Текст книги "Юные годы. Путь Шеннона"

На следующей неделе в четверг летние каникулы кончились. Кейт возобновила свои уроки в начальной школе, а я снова пошел в Академическую. Я живо помню этот день: дедушка ходил унылый, мрачнее тучи. Это свойство ни с того ни с сего впадать в такое уныние, когда жизнь кажется серой и беспросветной, я унаследовал от него, и чем старше становился, тем чаще находила на меня тоска.

Жара стояла удручающая. Бабушка по-прежнему сидела запершись у себя в комнате; Мэрдок старался никому не попадаться на глаза; он потихоньку начал работать у мистера Далримпла в питомнике.

Дедушка не проявлял ни малейшего желания встретиться с приятелями; работы по переписке не было, – словом, оставалось только терпеть жару и папино дурное настроение. Старика изводили, к нему придирались. Только самый мелочный ум мог изобрести такое: не давать старику денег на табак. Я думаю, именно это и породило у дедушки мысль, которую он как-то высказал, уныло поглаживая пустую трубку:

– Ну к чему все это, мальчик… к чему?

Утром, одеваясь в своем уголке, я слышал, как папа ворчал за завтраком и всячески поносил старика; вдруг сверху спустилась мама.

– Дедушки нет у себя! – воскликнула она, и в голосе звучали изумление и беспокойство. – Куда он мог деваться?

Пауза. Сначала папа удивленно молчал, потом вскипел от возмущения:

– Ну, это уже последняя капля. Чтоб он был здесь к обеду, а не то я с ним разделаюсь!

Огорченный, но еще не очень тревожась, я отправился вместе с Гэвином в школу; тут мы узнали, что будем не только учиться в одном классе, но и сидеть рядом. Это обстоятельство, а также новые учебники, которые я бережно принес домой, чтобы мама обернула их, занимали меня весь день. Но когда вечером мы собрались к чаю, я понял, что произошло что-то серьезное: у мамы были красные глаза, а папа сидел подавленный.

– Он до сих пор так и не появлялся?

Мама горестно покачала головой.

Папа забарабанил пальцами по столу и принялся грызть поджаренный кусочек хлеба с такой яростью, точно это был не хлеб, а дедушкина голова.

Молчание. Тут в комнату вошел Мэрдок и робко заметил:

– А не случилось ли с ним что-нибудь?

Папа метнул на злополучного юношу гневный взгляд.

– Замолчи, болван. Все умничаешь не там, где надо.

Мэрдок скис; молчание стало просто мучительным; наконец папа не выдержал:

– М-да, и так-то это нелегкая обуза. А когда еще он, изволите ли видеть, не является домой и пьянствует где-то…

Замечание это вывело маму из себя, от возмущения на щеках ее вспыхнули яркие пятна.

– Ну откуда тебе известно, что он пьянствует?

Несколько растерявшись, папа уставился на нее.

– У несчастного старика нет ни гроша за душой, – продолжала мама. – Все над ним измываются, пьяницей называют. Как же, пьяница! Да с ним последнее время так обращались, что я нисколько не удивлюсь, если он наложил на себя руки… – И она заплакала.

Мэрдок поглядел на нас со скромным видом человека, который оказался прав, а Кейт подошла к маме, чтобы успокоить ее.

– Право же, папа, – заметила она с укоризной, – ты должен принять какие-то меры; ведь у него нет денег, так что он никак не мог закутить.

Лицо у папы было самое несчастное.

– И чтобы потом все соседи стали языком чесать… Только этого нам недоставало! – Он встал из-за стола. – Я велел своему штату смотреть в оба. Больше я ничего не могу сделать.

Папин «штат» состоял из долговязого помощника по имени Арчибальд Юпп, который с необычайным рвением и готовностью выполнял все, что ему приказывали, ибо надеялся со временем стать преемником папы, и тучного юноши, передвигавшегося с такой медлительностью, что рабочие Котельного завода и разные насмешливые юнцы прозвали его Скороходом. Я не очень-то верил, что их соединенные усилия могут принести какую-то пользу. Впрочем, вскоре мне пришлось убедиться, что я был не прав. Вспомнив, в каком отчаянии пребывал последнее время дедушка, я не на шутку забеспокоился.

Настало следующее утро – ни самого дедушки, ни следов его. Дом окутала гнетущая атмосфера напряженного ожидания. В полдень о дедушке по-прежнему ничего не было слышно, и тогда папа, ударив, но не слишком сильно, по столу ладонью, заявил тоном человека, оповещающего о своем решении:

– Надо телеграфировать Адаму!

Да, да, пусть приедет Адам, это самое правильное, самое разумное, что можно предпринять. Но телеграмма… Ох этот страшный вестник, к помощи которого почти не прибегали в этом доме, – здесь телеграмма представлялась носительницей всяких дурных, чуть ли не роковых вестей. Отказавшись от услуг Мэрдока, мама надела шляпу и, слегка склонив, по обыкновению, голову набок, отправилась сама в Драмбакское почтовое отделение. Через час пришел ответ: «Буду завтра четверг три часа дня Адам».

Как это ни глупо, но мы сразу воспрянули духом – такой быстрый отклик, такое деловое отношение были весьма многообещающими. Мама положила телеграмму в ящик, специально отведенный для Адама, где она хранила его письма, школьные табели, старые конверты от жалованья и даже перевязанный ленточкой локон, и заметила:

– На Адама можно положиться.

На другой день перед приездом Адама мы узнали страшную весть. Я бродил по дому как неприкаянный, когда папа вдруг среди дня вернулся с работы. С ним пришел Арчи Юпп; он остался в передней, а папа подошел к маме и, помедлив немного, понуро, даже с сокрушенным видом сказал:

– Возьми себя в руки, мама. Нашли дедушкину шляпу… она плавала в пруду.

Юпп, до сих пор прятавший шляпу за спиной, показал нам свою находку; мы испуганно уставились на нее: жалкую, сплющенную, насквозь мокрую.

– Она плавала в самом глубоком месте, миссис Лекки. Напротив лодочной станции. – Он говорил с льстивым соболезнованием. – Меня почему-то так и тянуло туда, казалось, что он там.

Я со страхом и с тоской смотрел на мокрую реликвию, а у мамы слезы потекли по щекам, когда она поняла, что означает эта находка.

– Да успокойтесь же, миссис Лекки, – старался утешить ее Арчи Юпп. – Ведь, может, ничего и не случилось… ровным счетом ничего.

Папа сходил в чуланчик за чаем для мамы. Он заботливо уговорил ее выпить чашку; ласково поглаживая по плечу, дождался, пока она выпьет, и ушел вместе с Арчи Юппом.

Днем приехал Адам – в полосатых брюках и черном сюртуке с серым галстуком, заколотым жемчужной булавкой, – и тотчас взялся за дело. Решительный и спокойный, он сел за стол и выслушал показания всех, даже мой невнятный рассказ о том, какой дедушка ходил мрачный, печальный и какие роковые слова он произнес. Адам сказал:

– Надо сообщить в полицию.

При этом зловещем слове в комнате воцарилось молчание.

– Но Адам… – запротестовал папа. – Мое положение…

– Дорогой отец, – холодно возразил Адам, – если старику взбрело в голову утопиться, не можешь же ты скрыть это. Я, конечно, ничего не предрешаю. Но они, безусловно, будут спускать пруд.

Мама дрожала как осиновый лист.

– Но Адам! Неужели ты полагаешь, ты думаешь?..

Адам пожал плечами.

– Я не думаю, что он бросил шляпу в пруд шутки ради.

– Ох, Адам!..

– Сожалею, что вынужден говорить откровенно, мама. Я понимаю, каково тебе. Но в конце-то концов, кому нужна была такая жизнь? Я сейчас пойду повидаюсь с начальником полиции Мьюиром. К счастью, он мой приятель.

Адам последнее время курил бирманские сигары и теперь достал такую сигару из футляра крокодиловой кожи. Я смотрел на него, а у самого сердце разрывалось от горя; он же аккуратно сорвал желтую соломинку, которой была перевязана сигара, и закурил. Потом, взглянув на папу, с внушительным видом повернулся к маме.

– Хорошо, мама, очень хорошо, что я уговорил вас продлить страховку. Вот видите, что теперь получается… кругленькая сумма, да еще прибыль. – Левой рукой он вытащил серебряный карандашик и принялся высчитывать что-то на скатерти. – Пять лет по три… да еще двадцать пять… ого, сто шестнадцать фунтов чистоганом.

– Не нужны мне эти деньги, – плача, сказала мама.

– Они будут очень кстати, – тихо заметил папа.

Я все острее ощущал свою утрату, горе душило меня; Адам же спрятал карандашик и поднялся.

– Я загляну и к Мак-Келлару в Строительное общество. Если возникнут какие-нибудь затруднения и нельзя будет немедленно получить деньги, он все уладит. Впрочем, я, пожалуй, приведу его сюда. Ты бы приготовила нам чаек с чем-нибудь вкусненьким, мама. Что-нибудь основательное, вроде яиц всмятку и рубленого мяса. Надо угостить Мак-Келлара. Но только не накрывай стол в гостиной… подожди немного. – И он вышел.

Мама послушно принялась выполнять указания Адама; она сновала между кухней и чуланчиком, словно стараясь в хлопотах забыть о беде. Она напекла целую гору ячменных лепешек. Папа, который не терпел даже самых пустячных трат, сейчас уговаривал ее сделать еще и кекс, хотя для этого пришлось бы пожертвовать полудюжиной яиц. В воздухе стоял непривычный запах вкусных кушаний. Стол был накрыт лучшей скатертью, и на нем был расставлен парадный сервиз.

В пять часов Адам вернулся, потирая с довольным видом руки.

– Прежде всего они в понедельник начнут осушать пруд. Если, конечно, тело не всплывет к концу недели. И платить за это будет Общество гуманистов. Мьюир говорит, что этот пруд стал каким-то прóклятым местом. За последние десять лет три утопленника и одно серьезное увечье на льду. Мак-Келлар придет только после семи. Ох и твердый же он орешек. Давай пить чай, мама.

Мы сели за стол, уставленный самыми вкусными кушаньями, какие я когда-либо ел в «Ломонд Вью»: тут было и мясо, и яйца, и ячменные лепешки, и кекс, и крепкий горячий чай.

– В такую минуту, – сказал папа, щедрым оком оглядывая стол, – мне ничего не жаль.

– Ты думаешь, он всплывет, Адам? – спросил Мэрдок, и в голосе его звучало болезненное любопытство.

– Мм, это еще неизвестно, – со знанием дела отвечал Адам. – По словам Мьюира, тело иногда само всплывает в течение сорока восьми часов. В нем ведь есть воздух. – (Мама содрогнулась и закрыла глаза.) – Тихо так всплывает, и всегда лицом книзу – вот любопытная штука. Но бывают и упрямые покойники: не хотят подниматься со дна, и все тут. Или их засосет песок, опутают водоросли – в пруду ведь полно водорослей, – и, хоть воздух выталкивает их наверх, всплыть они не могут. Мне говорили, что в таких случаях надо бросить в воду хлеб, начиненный ртутью; он пойдет ко дну как раз в том месте, где лежит покойник.

Я не мог больше этого вынести, передо мной вставало страшное видение – несчастный дедушка, опутанный зелеными водорослями, разбухший от долгого пребывания в воде. Внезапно кто-то позвонил у входной двери. Все насторожились: вошла Кейт, за нею Арчи Юпп.

– Извините за беспокойство… – Арчи скромно умолк, увидев, что семейство сидит за столом. – Но я решил, что вам не мешало бы знать… тут нашли еще одно доказательство.

Арчи вытер лоб; он, видимо, бежал со всех ног и был явно возбужден, хотя всем своим видом и стремился выразить глубокое сочувствие.

– Мистер Паркин, который дает лодки напрокат, припомнил, что поздно вечером в среду он ясно слышал всплеск как раз напротив причала, а сегодня днем он отправился на то место с багром. И выловил какую-то одежду; оказалось, мужской пиджак. Он отнес его в полицейский участок. Я только что видел его. Это пиджак мистера Гау.

Слезы снова хлынули из моих и так уже распухших глаз, мама, конечно, тоже заплакала – тихо, беззвучно.

Папа сделал благородный жест, приглашая гостя к столу.

– Присядь с нами и перекуси, Арчи.

Арчи с подобострастным видом придвинул себе стул. Принимая чашку из рук мамы, он шепнул папе:

– Слишком он на этот раз перебрал, мистер Лекки.

К моему удивлению, папа нахмурился.

– Нет, Юпп, я не могу допустить, чтобы при мне так отзывались о нем. А сейчас это и вовсе неуместно. Все мы не без греха. И не такой уж он был плохой старик. Умел держаться с достоинством, ничего не скажешь. А с каким видом он шел по улице, размахивая палкой. – Он нагнулся, потрепал меня по плечу – не осуждая за то, что я шмыгал носом, нет, скорее одобряя, – и ласково проговорил: – Бедный мальчик… ты тоже очень любил его.

В эту минуту, как бы подтверждая наши опасения, у входной двери снова раздался звонок; все вздрогнули от неожиданности, хотя и ждали его. Наступила жуткая тишина – тишина уверенности; Кейт встала и снова пошла открывать. Вернулась она очень бледная, я еще никогда не видел ее такой.

– Ох, папа, – прошептала она, – это из полиции. Просят тебя.

В приоткрытую дверь передней я заметил страшную фигуру краснорожего полисмена, торжественно стоявшего позади Кейт и вертевшего в руках фуражку.

Папа тотчас поднялся – бледный, но внушительный, и жестом пригласил Адама сопутствовать ему. Они вышли в переднюю и, желая оградить нас от переживаний, прикрыли за собой дверь в кухню, точно опустили занавес между зрителями и сценой. До нас доносилось лишь неясное бормотание; мы сидели в полном молчании, как если бы нас самих коснулся перст посланца смерти.

Прошло немало времени, прежде чем папа вернулся в комнату. Пауза. Затем Кейт, самая храбрая из нас, собралась с духом и спросила:

– Нашли они его?

– Да. – Папа говорил тихо и был еще бледнее прежнего. – Он у них.

– В мертвецкой? – еле выдохнул Мэрдок.

– Нет, – сказал папа, – в Ардфилланской тюрьме.

Он обвел нас остекленелым взглядом, нащупал стул и бессильно опустился на него.

– Он пьянствовал с бродячими ремесленниками в лесу… у причала завязалась драка, тут он потерял шляпу и пиджак… одному Богу известно, что он делал эти два дня… а кончил он в Ардфилланской тюрьме: его обвиняют в пьянстве, бесчинствах и нарушении закона. Адам пошел брать его на поруки.

Ночь уже спускалась на землю, когда Адам с дедушкой показались на дороге. Дедушка был без шляпы, в распахнутой на груди старой полицейской тужурке (вместо потерянного пиджака); шел он с гордым и в то же время смиренным видом; только глаза горели – единственная щель в броне, сквозь которую видно было, как он волнуется. Стоя у окна гостиной, я с тревогой поджидал дедушку и, как только взглянул на него, сразу бросился наверх в свое убежище – комнату старика.

Там я стал напряженно прислушиваться: вот отворилась входная дверь, затем последовала целая какофония звуков: тут был и голос Адама, громко отчитывавшего дедушку, и плач и причитания мамы, и папины горькие попреки, но ни слова, ни единого звука не было произнесено самим дедушкой.

Наконец он медленно поднялся наверх и вошел в свою комнату. Вид у него был весьма плачевный; он сильно оброс, и пахло от него как-то необычно и противно.

Метнув на меня быстрый взгляд, он заходил из угла в угол, безуспешно пытаясь что-то напевать и притворяясь, будто совсем спокоен. Потом он взял с постели свою потрепанную и все еще мокрую шляпу, которую мама задолго до его возвращения почтительно положила на подушку. Минуту он смотрел на нее, затем простодушно повернулся ко мне.

– Надо будет ее починить. Уж больно хороша шляпа.

Часть вторая

Густо разросшийся каштан был снова в цвету, а заходящее за горой солнце окрашивало небо в нежные тона, когда апрельским вечером 1910 года я вышел из здания Академической школы и, гордый и взволнованный, побежал домой. Во всяком случае, придется допустить, что это был я, хотя порой я сам себя не узнавал – какой-то незнакомец, неуклюжий незнакомец, да и только. Недавно утром, после моего самого раннего «объезда», выйдя от Бекстера, я бросил взгляд в зеркало у входа в парикмахерскую и увидел… что же я увидел? – передо мной был бледный нескладный подросток лет пятнадцати, непомерно высокий, сутуловатый, с тонкими запястьями и немного косолапыми ногами, мрачный и задумчивый, с незнакомым профилем юноши и носом взрослого человека, – я даже вздрогнул от удивления и болезненного неверия.

Но сейчас я думал не об этом, а только о своих поразительных способностях и был в полном упоении от слов, которые сказал мне мистер Рейд, прежде чем отпустить на короткие пасхальные каникулы. Джейсон, или «Язон», Рейд велел мне задержаться и сделал знак подойти к кафедре. Мой классный руководитель был человек молодой – ему было всего тридцать два года; от его коренастой фигуры веяло еле сдерживаемой энергией, верхнюю губу пересекал белый шрам, по обе стороны которого симметрично шли крошечные белые точечки – следы швов. Этот шрам – очевидно, след операции по удалению «заячьей губы» – словно бы пригибал его нос книзу, отчего он казался приплюснутым, точно без хрящей, а ноздри – невероятно широкими; должно быть, поэтому и большие голубые глаза были выпучены – чуть не вылезали из орбит. Волосы у Рейда были мягкие, светлые, а кожа хоть и белая, но нечистая, потливая; он всегда был гладко выбрит, так как не хотел скрывать под усами изуродованную верхнюю губу, как бы поощряя и в то же время презирая жестокое любопытство обывателя. Недостаток этот становился еще более заметен, стоило ему только заговорить: звуки получались такие, как если бы он плашмя прикладывал язык к нёбу, и твердое «с» становилось похоже на «з»; от этого, собственно, и пошло его прозвище; родилось оно в тот день, когда мы начали изучать историю аргонавтов по третьей оде Пиндара и он взволнованно рассказывал нам о «Язоне».

– Шеннон! – Он барабанил пальцами, а я с обожанием смотрел на него. – Нельзя сказать, чтобы ты был уж совсем олух. – Так он обычно отзывался о своих учениках. – Я хочу сделать тебе одно предложение…

Когда я добрался до «Ломонд Вью», у меня все еще голова шла кругом от того нежданно-негаданного, что он мне сказал.

Мне хотелось побыть одному, сохранить от всех свою тайну, но дедушка поджидал меня наверху; он сидел возле открытого окна перед доской с шашками, на которой уже были расставлены фигуры.

– Что это ты так задержался? – нетерпеливо спросил он.

– Да ничего. – Я стал невероятно скрытным. К тому же дедушка уже не был для меня героем гомеровских времен, а то, что мне сказал мистер Рейд, было слишком драгоценной тайной, чтобы «выболтать» ему.

Вообще говоря, дедушка изменился за это время куда меньше, чем я; он был по-прежнему крепким и энергичным, хотя в бороде его поубавилось меди, а на пиджаке появилось еще несколько пятен, посаженных по небрежности. Он еще не вступил в ту полосу своей жизни, о которой я буду с такою болью говорить потом, когда его выходки стали для меня просто проклятием. Недавно его закадычный друг Питер Дикки, страшась участи всеми брошенного старика, поселился в приюте для престарелых в Гленвуди. Это отрезвило дедушку; его всегда пугала старость, а уж слово «смерть» он и вовсе воспринимал как личное оскорбление. Сейчас же он выглядел еще на редкость бодро; он наслаждался ежегодной передышкой, которая наступала, когда бабушка отправлялась в Килмарнок. Словом, он переживал ту пору, которая называется «бабьим летом». Однако в данную минуту настроение у него было плохое: ему показалось, что я пытаюсь «увильнуть» от его любимой игры.

– Что это с тобой? Разомлел, точно кот на горячей печке!

Я махнул рукой и сел напротив него, а он, нахмурившись, сосредоточенно склонился над доской, мучительно обдумывая дальнейший ход и подготовляя мне западню, которую я без труда мог предвидеть; вот он с самым невинным видом передвинул пешку и, чтобы прикрыть эту явную хитрость, принялся вытряхивать табак из трубки, потом осмотрел мундштук и замурлыкал что-то себе под нос.

Я же, естественно, вовсе не думал об игре: все мои мысли сосредоточились на том чудесном предложении, которое сделал мне Джейсон и которое вселяло в меня новые надежды на будущее. Накануне окончания школы я, подобно большинству мальчиков, немало поломал голову над тем, что делать дальше. Я был честолюбив и хотя знал, кем хочу быть, однако обстоятельства моей жизни складывались так, что, не препятствуя прямо моим стремлениям, они все же не давали особых надежд на то, что мне это удастся.

В классе я уже давно стал первым учеником и за это время прошел через руки многих учителей, которые, правда весьма неопределенно, предсказывали мне большие успехи. Был такой, например, мистер Ирвин, высокий, тощий, болезненный, у него всегда отчаянно болела голова от насморка; он уверил меня, что мне удаются сочинения на английском языке и в знак высокого мнения о них читал классу своим гнусавым голосом мои цветистые, высокопарные опусы на такие темы, как «Битва на море» или «Весенний день». Затем был мистер Колдуэлл, которого мальчики прозвали Култышкой из-за деревянной подпорки, поддерживавшей его высохшую ногу. Это был кроткий пожилой человек с плавными жестами и маленькой седой эспаньолкой; одевался он всегда в серое, точно священник, и жил в мире классиков; как-то раз он отвел меня в сторону и сказал, что из меня может выйти латинист, если я буду усердно заниматься. И другие педагоги, тоже из самых лучших побуждений, давали мне советы, притом самые противоречивые.

Но, лишь попав в руки Джейсона, я почувствовал к себе настоящий теплый интерес. Он первый обратил внимание на то, что я не на шутку увлечен естественными науками. Как хорошо я помню, с чего все началось: однажды летним днем в открытое окно классной комнаты влетели две бабочки – две обычные синие бабочки; мы все бросили заниматься и стали наблюдать за ними.

– А почему их две? – лениво спросил Джейсон Рейд, обращаясь в такой же мере к себе, как и к классу.

Молчание. Затем раздался мой скромный голос:

– Потому что они женихаются, сэр.

Джейсон устремил на меня иронический взгляд своих больших, навыкате глаз.

– Ты что же, олух этакий, считаешь, что у бабочек есть любовь?

– Конечно, сэр. Они за милю чуют своего суженого по особому запаху. Его выделяют подкожные железы, и похож он на запах вербены.

– Так, пошли дальше. – Джейсон говорил раздумчиво: он еще не был уверен в моих познаниях. – А скажите на милость, как же они чуют этот дивный аромат?

– На кончиках усиков у них имеются специальные узелки. – Я улыбнулся и, увлеченный своим любимым предметом, добавил: – Это еще что, сэр. Вот Красный адмирал – у того вкусовые ощущения в лапках.

Класс грохнул от хохота. Но Джейсон мигом успокоил учеников:

– Тише, дурни! Этот олух кое-что знает, чего о многих из вас не скажешь. Продолжай, Шеннон. Ну а эти наши синенькие друзья, которые тут летают, могут они видеть друг друга или им непременно нужно почувствовать запах вербены?

– Как вам сказать, сэр, – краснея, начал я, – глаз бабочки устроен весьма любопытно. Он состоит примерно из трех тысяч глазков, и каждый имеет свою роговую оболочку, свой хрусталик и свою сетчатку. И хотя бабочки прекрасно различают цвета, они чрезвычайно близоруки: видят не дальше четырех футов…

Я запнулся, и Рейд не стал требовать от меня дальнейших пояснений, но по окончании урока, когда мы друг за дружкой выходили из класса, он еле заметно многозначительно улыбнулся мне – это была первая улыбка, которой он меня одарил, – и чуть слышно пробормотал:

– И как ни странно… никакого самодовольства.

С тех пор, поощряя мои успехи в биологии, он стал давать мне задания сверх программы по физике. А через несколько месяцев поручил мне лабораторную работу по исследованию взаимопроникновения коллоидных растворов. Ничего удивительного, что я был предан ему собачьей преданностью одинокого мальчика и буквально глотал каждое слово, которое он произносил в классе; в подражание ему я даже задумчиво хмурился и слегка заикался, разговаривая с Гэвином.

За год до описываемого мною момента отец Гэвина перевел его из Академической школы в Ларчфилдский колледж. Это было для меня тяжким ударом. Хотя колледж находился в соседнем городке Ардфиллане, о том, чтобы попасть туда, обычные мальчики и мечтать не могли: это было дорогое закрытое учебное заведение для избранных с интернатом; директор училища окончил Баллиол и был капитаном знаменитого клуба крикетистов в Лордсе! Несмотря на то что Гэвин очень скоро стал там всеобщим любимцем, мы по-прежнему были большими друзьями. Летними вечерами я брал велосипед мистера Рейда и мчался за пятнадцать миль посмотреть, как Гэвин защищает честь школы, а он, выбравшись из толпы восхвалявших его у финиша зрителей, без всякого стеснения уходил в дальний конец чудесной спортивной площадки, где, притаившись, поджидал его я, скромный чужак; он бросался подле меня на траву как был, в спортивной куртке и белых фланелевых брюках, и, покусывая травинку, спрашивал, почти не разжимая губ:

– Ну как у нас дома?

Хотя теперь дружба наша была горячее, чем прежде, и мы не расставались с Гэвином, когда он приезжал домой, тем не менее встречи наши перемежались долгими разлуками, а поскольку какого-нибудь второсортного приятеля я заводить не хотел, то я был всецело предоставлен сам себе и в полную меру проявлял свою болезненную склонность к уединению.

Я один бродил по окрестностям, уходя от дома за много миль. Я знал каждое гнездо, каждый кряж, каждую тропку, проложенную овцами в Уинтонских горах. Я удил рыбу в разлившихся реках, ловил камбалу и сайду в лиманах возле устья. Я наносил на карту неразведанные болота за Кряжем ветров, покрытые торфяником и вереском. Все лесничие знали теперь меня и предоставляли мне редкую привилегию – право беспрепятственно бродить где угодно. Коллекции мои разрастались. У меня появились чрезвычайно редкие экземпляры. Например, отлично препарированная почкующаяся гидра – очень любопытная: наполовину растение, наполовину живое существо, от тела которого в определенное время отделяется яйцо; было у меня и несколько нигде не зарегистрированных видов пресноводных медуз, а также великолепная стрекоза, именуемая Pantala flavescens, которая, насколько я мог выяснить, до сих пор не была обнаружена в Северной Британии. Благодаря этим скитаниям я никогда не жалел, что не мог провести каникулы «у моря», куда многие мальчики так стремились летом; воображение уносило меня далеко от этих скучных курортов, и вересковые заросли высоко в горах превращались для меня в дикие пампасы или в равнины Татарии, по которым я осторожно продвигался, вглядываясь в далекий горизонт – а вдруг там появится… лама… или – увы! – какой-нибудь попавший в беду миссионер.

Да, приходится признаться в одном весьма печальном обстоятельстве: к этому времени я стал горячо верующим. Возможно, долгие часы одиночества укрепили во мне религиозный пыл. А скорее всего, объяснялось это особенностями моей натуры: встретив препятствие, я, точно лошадь, везущая воз, напрягался изо всех сил и тянул. Через день, хотя это было мне очень нелегко, я прислуживал канонику Рошу во время мессы. Я был в наилучших отношениях с монахинями и шествовал с кадилом за процессией, которая при свете мерцающих свечей тянулась вокруг монастыря. В Великий пост я совершал чудеса самоистязания. Я горячо благодарил Всевышнего за то, что Он включил меня в число своей верной паствы, и испытывал величайшую жалость к тем несчастным мальчикам, которые исповедуют не одну со мной религию и, уж конечно, обречены на погибель. Меня охватывала дрожь при одной мысли о том, что, если бы Господь не был ко мне столь благостен, я мог бы родиться на свет пресвитерианцем или магометанином, и тогда у меня почти не было бы надежды на вечное спасение!

Хоть я и не намерен долго на этом останавливаться, должен все же сказать, что мои жертвы на алтарь религии отнюдь не кончились и в календаре были дни, которых я, право, боялся – не столько из чувства физического страха, сколько из страха перед исступлением, овладевавшим моим духом. Скажу честно: Ливенфорд, как большинство шотландских городков, являл собой подобие маленького Везувия нетерпимости. Протестанты ненавидели католиков, католики не выносили протестантов, и обе секты недолюбливали евреев (которые в большинстве своем были выходцами из Польши и жили небольшой безобидной общиной в Веннеле). В День святого Патрика, когда все гордо щеголяли в трилистниках, а древний орден гибернийцев шествовал, распустив знамена, по Главной улице позади трубачей с зелеными сумками через плечо, вражда между «голубыми» и «зелеными» разгоралась вовсю, выливаясь в неописуемые издевательства и бесчисленные драки[9]9
  17 марта ирландское население празднует День святого Патрика – покровителя ирландцев, обращенных им в христианство в V в.; трилистник – национальная эмблема Ирландии; орден гибернийцев назван так в честь Гибернии – древней Ирландии, которую не смогли покорить даже могущественные римские завоеватели.


[Закрыть]. Еще большее возбуждение царило двенадцатого июля, когда улицы заполняла процессия членов Оранжистской ложи – ордена приверженцев великого и славного короля Вильгельма; они тоже шли с оркестром и знаменами, а впереди на белой лошади ехал человек в цилиндре и оранжевом переднике, отороченном золотом, и возглашал: «Конец папству, рабству, мошенничеству!», а толпа пела:

Эй, псы! Эй, псы, водой освященные! Эй, псы, святой водой окропленные!.. Король Вильгельм весь папистский сброд Сбросил в Бойне в водоворот[10]10
  12 июля 1690 г. произошла знаменитая битва на реке Бойн между сторонниками короля-католика Якова II и протестантского короля Вильгельма Оранского, в результате которой победу одержали протестанты.


[Закрыть].

Достаточно мне было приподнять шляпу, проходя мимо церкви Святых ангелов, как кто-нибудь тотчас принимался меня высмеивать или издеваться надо мной; в дни же, когда на улицах кипела распря – особенно двенадцатого июля, – я бывал счастлив, если меня не избивали.

Но не подумайте, что я все время слонялся без дела, то отстаивая свою веру, то гоняясь за бабочками и умиленно преклоняясь перед святыми. Папа следил за тем, чтобы часы, свободные от школьных занятий, не пропадали у меня даром. С тех пор как я достиг того возраста, когда уже мог зарабатывать, он заставлял меня заниматься полезным трудом: в ту пору, о которой идет речь, я обязан был вставать каждое утро в шесть часов и на трехколесном велосипеде с фургончиком объезжать пустынные улицы, развозя свежие пирожки Бекстера еще не успевшему проснуться городку. Получая мое скромное жалованье, папа неизменно говорил, что теперь ему легче будет справиться с расходами: ведь кормить и содержать меня чего-то стоит, а потом, побледнев, взволнованно советовал маме еще урезать траты, хотя они и так были сведены до минимума. В последнее же время папа и вовсе взял в свои руки оплату месячных счетов и приводил в отчаяние торговцев, выклянчивая у них скидку или уговаривая хоть немного сбавить цену, если он делал покупки сам. Когда речь заходила о приобретении чего-то «полезного», он всегда рад был это купить, особенно если сделка представлялась ему выгодной; однако обычно в самую последнюю минуту некий инстинкт удерживал его от покупки, и он приходил домой с пустыми руками, зато, как он торжествующе объявлял, с деньгами в кармане…

Но тут победоносный клич моего противника заставил меня спуститься с облаков на землю. Пока я грезил, дедушка успел снять с доски две мои последние пешки.

– Я знал, что обыграю тебя, – прокудахтал он. – А ведь тебя считают самым умным парнем в городе!

Я быстро поднялся, чтобы он не мог заметить и, следовательно, неправильно истолковать радостный блеск, загоревшийся в моих глазах.