Текст книги "Философическая история Человеческого рода или Человека, рассмотренная в социальном состоянии в своих политических и религиозных взаимоотношениях, во все эпохи и у разных народов земли"

ЧЕЛОВЕК, наделенный в принципе всеми силами, всеми свойствами, всеми средствами, которыми он мог быть удостоен впоследствии, появившись на свет, не владеет на деле ни одной из этих вещей. Он тщедушный, слабый и лишенный всего. Индивид в этом отношении нам представляет поразительный пример того, каково его Царство в своем истоке. Одни, дабы миновать препятствия по затруднительным моментам, утверждают, что человек приходит на землю в столь же сильном, сколь и духовно просвещенном теле, и говорят о вещи, отрицаемой опытом и отвергнутой разумом. Другие, воспринимая это восхитительное существо таковым, каковым его предъявляет природа, приписывают устройство его органов в соответствии с одними физическими ощущениями, хороня тем самым возвышенные и чуждые им концепции, и разоблачают свое невежество. И те, наконец, которые для разъяснения малейшего феномена верят в необходимость призывать на сцену самого Господа Бога, чтобы определить его в наставники существу столь часто мятежному к его урокам, объявляя, что находят более легким разрубить гордиев узел, нежели его распутать. Они действуют как авторы древних трагедий, которые, не ведая более, что делать их актерам, возвращали их к разуму ударом молнии.

Я не перестану повторять о человеке: сколь буду счастлив, если достигну его понимания. Человек – это божественное зерно, развивающееся в противодействии своих чувств. Все заложено в нем, все: то, что он перенимает извне есть лишь повод его идей, но не сами идеи. Это растение, несущее мысли, подобно тому, как розовый куст несет розы, а яблоня – яблоки. Один и другой нуждаются в противодействии. Но какие отношения имеют вода или воздух, из которых розовый куст или яблоня черпают свои питательные вещества, к прикровенной сущности розы или яблока? Никакие. Вода и воздух здесь безразличны и делают столь же хорошо для произрастания крапивы или ядовитых ягод черного паслена, если семя попало под их воздействие в соответствующем состоянии. Также и человек, хоть и принял от своего начала искру Божественного глагола, но не приносит с ней на землю полностью сформированный язык. Благо он содержит в себе принцип слова в потенции, но не в действии. Чтобы ему говорить, надо почувствовать ему необходимость разговора, чтобы он его сильно захотел, ибо – это одна из самых сложных операций рассудка. Когда он жил одиноко и чисто инстинктивно, он не говорил и не чувствовал самой надобности в слове; он был неспособным сделать никакого усилия воли, чтобы этого достигнуть; погруженный в абсолютное своенравие, он угождал себе; все, что колебало его слух являлось шумом; он не различал звуки в качестве звуков, но лишь как колебания; и эти колебания, аналогичные всяким иным ощущениям, вызывали в нем лишь привлекательность или страх согласно идее радости или боли, что они пробуждали в нем. Но с момента, когда он вступил в социальное состояние, вследствии события, о котором я рассказал, тысяча обстоятельств собралось вокруг него, сделав для него необходимым некоторую речь: он нуждался в средстве сообщения между своими идеями и идеями своей подруги. Он хочет, чтобы она узнала его желания и особенно надежды, ибо с тех пор, когда он приобрел гордость, он приобрел также и надежды; и его подруга уже готова сообщить ему свои чаяния, внушая их ему чаще и в большем количестве, в том числе более активное и ограниченное тщеславие.

Едва ли представляются средства удовлетворить их волю, установленную в них: эти средства таковы, что они ими пользуются без их поиска, как будто они всегда были присущим им. Они и не подозревают, что, используя их, они закладывают основания великолепного здания.

Данные средства суть знаки, которые они исполняют движением инстинктивного намерения и которые также понимают. Это в высшей степени замечательно, ведь знаки, чтобы быть понятыми, не нуждаются в предварительном согласовании, по крайней мере, те, которые корневые, как, например, знаки, выражающие одобрение или отказ, утверждение или отрицание, приглашение приблизиться или приказ удалиться, угрозу или согласие и пр. Я призываю читателя минутку поразмыслить об этом, ибо здесь он найдет начало слова, столь долго и тщетно искомого. Перенесемся к любому народу древнего или нового мира, цивилизованному или дикому, живущему на севере или юге земли. Тут не услышим разнообразные слова, которыми пользуются для выражения утверждения или отрицания, да или нет, но, рассмотрев знаки, сопровождающие данные слова, мы увидим, что везде они те же самые. Это – наклон головы по перпендикулярной линии, выражающий утверждение, и ее двойной оборот по горизонтальной линии, указывающий отрицание. Посмотрим на распростертую руку и на открытую кисть, согнутую у груди, что нас приглашает приблизиться. Посмотрим, наоборот, на руку, вначале согнутую и гневно распрямляющуюся, простирая ладонь, что нам приказывает удалиться. Когда руки человека напряжены и сжаты в кулаки, он угрожает. Но он мило опускает их, раскрывая обе руки, он соглашается. Но приведем с нами немых от рождения, – их лучше поймет и лучше ими будет понят наиболее дикий и живущий на лоне природы народ, и, благодаря простейшему смыслу примитивного языка Рода человеческого, они будут более близки друг к другу.

Ничуть не побоимся объявить важную истину: все языки, на которых говорят и на которых говорили люди на земле, и масса неисчислимых слов, что входят или вошли в состав этих языков, произошли из очень малого количества корневых знаков. Нескольких лет находясь в поисках воссоздания древнееврейского (гебраического) языка в его основных принципах и найдя своими руками идиому, удивительную простоту которой передает очень легкий анализ, я обнаружил мной заявленную истину и доказал ее, насколько мне было возможно, показав сначала, что в истоке этой идиомы лежали те же изображенные знаки наподобие иероглифа, а не начертанные буквы или письмена. Уже затем эти буквы, сближаясь в группы от двух до трех, образовывали из моносиллабических корней (racines monosyllabiques), составлявших новую букву или объединявшихся между собой, целый ряд слов.

Здесь не место вдаваться в грамматические подробности, которые будут неуместными. Я должен устанавливать только принципы. Читатель, интересующийся такого рода исследованиями, может посоветоваться, если он это считает своевременным, с грамматикой и словарем, которыми я снабдил древнееврейский язык; я же продолжу повествование.

Итак, первый известный человеческий язык был немым языком. Нельзя понимать иначе, не допустив вложение в человека божественного слова, а это предполагает подобное вложение и всех других наук, что доказано ложным по сути. Философы, которые прибегают к предварительному условию для всякого языкового выражения, впадают в чудовищное противоречие. Провидение, а о нем я достаточно сказал, дает всем вещам только принципы, и именно человеку – их развивать.

Но в момент, когда этот немой язык установился между двумя супругами, в момент, когда показанный знак, как выражение мысли, нес эту мысль из души одного в душу другого, и когда мысль была понята, она возбудила в душевной сфере движение, давшее рождение рассудку. Это главное свойство не преминуло произвести свои круговые аналогичные свойства, и с тех пор человек мог до определенной степени сравнивать, судить, распознавать и понимать.

Вскоре он стал замечать, используя свои новые способности, что большинство знаков, которые он показывал для выражения своей мысли, сопровождались некоторыми голосовыми восклицаниями, некоторыми более или менее слабыми или сильными, резкими или приятными криками, которым уже всего хватало для совместного воспроизводства. Он заметил данное совпадение, которое его жена заметила до него, и оба рассудили, что должно быть удобно заменить разнообразными отклонениями голоса различные знаки, коих они сопровождали, особенно в темноте, либо когда расстояние или препятствие скрывает их из вида друг друга. Вероятно, они проделали это в определенном неотложном обстоятельстве, охваченные определенным страхом и определенным пылким желанием, и увидели с доброй живой радостью, что уразумели и поняли друг друга.

Несомненно, бесполезно говорить о том, насколько эта замена была важной для человечества. Читатель прекрасно чувствует, что ничего более великого не могло иметь места в природе и, если бы момент, когда подобное событие произошло впервые, был бы установлен, то заслужил бы почести вечного упоминания. Но он не был установлен. И кто может знать, когда и как, у какого народа и в какой стране он случился? Быть может, несколько раз подряд он был бесплодным, или более того, бесформенный язык, которому он дал рождение, исчез со скромной хижиной, таившей его в себе. Ибо пока в пущей устремленности я направляюсь весь к той самой паре, можно ли сомневаться, что многие поколения могли ускользнуть среди менее значительных событий? Первые шаги, которые делает человек на пути цивилизации, медлительны и тяжелы. Он часто должен начинать те же самые вещи. В целом, Человеческое царство, вне сомнения, нерушимо, сама раса крепка, но индивидуальный человек очень слаб, особенно в своем начале. И тем не менее на нем устанавливаются основания всего строения.

Между тем, как я уже говорил, многие браки образовались одновременно или с малым временным промежутком один от другого сразу в одной стране и в нескольких странах, дав рождение большому числу родов более или менее близких друг к другу, которые шли постепенно своей дорогой и развивались таким же образом, благодаря определившему его провиденциальному воздействию. Эти рода, существование которых я поместил преднамеренно в северной или гиперборейской расе, обитали, следовательно, вокруг северного полюса, и с необходимостью восприняли влияния сурового климата, ибо в нем были обязаны жить. Их привычки, их нравы, их манеры питаться, одеваться, селиться – все несло отпечатки климата; все вокруг них принимало особенный характер. Их жилища напоминали хижины, в которых еще до наших дней живут народы, занимающие самые северные пределы Европы и Азии. Они представляли собой лишь ямы, выкопанные в земле, отверстие которых заделывалось несколькими ветвями, покрытыми кожей. Имя берлоги (de taniere), дошедшее до наших дней, обозначало на примитивном наречии Европы огонь в земле, что доказывает, восходя к отдаленной древности, использование огня, очень быстро прирученного человеческой расой, которой он был столь необходим.

Никакой частный интерес не вносил раздор, никакой предмет распрей или ненависти не мог возникнуть в среде этих родов, ибо главы их, охотники или рыболовы, находили, как легко обеспечить их существование. Глубокий мир царил между ними, сближая их в часы общего досуга, облегчал браки между ними, которые сближали их с каждым днем все больше, соединяя их узами родства, где женщины были первыми в знании и почитании. Власть, которую они хранили в своих дочерях, и преимущество, которое они из этого извлекали, составляли силу и пользу данных связей. Поначалу немой и сведенный к одному знаку язык, став произносимым, благодаря замене, незаметно вылившейся из отклонения голоса, сопровождавшего знак, по тому же знаку довольно быстро распространился. Он был сначала очень бедным, подобно всем наречиям дикарей, но, поскольку количество идей у этих родов являлось очень ограниченным, его хватало для их нужд. Не стоит забывать, что наиболее развитые сегодня языки начинались по своему составу из очень малого количества корневых слов. Таким же образом и китайский язык, складываясь из более восьмидесяти тысяч графических начертаний, содержит лишь двести пятьдесят корней, образующих едва ли двенадцать сотен первоначальных слов посредством изменения выговора.

Я не скажу здесь, как знак, поначалу превратившись в имя, благодаря голосовому отклонению, имя превратил в слово, присоединив к нему знак; ни как этот словесный знак, сделавшись еще озвонченным, так сказать, изменился в вид аффикса или неделимого предлога, который облекает в слова имена без помощи знака. На сей счет я уже обращался в другом месте к подробностям более, чем достаточным (12). По случаю я должен лишь добавить, что когда речь сделалась озвонченной (вокализованной) и корневые слова были, в общем, восприняты Народностью, образованной определенным числом родов, объединенных и связанных между собой всеми узами родства, всякий, кто находил или изобретал новую вещь, ей давал по необходимости имя, характеризовавшее ее и остававшееся привязанным к ней. Подобно тому, как, например, слово ран (ran) или рен (ren), будучи примененным к знаку, указывающему движение бега или бегства, передалось Оленю (Renne), северному животному, очень быстрому в беге. Также и слово ваг (wag), равно заменившее знак, выражавший движение идти вперед, передался всякой машине, служащей для перевозки из одного места в другое, и, в частности, телеге, которую гиперборейская раса широко применила, когда, значительно возвысившись, она распространилась вдаль и хлынула своим множеством на Европу и Азию (13).

ПОЭТЫ, а после них философы, создавшие системы, много говорили о четырех временах мира, известных в античных таинствах под именами Золотого, Серебряного, Медного и Железного веков, и даже если они изменяли порядок этих веков, они давали имя Золотого века эпохе, когда человек, едва избежав влияний одного инстинкта, начал развивать в первом опыте свои душевные свойства и пользоваться их результатами. Несомненно, это было детство Человеческого царства, заря социальной жизни. Данные начинания таили в себе сладость, особенно в сравнении с предшествующим состоянием абсолютного забытья и темноты. Но будет странным заблуждением думать, что именно там была кульминация блаженства, точка, где должна остановиться цивилизация. Детство за пределами своих естественных границ стало бы глупостью; заря, за которой не следовало бы никогда солнце, поразила бы землю бесплодием и оцепенением.

Современный автор с большой проницательностью уже отметил, что люди, которым свойственно приукрашивать прошлое, особенно когда они в преклонном возрасте, воздействовали на всю нацию точно так же, как они воздействуют на частных лиц; они всегда хвалили первые века мира, ничуть не помышляя о том, что первые моменты его социального существования были весьма далеки от приятных, на чем они настаивают. Легкое и почти детское воображение Греков причудливо запутало данную картину, передав ее умышленно, чтобы нравиться большинству от конца до начала времен. То, что они именовали Золотым веком должно было быть названо Железным или Свинцовым веком, поскольку это был век Сатурна, изображаемого подозрительным и жестоким тираном, ранящим и свергающим с престола своего отца, чтобы ему наследовать, и пожирающим своих детей, чтобы освободиться от боязни наследника. Сатурн здесь являлся символом Судьбы. В соответствии с доктриной мистерий, прохождение из царства Судьбы в царство Провидения было приготовлено двумя промежуточными царствами – царством Юпитера и царством Цереры, называемой Исидой у Египтян. Одно из этих царств должно было обуздать дерзость Титанов, то есть покорить животные виды, и установить гармонию в Естестве, исправив бег потоков, осушив болота, изобретя искусства, земледельческие работы и пр. Другое должно было упорядочить общество, установив гражданские, политические и религиозные законы. Два данных царства именовались Медным и Серебряным веками. Имя последующего Золотого века сохранялось за царством Диониса или Озириса. Это царство, которое должно нести на землю счастье и долго его здесь поддерживать, подлежало периодическим возвращениям, измерявшимся продолжительностью великого года. Итак, согласно материальной доктрине, четыре века должны непрерывно сменяться на земле, как четыре времени года, начинаясь с Железного века или царства Сатурна, уподобленного зиме.

Система Брахманов в этом отношении согласуется с системой египетских мистерий, откуда греки заимствовали свои. Сатья-Юга, соответствующая первому веку, есть период физической реальности. Следующий за ним, о котором говорится в Пуранах – это век, наполненный ужасными катастрофами, где элементы сговорились предаться войне, где Боги осаждены демонами, где земной шар, вначале погребенный под водами, в каждое мгновение пребывает под угрозой тотального разрушения. Идущая затем Тетра-Юга не более счастливая. И только в эпоху Дуапар-Юги земля начинает представлять более радостную и спокойную картину. Мудрость, соединенная в достоинстве, в ней говорит устами Рамы и Кришны. Люди слушают и следуют их урокам. Общительность, искусства, законы, мораль, Религия, здесь процветают на зависть. Начавшаяся Кали-Юга должна завершить этот четвертый период в явлении самого Вишну, руки которого, вооруженью блистающим мечом, будут поражать неисправимых грешников, и заставят удалиться навсегда с поверхности земли пороки и зло, оскверняющие и отягощающие Вселенную.

Впрочем, не одни Греки, внесшие замешательство в эту прекрасную аллегорию, виновны в имевшейся перестановке порядка времен. Сами Брахманы сегодня восхваляют Сатья-Югу и клевещут на нынешний век, и это вопреки их собственным анналам, которые сообщают о третьем веке, Дуапар-Юге, как наиболее блестящем и счастливом. Но то был век их зрелости; сегодня же они пребывают в дряхлости, и их взгляды, как и взгляды стариков, часто возвращаются ко временам их детства.

В общем, люди, которых спесь делает меланхоличными, всегда недовольны настоящим, всегда неуверены в будущем, и любят склоняться над прошлым, – здесь они не думают ничего бояться, они окрашивают прошлое в радостные цвета, которыми их воображение не осмеливается одарить будущее. В своей темной меланхолии они не устают предпочитать излишние сожаления реальным желаниям, которые бы им стоили определенных усилий. Ж.-Ж. Руссо был одним из таких людей. Одаренный природой большими талантами, он оказался опрокинутым Судьбой. Волнуемый горячими страстями, которых он не мог утолить, непрерывно наблюдая, как желаемая в достижении цель удаляется от него, он сконцентрировал на самом себе активность своей души и, обратив порывы своего воображения и своего сердца к бесполезным умозрениям и романтичным ситуациям, он породил лишь политические парадоксы и чувственные преувеличения. Наиболее красноречивый человек своего времени выступал против красноречия; он, который мог быть одним из ученейших, поносил науки; любовник, он опошлял любовь; художник, он оклеветывал искусства; и, боясь быть просвещенным своими собственными заблуждениями, убегая от света, который его обвинял, он смело и долго пытался его загасить. И он бы его погасил, имея волю чудовищной силы, если бы Провидение не восстало против этих слепых порывов. Провозглашая суверенитет Народа, ставя массу поверх законов, подчиняя ей магистраты и королей, как уполномоченных (comme des mandataires), сбрасывая повсеместно власть священства, он разрывал социальный договор, который намеревался установить. Если бы система этого меланхолического человека была проведена, то Человеческая раса быстро бы регрессировала к своему первоначальному естеству, которое представлялось обворожительной формой его смутному и больному воображению, тогда как, в действительности, не содержала ничего, кроме нестроения и дикости.

Человек, пораженный той же самой болезнью, но более хладнокровный и систематический, едва не привел в действие то, что Руссо оставил в потенции. Он звался Вейсгауптом и был преподавателем в посредственном городке Германии. Охваченный идеями французского философа, он их облачил в таинственные формы иллюминизма и распространял в франкмасонских ложах. Не говоря уже об идее быстроты, с которой это распространение совершилось, настолько люди проворны собирать все, что льстит их страстям. В одно мгновение европейскому обществу стала угрожать неминуемая опасность. Если бы зло не было остановлено, то невозможно сказать до какой степени могли дойти разрушения. Известно, что один из адептов этого разрушительного общества, пораженный на улице ударом молнии и принесенный в обморочном состоянии в дом частного лица, позволил обнаружить у себя текст, содержащий конспиративный план и имена главных заговорщиков. Вопрос стоял ничуть не меньше, как о ниспровержении повсюду престолов и алтарей с тем, чтобы привести всех людей к тому первичному естеству, которое, по учению этих одержимых, всех без различия сделает римскими папами и королями.

Какое чудовищное заблуждение дало Вейсгаупту звание иллюмината! Напротив, он был слепым фанатиком, который, думая из лучших намерений трудиться во благо человеческого рода, толкал этот род в страшную бездну.

Именно потому что я знал, как в восприятии многих посвященных в таинства этого экстравагантного политика читалось описание Золотого века, я хотел разрушить ложную идею, которая могла существовать еще в некоторых головах. Вейсгаупт, подобно Руссо, обладал посредственной эрудицией. Если бы одному и другому были известны истинные традиции, то они должны были бы знать, что идея поместить Золотой век в основание обществ среди людей, лишенных управления и культа, могла казаться правдоподобной только нескольким греческим и латинским поэтам, ибо она пребывала в гармонии с ошибочным мнением их времен. При раскрытии античных мистерий, намного более древних, несомненно, чем мистерии Вейсгаупта, вовсе не нашлось такого блестящего описания, как читалось, но начало космогонии Санхониатона, как известно, представляет картину уж очень разнообразную и сильно затемненную.

Чтобы никто не удивлялся, почему я посвятил достаточно длинное отступление опровержению весьма поверхностной идеи Золотого века, нужно рассмотреть тех людей, которые сегодня наиболее хладнокровно пишут о политике и которые из жалости смеялись, если их обвиняли в симпатии к подобной идеи. Но делая так, они послушны движению, поводом которого она явилась. Если бы Руссо ей не был проникнут, то он не сказал бы в своем Рассуждении о Происхождении Неравенства, что мыслящий человек – испорченное животное; и в своей Эмилии, что, чем больше человек знает, тем больше он ошибается; единственное средство избежать заблуждение есть неведение. Кто спрашивает совета у разума, те не являются никогда людьми, или чей интерес движет пером, те опасны в политике в определенном направлении, которого они придерживаются; они те, что, овладев некоей установленной идеей, какой бы она ни была, пишут убежденно и с воодушевлением. Я возвращаюсь к своей теме.

Человек таковой, каковым я его оставил, завершая последнюю Главу, подошел в последовательном развитии своих свойств к первой ступени Социального состояния; он образовал объединенные между собой родственными узами фамилии; он изобрел много полезных вещей, он селился, он грубо одевался, он подчинил себе в услужение многие виды животных; он знал, как пользоваться огнем, и сверх всего этого он обладал произносимой идиомой, которой, хотя и бесформенной, хватало для его нужд. Это состояние, которое многие услужливые поэты и отдельные посредственные политики считали Золотым веком, на самом деле им не являлось; это был первый действенный шаг в цивилизацию, за которым должен был последовать второй и за ним третий. Путь явился открытым, и на нем столь же невозможно от самого начала было остановиться человеку, сколь и невозможно было не вступить на него: действия Провидения и Судьбы работали согласованно над этим событием.

Однако, женщина, что по праву могла гордиться всем благом, произошедшим из этого, не сумела им воспользоваться: на заре цивилизации она совершила очень тяжелую ошибку, ужасные последствия которой для нее едва не повлекли за собой гибель целой Расы. Радуясь изменению, совершившемуся в ее судьбе, она лишь мечтала его закрепить и, ценя только свой индивидуальный интерес, она позабыла о главном интересе общества. Поскольку инстинкт склонял ее скорее владеть, нежели пользоваться, и тщеславие проявляло себя в женской душе прежде всякого иного чувства, она привязалась к своему мужу более из интереса, чем из желания, заставив его угождать своему тщеславию скорее для того, чтобы удостовериться в своем обладании, нежели для него сделать себя более приятной. Она хотела прежде быть любимой, чем любить, дабы никогда не рисковать своей властью. Мужчина, инстинкт которого, наоборот, склонял скорее пользоваться, чем владеть, облегчил корыстные замыслы своей подруги, заставив свою гордость уступить тому, что его жалость воспринимала за слабость. Его внешние заботы вызывали ее домашнее безразличие, и он не оказывал никакого сопротивления повседневному захвату власти женщиной, которая, согласно его желаниям, вскоре стала абсолютной госпожой всего домашнего хозяйства: в нем она создала центр, здесь распоряжалась и отдавала команды тому, кому Естество предназначило быть ее господином. Воспитание, которое она давала дочерям, под стать своим идеям, возвышали в них силу инстинкта, направляя их все более и более по ошибочному открытому ей пути. Таким образом, по прошествии нескольких поколений, был установлен женский деспотизм.

Но то, что, с одной стороны, совершил инстинкт, с другой – инстинктом же и должно быть разрушено; начавшееся движение не могло на этом остановливаться; понадобилось, чтобы Судьба шла своим чередом. Мужчина, будучи подчиненным женщине характером горделивого безразличия, вскоре заметил, что ему легче отказаться владеть, чем пользоваться. Он встретил за пределами своего жилища одну юную девушку, пробудившую его желания, и захотел соединить с ней свою судьбу, поскольку его жена, вероятно, уже прожила свои плодовитые годы. С этой новостью зажглась в душе его первой жены зависть, страсть неведомая до тех пор. Ее породили раненое тщеславие и растревоженная заинтересованность;

ужаснейшие несчастья явились их следствием. Случившееся с одной семьей, потрясло всех; впервые было всеобщее смятение; впервые Гиперборейская раса ощутила, что могло здесь представлять для нее общественные интересы. Мужчины, с одной стороны, и женщины, с другой, обсуждали, каждый по-своему, сей впервые дебатируемый законодательный момент: Может ли мужчина иметь нескольких женщин?

Поскольку не было тогда несовместимого культа, способного руководить их рассудком, и чаяния загробного существования никак не могли появиться в их притупленном разуме, мужчины решили, что это возможно. Впервые собранные вне своих берлог в большие толпы, они почувствовали, что их силы, смешавшись, возрастали в напряженности, и их решения восторжествовали. Самые робкие поразились своему дерзновению. Таковым был повод и таковым явился итог впервые использованной человеком Всеобщей воли.

Женщины, до крайности рассерженные решением, столь противоположным их господству, постановили помешать всеми средствами его исполнению. Они не поняли, каким образом эти самые мужчины, такие слабые подле них, могли показать столь великую отвагу. Они надеялись их вернуть на прежнее место, но тщетно, потому что совершённое дело сотворило доселе неизвестную вещь, вещь, последствия которой должны были стать безмерными: мнение, запечатлевшись в гордости новым направлением, ее видоизменяет в честь, ставя последнюю на ступень выше жалости. В данной ситуации женщины доверились своему инстинкту, который их и погубил, хотя должны были оставаться вдохновленные сочувствием, но их тщеславие не позволило этому восходящему движению сотрясти их разум. Их уловка состояла в том, что они могли противопоставить слабость силе, и тогда их ужаснувшиеся мужья не осмелились бы с ними бороться. Так, они неблагоразумно их спровоцировали, но едва они подняли руки, как были побеждены: призванная ими Судьба, их же поработила.