом и почти в тех же формах, как вызывались поединки. Народности сражались зачастую по пустым причинам и из-за столь же нелепых оскорблений. Атланты, свидетели кровавых распрей, их скрытно возбуждали, ловко склоняя своим тайным вмешательством перевес то на одну, то на другую сторону, и всегда находя средства выгадать там, где их союзники проигрывали. Я не побоюсь здесь выдвинуть весьма смелое предположение, сказав, что их коварная политика сводилась к цели продажи, как рабов, пленников, которых несчастные Кельты брали в междоусобицах друг с другом. К этому, как я думаю и чему, быть может, найду доказательства в письменной традиции, привела фатальность Судьбы, привела столь далеко, сколь могла. Потому что смерть, рассматриваемая под определенным углом, не так ужасна, как рабство. Из этого вывод: смерть лишь отдает человека во власть Провидения, которое его устраивает согласно его естеству; в то время, как рабство его вручает Судьбе, увлекающей его в водоворот необходимости (25).

Конечно, эпоха, куда я переношусь, являлась наиболее губительной для Кельтов. Их несчастья отягчались ошибками, которые они не прекращали совершать, и, возможно, данный им вероломный мир, более опасный, нежели сама война, повлек бы за собой их гибель, если бы не настал момент, отмеченный Провидением, когда их разум должен был обрести свое первое развитие.

Перед тем, как прочесть эту главу и прежде чем формулировать определенное суждение об идее, в ней содержащейся, я хочу, чтобы читатель убедился в фундаментальной истине, вне которой лишь заблуждение и предрассудок. Это надо знать: ничего в природе не возникает тотчас и сразу; все в ней идет от принципа, развитие которого, послушное влиянию времени, имеет свое начало, середину и конец.

Наиболее крепкое дерево, наиболее совершенное животное исходят из неуловимого начала; они растут медленно, достигая своего относительного совершенства лишь подвергнувшись бесконечному числу превратностей. То, что доходит до физического человека, доходит, равным образом, до инстинктивного, душевного и интеллектуального человека; и то, что имеет место быть для индивида, имеет также место быть для всей Человеческой расы, состоящей из нескольких рас.

Мы уже наблюдали у одной рас, которую я назвал Гиперборейской, за развитием инстинктивной и душевной сфер, и мы смогли проследить различные движения, присущие их свойствам, настолько, насколько быстрый ход повествования, взятый мной, позволил нам это. Я хотел сделать свой труд не обширным, а полезным, что зависит не от количества страниц, а от числа мыслей. Итак, развитие двух низших, инстинктивной и душевной сфер важно само по себе, но оно останется, тем не менее, бесплодным, если развитие интеллектуальной сферы своевременно не придет его подкрепить. Человек, вынуждаемый потребностями и увлекаемый беспрерывно страстями, далек от достижения совершенства, к которому он восприимчив. Нужно, чтобы более чистый свет, нежели свет, порожденный в потрясении его страстей, пришел ему на помощь, дабы вести по жизненному пути. Этот свет, который излучают два великих светоча Религии и законов, может возникнуть лишь после того, когда происходит первое потрясение разума. Но это потрясение не таково, как его изображали некоторые люди, более воодушевленные, чем проницательные. Этот свет не появляется внезапно во всей своей славе; он открывается в сумерках, как дневной свет, и проходит все ступени от восхода и утренней зари прежде, чем прийти к своему полдню. Естество, повторюсь в иных выражениях, ничем не обнаруживает внезапные переходы из одного в другое состояние; оно проходит в почти неуловимых нюансах от одной крайности к другой.

Вот почему не стоит удивляться, увидев у народов в их детские годы неясные и даже порою странные интеллектуальные понятия, суеверные исповедания, культы и церемонии, что нам покажутся смешными или ужасными, необычные законы, моральный смысл которых невозможно определить. Все вещи зависят еще от беспорядочного движения интеллектуальной сферы и темного окружения, через которое провиденциальный свет обязан пройти: это более или менее плотное окружение, дробя и преломляя провиденциальный свет во многих видах, часто его искажает и трансформирует самые возвышенные образы в чудовищные призраки. Индивидуальное воображение детей из наиболее передовых наций, представляет собой верную картину общего воображения народов на заре их цивилизации. Но здесь для наблюдателя возникает подводный риф и я должен о нем предупредить.

Подобно тому, как старики, ставшие дряхлыми, приобретают много черт взаимного сходства с детьми, так и нации в своей старости, уже готовые исчезнуть с лица земли, во многом напоминают нации, которые лишь начинают свой путь. Различие между ними, хоть и трудно, но возможно провести. Человек, привыкший к наблюдению не спутает последние дни осени с первыми днями весны, хотя температура одна и та же: он ощущает в воздухе реальное положение вещей, что возвещает ему закат жизни – для одних; и торжество ее – для других. Так, несмотря на то, что имеется много сходства, например, у перуанского культа с китайским, недостает еще многого, чтобы Народы эти находились в одном и том же положении.

Кельты в эпоху, в которую я их рассматриваю, были близки по возрасту к Перуанцам, когда последних открыли и сокрушили испанцы, но Кельты имели перед Перуанцами несчетные преимущества. Физическая часть у них полностью развилась, прежде чем интеллектуальная начала свою работу: Кельты были могучими и крепкими, и их страсти уже пробудились к моменту, когда они встретились с Африканцами. Их тела, закаленные суровостью климата, их кочевая жизнь, отсутствие любого гражданского или религиозного препятствия, им давали преимущество, о чем я уже отметил. У Перуанцев, напротив, интеллектуальное развитие явилось преждевременным, а физическое запоздалым и приглушенным. Я имею некоторые основания полагать, что у последнего народа, потрясение интеллектуальной сферы произошло весьма рано, будучи последствием некоего происшествия. Вполне вероятно, что китайские мореплаватели, унесенные бурей, высадившись на берег у какой-то народности Панамского залива, положили начало своей цивилизации и достигли успеха, очень далеко распространив ее во всех отношениях. К несчастью, они поступили, как неосторожные наставники, которые, желая блеснуть своим учеником, делают его идиотом на всю оставшуюся жизнь. За исключением морали и политики, Перуанцы в других науках имели мало прогресса. Это были тепличные плоды, красивые на вид, но вялые и бесвкусные. Так, в Куско демонстрировались комедии и трагедии, отмечались великолепные праздники, а туземцы ничего не ведали об искусстве ведения войны, опыта которой они еще не имели, кроме непродолжительной гражданской междоусобицы. Хватило нескольких алчных бандитов, вооруженных кровожадностью и хитростью, чтобы уничтожить этот народ, слишком рано занятый идеей выше своего понимания. Более счастливые Кельты сопротивлялись закаленным и могучим нациям одним упрямством своих инстинктивных сил. Их идеи развивались медленно и ко времени. Теперь их весьма пробужденные страсти несли им же опасность; их чересчур избыточные силы обратились против них самих. Надо было их обуздать, что и стало делом Провидения.

Еще раз сообщенное движение начало проявляться через женщин. Более слабые и, следовательно, более восприимчивые, чем мужчины, ко всем впечатлениям, всегда именно они делают первые шаги на пути цивилизации. Счастливые, когда извлекая достойно из этого выгоду, они могли отождествить свой интерес со всеобщим, но этого не происходит почти никогда.

Вспыхнула война между двумя народностями; двое Германов, неистово озлобленных друг на друга, были спровоцированы перед лицом своих воинов. Они стали решать свой спор в поединке. Уже мечи блистали в их руках, как вдруг женщина с растрепанными космами бросается между ними, рискуя принять смерть. Она им кричит, умоляя остановиться, прекратить бой и послушать ее. Их удивляют ее поступок, решимость и горячность взглядов. Она была женой одного и сестрой другого. Они останавливаются, они ее слушают. Ее голос имел какое-то сверхъестественное выражение, которое, несмотря на их гнев, взволновало обоих. Она говорит, что, удрученная горем в своей повозке, почувствовала себя упавшей в обморок, но до конца не утратившей сознания, как, вдруг, ее позвал громкий голос, она подняла свои глаза, увидев перед собой воина колоссального роста, всего сияющего светом, который ей сказал: «Выйди, Волюспа, поправь свое платье и беги к месту, где твой муж и брат прольют гиперборейскую кровь. Скажи им, что я – первый Герман, первый герой их расы, победитель черных народов. Я спустился из заоблачного дворца, где пребывает моя душа, чтобы приказать твоим голосом прекратить этот братоубийственный бой. Именно коварство черных народов вносит раздор. Они здесь, затаившиеся в чаще лесной. Они ждут пока смерть соберет урожай из самых храбрых, чтобы напасть на остальных и обогатиться вашими трофеями. Не слышите ли вы победные крики, которые они издают у ног своего идола? Идите, не теряйте время. Захватите их врасплох в упоении их кроважадных игр, поразив их смертью. Моя душа содрогнется от радости в шуме ваших подвигов. Унесенный по вашим следам дуновением бурь, я надеюсь воспользоваться еще могучим копьем и омочить его кровью врага».

Эта речь, произнесенная пылким голосом, легко нашла дорогу в их души; она проникла в них, учиняя там доселе неведомое потрясение. От него они испытывают сильное и неожиданное ощущение. Они не сомневаются в правдивости слов Волюспы (26). Они ей верят: все исполнилось. Чувство трансформируется в одобрение, и восхищение занимает место достоинства. Интеллектуальная сфера впервые взволнована и воображение в ней устанавливает свое господство.

Не давая себе времени рассудить, оба воина протягивают друг другу руки. Они клянуться повиноваться первому Герману, тому Герману, воспоминание о котором передавалось из поколения в поколение, чтобы служить образцом для героев. Они не сомневаются нисколько в том, что он еще существует в облаках. Ни принцип, ни способ, ни цель этого существования их вовсе не беспокоят. Они верят в него интуитивной эмоцией, которая является результатом противодействия их восхищения с воинским мужеством, их любимой страстью.

Поспешно они обращаются к своим воинам. Они им сообщают движение, которое передается. Воины становятся проникнутыми, они проникаются, их воодушевление разрастается. Никто не сомневается, что увидит первого Германа во главе своих боевых порядков. Они провозглашают его своим Героллом (27), и это имя, остающееся посвященным лишь ему одному, будет их воинственным возгласом. Они достигают лагеря Африканцев, находя их в положении, на которое указала пророчица, ожидающих исхода битвы двух народностей, чтобы извлечь из нее пользу. Они обрушиваются на них и истребляют их. Быстрое бегство может с трудом избавить от смерти небольшое число, которое, рассеиваясь, в ужасе устремляется прочь.

Между тем, Кельты возвращаются с триумфом. Во главе их была та самая женщина, вдохновенный голос которой подготовил их торжество. Идя лесом, усталость ее заставила преклонить голову у подножия дуба. Едва ли она провела несколько мгновений, как показалось, что посреди тишины дерево трепещет своей таинственной листвой. Сама Волюспа, охваченная невыразимой тревогой, поднимается, вскрикнув, что она ощущает дух Германа. Вокруг нее собираются и ее слушают. Она говорит с силой, которая ее уподобляет наиболее суровым мужчинам. Вопреки их воли, они чувствуют, как подгибаются их колени; они почтительно склоняются. В них проникает святой ужас. Впервые они – верующие. Пророчица продолжает. Будущее раскрывается перед ее глазами. Она видит Кельтов, одолевших своих врагов и вторгшихся во все пределы земли, делящих богатства царств и попирающих черные народы, у которых они долгое время были рабами: «Вперед, – говорит она, наконец, – доблестные герои, идите к своим славным судьбам, но не забывайте Германа, вождя людей, и сугубо чтите Теут-тада, Всевышнего Отца» (28).

Таково было первое прорицание, произнесенное у Гиперборейцев, и таково было первое религиозное впечатление, которое они восприняли. Это прорицание проявилось под дубом, и это дерево стало священным у них. Благодаря женщине, лес и леса для них стали служить храмом, и с этого момента женщины в их глазах получили божественный характер. Волюспа была образом всех Пифий и всех пророчиц, ставших затем известными с течением времени как в Европе, так и в Азии. Сначала они пророчествовали под дубами, отчего сделался столь славным дубовый лес Додоны.

Когда Кельты стали господами мира, восприняв от поверженных ими наций вкус к искусствам и великолепию, они воздвигли своим Пифиям величественные храмы, где символический треножник, помещенный над бездной, настоящей или искусственной, заменил дуб, который могли забыть.

Но будучи еще далеки от этой эпохи, Гиперборейские народы мечтали лишь освятить место, где проявилось первое прорицание. Они соорудили алтарь по образу того, что они видели у Атлантов, и, поместив сверху копье или меч, посвятили его первому Герману под именем Герман-Зайль (Herman-Sayl) (29).