Текст книги "Записки старого казака. Пластуны на Лабинской линии"

Хорунжий Подрезов . После третьей горской атаки, я, Подрезов и три пластуна спустились с кручи к Урупу и так ловко приютились, закрытые кустами, близ выдающейся дорожки, что, до пятой атаки горцев, нам удалось ссадить не одного джигита и поймать до десятка коней, проносившихся мимо нас без седоков. Эта пересада крепко было заняла нас, да посланный отыскать меня казак разлучил нас. Что творил Подрезов и хлопцы там до встречи моей с ним во время преследования Амин-Магомеда – не знаю; но у молодцев была сложено у повозок порядочная кучка разного оружия и стояло десятка два оседланных горских коней. Когда бегство горцев сделалось общим и мы все бросились их преследовать, то Амин, со своим значком, улепетывал к Урупу, в сопровождении отчаянного вожака Пиюка Безрюкова, так знакомого нашей линии по беспрерывным стычкам с его партиями. Я, с Подрезовым, столкнувшись и перекинувшись словом-другим, бросились за ними… Вот уже и аркан развил Подрезов, и лишь несколько скачков отделяли нас от эмира и Пиюка, как мой конь грянул наземь со всех ног, пораженный пулей, а Подрезов перекувырнулся через голову коня… Когда я вскакнул на ноги и подбежал к нему, считая его убитым, он тоже вскочил и с страшным гиком бросился пеший вперед… Но Амин и Пиюк были уже на середине Урупа… Послали мы им свинцовую погоню, да видно, счастливая их звезда еще высоко стояла, и нам впоследствии не один раз приходилось сталкиваться в бою с Пиюком. Потужили мы о неудаче нашей, да делать-то было нечего. Подрезов произведен был в сотники.

Много было, во время этого славного дела, дивных эпизодов; они сгладились временем, но не изгладился до смерти в памяти горцев, бывших в бою, 14‐е мая 1851 года на реке Уруп.

Глава X.
СОТНИК ФИСЕНКО

Если отдается дань уважения геройским подвигам, совершенным линейцами в долгий период войны с горцами, то не менее мы должны почтить и память павших со славою товарищей в неравном бою, и хотя не одержавших победы, но не посрамивших русского оружия и славы казачества.

Еще до занятия Зеленчугской линии, начинавшейся от Кубани близ станицы Баталпашинской (5‐й Хоперской бригады), к верховьям большого Зеленчуга, за Кубанью, были два поста: большой и малый Зеленчугские. Если и самая линия во время ее цветущего существования, до укрепления Надеждинского, была слишком слабым оплотом от вторжения за Кубань горцев, то два незначительных поста и вовсе не ограждали верховья Кубанской линии, а середина и конец ее не прикрывались еще тогда Лабинской линией, имевшей, в 1837 году, в проезд военного министра графа Чернышова, лишь несколько постов (Орлов – пост, в 16 верстах от крепости Прочный Окоп, на реке Урупе; в 48-ми верстах – пост Вознесенский и в 50 верстах – пост Чамлыкский, оба на реке Чамлыке, и самый крайний, на реке Окарте, в 20 верстах от Вознесенского.). Так слабо прикрытая Кубань, имела незначительные посты и редуты, а между ними и за ними были расположены станицы и селения. Пользуясь этим, горцы делали набеги не только мелкими партиями, но и в больших сборищах. То было время безнаказанности за грабежи и разбои, но, вместе, и их лебединой песни.

Быстрое и толковое занятие Лабинской линии, о котором я уже рассказал в начале моих записок, и обращение казенных крестьян в казачье сословие положили предел хищничеству и послужили твердым краеугольным камнем к покорению правого фланга.

Этот небольшой пролог прольет свет на геройский, но несчастный подвиг, совершенный, более чем за пятьдесят лет, полковым сотником Фисенко с храбрыми хоперцами.

Партия хищников, в числе от 30–40 всадников, перед закатом солнца, появилась и маячила за Кубанью. Начальник Промежуточного поста (Промежуточный пост был в 12 верстах, близ Кубани, от станицы Баталпашинской.), сотник Фисенко, завидев с вышки неприятеля, оставил на посту только необходимое число казаков-часовых, а сам, с полусотней, переправился за реку и быстро бросился преследовать горцев, не дав знать смежным пунктам. Эта отвага и погубила его.

Горцы, зная отчаянную храбрость и запальчивость Фисенко, с которым не раз приходилось им иметь схватки, придумали верное средство избавиться от него навсегда. Партия, то быстро уходя от него, то приостанавливаясь и как будто не решаясь на бой, снова уходила: такими маневрами она завлекала все далее и далее от Кубани разгорячившихся преследованием казаков. Казаки, уже не рассчитывавшие на помощь с линии, были уверены в своей силе и верной победе; но лишь только они поравнялись с Зеленчугскими высотами, ничего не замечая на пересеченной местности, покрытой кустами, высокой травой и камышом, как были отхвачены от Кубани огромным скопищем горцев, притаившихся в засаде.

Окруженные со всех сторон, выросшими будто из земли горцами, хоперцы твердо решились предпочесть честную смерть в бою позорному плену. Спешась, они побатовали коней и из-за них отстреливались, посылая смерть за смерть товарищей; но ряды их, с каждым залпом перекрестного огня горцев, редели. Вот уже их менее половины; кони побиты или поранены, а надежды на спасение никакой… Бравый Фисенко не потерялся: сделав последний залп из винтовок, с шашкой в одной и с пистолетом или с кинжалом в другой, все бросились напролом – и пошла резня… Масса задавила и осилила последний отчаянный натиск этих достойных памяти молодцов; но ни один из них, даже израненный, не был трофеем горцев, дорого заплативших за свое торжество. Двое только казаков, пораненные пулями, и один из них с порубленной шеей, чудом сохранившиеся среди трупов товарищей, по уходе горцев, придя на заре в память, дотащились до зеленчугского поста и рассказали о гибели товарищей. Сотник Фисенко и в предсмертный час не изменил девизу своего хорасанского кинжала, гласившего: «без нужды не вынимай, со стыдом не вкладывай» (Кинжал покойного, достойный сын его, есаул Фисенко, добывший его от горцев, мне показывал, как фамильную святыню. Это был превосходный хорасанский клинок и на нем, славянскими буквами, вычеканено золотом с одной стороны имя и фамилия покойного, с другой надпись: «без нужды не вынимай, со стыдом не вкладывай». Правило далеко небессмысленное и свойственное честной и нехвастливой натуре доброго казака.). Он пал геройски. Самые горцы, далеко не охотники прославлять подвиги врагов своих, еще в мое время с уважением вспоминали имя лихого сотника и его хоперцев.

Глава XI.
СОБАЧАТА

Лица, которых я хочу вывести на сцену, это малолетние казачата, дети офицеров и более зажиточных или заслуженных урядников. с разрешения начальника линии, по просьбе отцов, мальчуганы, от 13–17 лет, временно образовывали особую команду, состоявшую в ведении адъютанта. Их брали в набеги и походы; ходили они и в секреты со старыми казаками, и нередко были награждаемы за свои подвиги медалями и даже получали венец наград – георгиевский крест. Так у нас исподволь приготовлялись добрые казаки, надежда семейств и будущая гроза горцев. Старые казаки прозвали их, и вообще называли, «бисова собачата» – эпитет, как видите, неказистый, но не лишенный знаменательного смысла.

Помню, лежишь в секрете в какой-нибудь страшной трущобе в камышах; погода подлейшая; кругом зги не видно, хотя места для секретов преимущественно выбирались в низменной местности, чтобы, на окружающем горизонте, можно было яснее рассмотреть. Утомление дневным трудом, а главное свычка с опасностью делали старого казака до того беспечным с нашим заветным «авось и сойдет», что, невзирая на важность секрета, казак иногда зычно похрапывал; но «собачата» являли себя каждый раз на секрете сущими «собачатами-ищейками». Новизна ли положения, невольный ли страх на таинственном секрете, только всегда эта молодежь была неутомима на сторожке. Не только всплеск речной волны, даже шорох, произведенный спросонья птичкой, не ускользали от их слуха. «Собачата» не уснут во всю ночь; тревожно и зорко следя за всем, что окружает, они нередко выручали своей осторожностью беспечность старого казака.

Я уже говорил, что в конце сороковых и в начале пятидесятых годов, дерзость горцев доходила до крайности; мелкие партии беспрерывно прорывались на нашу линии и даже за Кубань, несмотря на то, что редкой из них удавалось возвратиться домой безнаказанно. В числе вызванных необходимостью мер против назойливости горцев было усиление и увеличение секретов.

Сильный секрет, под моим начальством, был заложен невдалеке от станицы Лабинской, на лучшем броду. В состав секрета первый раз были взяты четыре станка (ползуна), с 12‐ю боевыми ракетами. На секрет были назначены и трое «собачат», офицерские дети: Потапов, Братков и Красновский; старшему из них не было и пятнадцати лет. Погода была отвратительная: то моросил мелкий осенний дождь, как через сито; то порывистый ветер гнал целые валуны черных и грозных туч, насыщенных электричеством; молния сверкала беспрерывно, ослепляя глаза; удары грома, казалось, разражались над самой головой, будто залп батарейных орудий, и, постепенно замирая, глухо повторялись эхом ущелий, как ропот спросонья ворчливой старухи. Для неопытного новичка казалось невозможным избрать такую погодку для набега; но в том-то и сила, что и мы, и горцы, большею частью, пользовались подобными ночами, что добрый хозяин и собаки не выгонит на двор. Метель, гроза, проливень-дождь или туман, седой и густой, как молочный кисель – добрые вожаки для того, чтобы пробраться к неприятелю незамеченными: тут-то и надо держать ухо настороже, когда глаз не видит ни зги.

Время было около полуночи. Завернувшись в бурки и башлыки, мы лежали невдалеке друг от друга трупами. Около меня станки и «собачата». Малейший звук не ускользал от их слуха, и они, наперерыв, то и дело обращались ко мне с шепотом предостережения и подергиваниями за бурку или башлык; им во всем и везде мерещились горцы, ползущие на нас, так что не раз добрый тумак был наградой за неуместную болтовню. Вдруг вспыхнула в нескольких местах молния и разрезала тучи, как взрывы сильных камуфлетов, и осветила реку, ясно обрисовав большую толпу всадников, кучами переправлявшихся прямо на нас. Мои «собачата» чуть не вскрикнули; пинок ногой образумил их. Получив шепотом отданное приказание, «собачата» торопливо, но осторожно отправились передать его секретным. Вынув винтовки из чехлов, поползли казаки к обрыву на въезд брода… Мальчуганы вернулись ко мне, чуть переводя дух, боясь произвести шорох. За оглушительным ударом грома в могильной тишине, ясно слышался всплеск воды, перерезываемый грудью добрых коней, по временам храпевших от напряжения… Вот уже передовые кони, бултыхая, ступают легко по прибрежной отмели… Раздался мой сигнальный выстрел, направленный на всплеск (Стрелять на всплеск воды или треск камыша, т. е. на слух, дело практики; наши пластуны в этом искусстве были артисты.); за ним сверкнули почти мгновенно выстрелы секретных и, будто огненные драконы, дымом и пламенем освещая свой след, понеслись четыре ракеты. Дрогнувшее эхо, стелясь по реке, далеко отозвалось, как похоронная песнь. Затем раздался не один вопль проклятия и мольбы к пророку, и не один звук достиг до нас от падения тяжелого тела в воду, как бы всплеск от брошенного могучей рукой камня. Сверкнули и торопливые выстрелы с реки по секретным, уже успевшим далеко откатиться в сторону с мест, обнаруженных их выстрелами. Смежный небольшой секрет у маяка (По протяжению линии, у нас ставились шесты в таком расстоянии, чтобы ясно можно было их видеть ночью. На маячный шест привязывался без дна бочонок с соломой и паклей, облитых смолой или нефтью, и с кусками серы, от которой вниз по шесту вился стопин. Около шестов редко клался секрет, но всегда не в дальнем расстоянии, так чтобы, пробравшись к нему, можно было зажечь маяк.) зажег его; замелькали тревожные огни вверх и вниз по линии.

Дрогнула окрестность от выстрела с угловой станичной батареи и осветилась брандскугелем местность за Лабой против переправы, и, одно за другим, описывая огненную параболу, полетели светящиеся ядра. Две сотни казаков уже неслись из станицы, размахивая факелами, и тотчас же бросились на оторопевших на переправе горцев: они толпились и мешали друг другу выбираться на берег. Нам живо из станицы подвели коней, и секрет, переправясь выше партии через Лабу, бросился в карьер для занятия Айгеского ущелья – единственный путь, дававший возможность обороняться. Еще раз удалось нам встретить хищников дружным залпом и ракетами, чем отбросили их на сотни…

Пасмурный рассвет, с моросившим и проникавшим до костей дождем, постепенно выяснял окрестность, окутанную матовым туманом, и озарял картину бегства и преследования джигитов.

Не один десяток тел не досчитали горцы вернувшись домой, и много пришлось работы их хекимам (Хеким – горский медик-самоучка, но зачастую великий практик.), перевязывая раненых, судя по тому, что в станицу было пригнано более сотни оседланных коней и понатаскано порядочно тел. Наша потеря была человек в пятнадцать убитых и раненых, да десяток другой коней. Надолго острастка эта отняла у горцев охоту пользоваться темной ненастной ночью, и уже редко стали они переправляться кучами на известных бродах.

Мои «собачата» вели себя на славу, не отставая ни на пядь от старых казаков. Первой наградой для «собачат» был единодушный привет старых рубак крепким, но ласковым словом. В тот же день приказ по линии и бригаде отличил их имена и заявил как бравых казаков, уже не ребят. Вскоре они были зачислены на действительную службу в сотни: верхушки их шапок, перекрестились урядничьим галуном, а груди украсились серебряными медалями «за храбрость» на георгиевской ленте.

Нужно было видеть восторг этих мальчуганов, чтобы сказать: да, я видел счастливцев! И не одни малолетки, а и старые седые бородачи превращались в детей, надевая георгиевский крест: в то время у них не было никаких других желаний – они были счастливы всем своим существом.

Глава XII.
АЧХОЙ

Главный чеченский отряд, под начальством генерал-лейтенанта Лабинцева, 19-го июня 1840 года выступил с Сунженской линии и, переправясь за реку Ассу, стройной колонной двигался по Ачхоевской равнине, обрамленной густым чинаровым и дубовым лесом; за лесом, на северо-запад, тянулась снежная цепь главного кавказского хребта, и Казбек, как исполинская сахарная голова, отчетливо рисовался на безоблачном небе. Дивна всюду природа Кавказа; но немного и там таких роскошных равнин, как Ачхой, недаром прозванной житницей Чечни по своему хлебородию. Эту-то, житницу шел отнять у чеченцев генерал Лабинцев, имея в виду построить на ней сильное укрепление Ачхой, как оплот владычества русских, и тем самым продолжить, вдоль Черных гор, линии укреплений от крепости Грозной, построенной грозой чеченцев, генералом Ермоловым.

В составе отряда был и мой взвод конно-казачьей № 14‐й батареи, шедший в авангарде.

Кругом царившая тишина и весело светившее яркое солнце, игравшее на оружии войск, как бы приветствовали новых могучих владык равнины.

Быстро промчался вперед авангарда, окруженный своей свитой и конвоем, величавый и статный начальник отряда. По его приказанию, отряд остановился. При полной тишине раздались слова Евангелия, произнесенные отрядным священником, перед аналоем совершавшего напутственное молебствие. Набожно сняв шапки и держа оружие на молитву, крестили грудь старые усачи, не раз смотревшие прямо в глаза смерти, и только изредка бряцавшее оружие нарушало торжественную тишину их молитвы.

В лесной опушке мелькнули горцы, и, как враждебный салют, раздался выстрел артиллерии имама, владыки Чечни. В ответ ему, среди молитвы, грянули орудия авангарда, выскакавшие на позицию; ядра и картечь, посвистывая как добрый молодец, начали ломать деревья. Все жарче и сильнее становился артиллерийский огонь… Уже явились из главной колонны и батарейные орудия, и пехота двинулась вперед для занятия леса. Но наибы Шамиля, поджав хвосты, отступили в глушь векового леса. Отряд, не понеся почти никакой потери, двинулся к реке Фортанге, и расположился на месте, предназначенном для возведения укрепления.

Наутро приступили к планировке местности. Через несколько дней явился широкий ров, и заложено было укрепление. Пехота, точно муравейник, копошилась на работах. Горца молчали, и мы уже начали скучать бездействием. Но 20-го июля наибы Шамиля надумались, и перед вечером открыли из Гойтинского леса канонаду, бросая снаряды в широко раскинутый лагерь. Все живо встрепенулось в отряде. Генерал приказал унять разворчавшихся наибов Чечни. Понеслись орудия за орудием, окруженные пехотой и кавалерией, и тотчас же открыли гибельный огонь. Не прошло и часу, как замолкли горные орудия, скрывшись за лес. И опять никто и ничто не тревожило отряда до 30-го июля.

Едва возвратилась пехота с рубки леса, как появились на опушке толпы конных и пеших чеченцев, прикрывавших четыре орудия большого калибра… И закипела канонада по лагерю. В это время я был в палатке начальника центра, князя Голицына, который, сидя перед походным столиком, отдавал приказания; но они были прерваны навесно влетевшей гранатой, ударившей в угол столика и начавшей на полу вертеться юлой. Раздумывать было некогда: набросив на гранату папаху, я схватил ее обеими руками и, выбежав как шальной из палатки, так удачно с размаха бросил ее о лежавшую вблизи груду камней, что деревянная трубка вылетела и тем избавила нас от неминуемой гибели…

Недолго пришлось потешаться горцам; они убрались с двумя подбитыми орудиями и потащили не одного товарища, раненого или убитого.

Во время канонады подъехал к моему взводу командир Навагинского полка, причудливый и храбрейший генерал Полтинин, и, обратись к № 1-му, старому и бравому бомбардиру Гридину, сказал ему: «А что, молодец, ссади мне ядром вот того чеченца, что в красном балахоне, на белом коне; я дам тебе монет. Припал к орудию Гридин, навел его, сложа рядом большие пальцы рук, вместо диоптра – и ядро перерезало коня со всадником. Вытянулся молодец, махнул рукой по направлению выстрела и протянул ее за наградой. Генерал не только дал обещанное, но и велел придти к нему выпить стакан водки. В это время, ядро, почти уже обессиленное, ударило в хоботовую подушку и покатилось далее. Молодой казачок-фельдшер, первый раз видевший такую штуку, вздумал остановить ядро плетником, но оно, подскочив, ударило его по руке и беднягу потащили самого на перевязку. По возвращении с позиции, потребовал меня начальник отряда и, вместе с князем, поблагодарили за находчивость. Правду же сказать, не за что было благодарить: ведь у меня и мысли не было спасать князя, а все это сделалось как-то случайно, по инстинкту самосохранения.

Около половины августа, в состав отряда прибыла с Дону конная батарея подполковника Я-на, уже с орудиями на железных осах и блестевших как золотые, одним словом, точно на парад; но эта-то щепетильность, невзирая на дивную выправку людей и статность коней, не понравилась генералу Лабинцеву, любившему простоту и пользу, а не франтовство. Поразговорившись с батарейным командиром, он высказал в таком духе, свое мнение и, в подтверждение своих слов, предложил сделать сравнительный опыт быстроты действия. Задетый за живое, Я-н предложил пари, что, поставив на расстоянии версты десять шестов, любой его взвод, несясь в карьер, снимется с передка, сделает выстрел и пронесется до крайнего шеста. Пари было принято; генерал потребовал к себе старого своего знакомца, сотника Рассветаева, который, с ездового до взводного командира, прослужил лет двадцать в одном и том же взводе и славился как практичный стрелок.

Объяснив ему в чем дело, генерал получил лаконический ответ: «не посрамимся, ваше превосходительство. Возвратившись в парк, Рассветаев приказал взводному уряднику дать по доброй порции людям и запрячь артиллерию. Выстроились взводы у шестов, которые были поставлены в две линии, и, по команде, понеслись с места в карьер. К первому шесту прежде прискакал донской взвод и, сделав выстрел, понесся далее; но рассветаевцы не зазевались и, поразмяв коней, не только первыми прилетели к последнему шесту, а успели вернуться и у предпоследнего шеста вместе сделали выстрелы с донцами, еще не доскакавшими до призового шеста. Пари было выиграно и подполковник Я-н, убежденный опытом, воскликнул: «Да, ваше превосходительство, это не люди, а черти!.. Еще не осадив коня, прислуга кубарем слетала и подхватывала орудия с передков. Как бы то ни было, а быстрота и ловкость остались за линейцами.

Потянулись опять своей чередой мирные дни; опять стоянка в прикрытии рубки леса, да на фуражировке сменялась нарядом на ночь, для встречи выбегавшим целыми семьями чеченцам, селившимся под выстрелами укрепления. Все это время не было порядочных схваток и ограничивалось пустой перестрелкой на рубке леса. Спокойствие было томительное; вместо осторожности явилась беспечность.

Однажды, возвратившись в свой балаган с ужина от начальника отрядной артиллерии, нашего бригадного и батарейного командира, полковника фон-Штемпеля, я и, прикомандированный от № 24‐й конной батареи поручик К-в, мой смоленский земляк, вздумали заняться туалетом и велели вычистить сапоги, несходившие с ног более месяца. Усердный деньщик К-ва, незабвенный Балацко, вычистив на славу, перемешал сапоги, а у К-ва ножка была благодатная. Ночью тревога… Чеченцы подкрались и сняли несколько оплошных на секрете. Пошла кутерьма – артиллерия запрягай… Вскочили мы оба спросонья, надел я чужие самоходы и ускакал, а бедный К-в как ни бился, а выехал перед своим взводом в одних носках…

В конце августа, отряд посетил наместник, князь Воронцов. Горцы, как бы в честь его приезда, вздумали заявить о себе.

3-го сентября колонна фуражиров, под командой подполковника Голубинского-Лебединского, выступила с рассветом в долину реки Натхой, окруженную Гойтинским и Ичкеринским лесом. Мой взвод был в авангарде. Придя на место, я велел отпрячь коней, покрыть оглобли ящика буркой и спокойно залез в холодок, покуривая люльку. Около полудня, подъехал ко мне подполковник Голубицкий, приветствуя словами: «здорово ученая артиллерия» – слово, подхваченное зубоскалами от нашего добряка хорунжего Даркина. Едва он успел усесться в холодок и приняться за закуску, как раздались выстрелы и гик в цепи милиционеров, которые, бросившись уходить, сбили не только казачьи, но и пехотную цепь, и на хвостах внесли чеченцев в самую колонну. Повозки и фуражиры, расползшиеся по долине, как тараканы по избе, захвачены были врасплох, и, пока опомнились, немало легло люда под ударами шашек. Всюду слышался отчаянный призыв: «Подавай сюда орудию!» Значит, дело было плохо, когда солдаты кричат «орудию!» Молодцевато заявил себя батарейный взвод поручика Буйвида в этом случае. Между тем, толпы горцев, конных и пеших, выдвигались из леса, и артиллерия наибов Талгика, Дуба и Ахверды-Магомы открыла огонь из семи орудий против наших четырех. Встрепенулись в лагере и верст шесть или семь, перегоняя друг друга, летела на выручку нас вся отрядная сила. Пошла потеха на славу: сбитые со всех пунктов, горцы бежали толпами, устилая след трупами. Полковник Штемпель велел мне стать у замаскированного кустами мостика через Натхой… Запрыгала картечь по сбившимся в кучу горцам; переправ на реке, текущей в крутых берегах, было мало, а до другого мостка было не близко, и много полегло, из числа забравшихся по сю сторону реки, чеченцев. Поражение было общее; горцы едва увезли свою артиллерию в лесную трущобу. Во время преследования бегущего неприятеля к реке Валерику, столь поэтически описанной Лермонтовым несясь в карьер со взводом, я был позван Штемпелем и, получив от него приказание, поскакал к взводу, исчезнувшему из глаз в густом бурьяне. При этом я едва не налетел на взвод шамилевской артиллерии, улепетывавшей во все повода, считая его за свой; по счастью, заметил вовремя разношерстных коней и не по шестерику, а восьмериками в орудиях… А то пришлось бы мне поплатиться головой или, что еще хуже, попасть на цепь в яму наиба.

Собрались войска после преследования; выстроились и прошли гордо и стройно мимо кургана, с которого наместник благодарил за дружный и славный бой. Того же, дня, к вечеру, были лично награждены князем Воронцовым все наиболее отличившиеся в деле. Я получил дорогие золотые часы с цепью. Потеря наша была довольно значительна, но ничтожна по сравнению с понесенной горцами, оставившими три значка и зарядный ящик.

Дня через два уехал наместник. Мы, до 22-го декабря, имели, как и прежде, только незначительные стычки с чеченцами. Укрепление было окончено и вполне вооружено. Оставив сильный гарнизон, отряд возвратился на Сунженскую линию и там распущен по домам.