Текст книги "Запоздавшее возмездие или Русская сага"

– Надолго?

– Месяц. Но уеду пораньше – дела… А ты как?

– Закончила медучилище, работаю в нашей больничке. Мелковато, конечно, скучно, наберусь опыта – перекочую в город… А ты женился, наверно, детишками обзавелся?

И снова, как в разговоре с родителями, Видов промолчал. Отделался ничего не говорящей улыбкой. Стыдно признаться о разрыве с женой. В свою очередь, спросил о семейных делах Клавдии. Та покраснела, потупила озорные глаза.

– Холостая… Пока холостая, – уточнила она. – Наш доктор в мужья набивается, ходит за мной, как пришпиленный. Иногда думаю – рискнуть, зарегистрироваться? Человек он солидный, грамотный, институт закончил, обещают дать в районе квартиру… Как думаешь, рискнуть? – неожиданно спросила Клавка, глядя на Семена из-под завесы длинных ресниц.

– Ни в коем случае! – неожиданно для себя запротестовал Видов. – Потом всю жизнь будешь каяться!

– Почему каяться? – в свою очередь удивилась девушка. – Муженька возьму под каблучек – не вывернется, не посамовольничает. Потому-что женщина – основа семьи…

Семен не стал опровергать – мысленно удивлялся неожиданной своей реакции на возможное замужество подруги. Что ему из того, выйдет Клавка замуж либо останется одинокой? Дурацкий все же у него характер – ничего не прячется в душе, все изливается наружу. И хорошее, и плохое.

Подощли к берегу, остановились. На противоположном берегу резвились в воде голые ребятишки. Оттуда доносился веселый смех, ребячьи выкрики. Дальше по полю жуком ползал трактор, по проселочной пыльной дороге медленно ползли нагруженные телеги. С головами, покрытыми цветастыми косынками, работали колхозницы.

– Искупаемся?

– Давай! – оживилась Клавдия. – Я, как знала, купальник надела.

Лейтенант сбросил одежду, мельком поглядел на спутницу и отвел загоревшиеся глаза. Купальник облегал точенную фигурку, обрисовывал бугорки грудей и мягкого рисунка бедра. Семен ощутил неприсущую ему неловкость, поэтому когда девушка, по-мальчишески ухнув, прыгнула в воду, облегченно вздохнул.

Все было, как в далеком детстве: Клавка плескала воду на парня, хохотала, Семен отвечал ей тем же. Подныривал под девушку, хватал ее за ноги. Она повизгивала, дергалась. Семен окончательно забыл о странной беседе в кабинете особиста, о фактическом разрыве со Светланой, вообще обо всем, что произошло до встречи с Клавдией.

– Писать будешь? – спросил Видов, когда, одевшись, они медленно пошли к деревне. – Ночью на дежурстве делать нечего, вот и пиши.

– Обязательно буду, но только тогда, когда получу твое письмо. А то загордишься… Кстати, хочу спросить – в каком ты звании? До генерала не дорос?

– Больно быстро хочешь! Перед самым отъездом пообещали добавить кубарь. Значит, буду старший лейтенант. Командир роты.

– Ух ты! Поздравляю… Пиши свой адрес, – протянула она листок бумажки и карандаш. – А то забудешь.

Видов написал: Украина, город Ковыль, войсковая часть…

– А где же улица, номер дома, квартиры? – с наивностью ребенка недоуменно повертела бумажку Клавдия. – Вдруг почта не найдет?

– Непременно найдет, – рассмеялся Видов.

Прощаясь на околице, договорились рано утром на следующий день вместе пойти на рыбалку.

Не получилось – вечером Семен неожиданно передумал, простился с родителями и уехал в полк. Словно испугался еще одного свидания с Клавой, неожиданно вспыхнувшего чувства к ней. В течении одной единственной недели расстаться с женой и понять, что любит другую – не слишком ли много даже для волевого мужчины? Вот и решил он одним ударом разрубить гордиев узел. Уехать.

Мать, конечно, всплакнула, отец недовольно поморщился, но отговаривать сына они не стали – не мальчишка, взрослый, решил – значит, так нужно…

С вокзала Видов поехал в полк. Сейчас забежит в общежитие, распакует чемоданчик, разложит по своим местам вещи и – в роту. Хватит тратить нервы на любовные переживания, это недостойно настоящего мужчины, тем более армейского командира, есть у него более важные дела. Как отстрелялся второй взвод? Какую оценку по физподготовке получил третий? Как оценил полковой комиссар проведение политзанятий? Смог ли Сидякин отремонтировать к осени красноармейскую обувь? Да мало ли таких вопросов у командира роты!

При появлении в комнате ротного младший лейтенант-очкарик спрыгнул с кровати, на которой лежал с раскрытой книгой. Благо бы с наставлением либо уставом – романом Мопассана. После назначения Видова ротным командиром он принял его взвод. Поэтому прежние панибратские отношения сменились почтительными, можно даже сказать, подхалимскими.

– Попрежнему отлеживаешь бока, лентяй? – недружелюбно проворчал Семен, открывая чемодан. – Сколько раз говорил: не перепоручайте проведение занятий сержантам, занимайтесь с красноармейцами сами.

– Здравия желаю, товарищ комроты, – вытянулся взводный. – Отдыхаю после дежурства по полку… А мы вас так рано не ожидали, ведь всего полторы недели, как уехали…

Взводный явно напрашивается на обстоятельную, откровенную беседу. Не так уж часто бывает, чтобы командир, получив месячный отпуск, явился в часть через каких-нибудь полторы недели. В полку ходят смутные сплетни о неожиданном отзыве из отпусков нескольких командиров. Вдруг лейтенант – один из них?

Дружеской беседы не получилось.

– Ну, если – с дежурства, можешь отсыпаться, – более мягким тоном проговорил Видов, поспешно расталкивая по полкам шкафа умывальные и бритвенные принадлежности, аккуратно укладывая смену белья. – Что у нас нового?

– Комполка вами интересуется. Случайно слышал, приказал отозвать из отпуска двух лейтенантов и одного капитана.

Вот это новость! Из разряда сверхсерьезных. Подполковник по пустякам не вызывает командиров. Значит, что-то в полку случилось! Вместо роты, лейтенант поспешил в штаб. Шел и мысленно анализировал возможные причины неожиданного вызова. Неужели они связаны с какими-то нарушениями по службе? Или вызов организовал полковой особист?

Подполковник сидел в своем кабинете. Он вообще не особенно любил бывать в подразделениях, на полигоне или стрельбище, предпочитал контролировать жизнь части по донесениям – устным и письменным. Посмотрел Видов на него и жалость уколола в сердце. Видок у комполка незавидный. Мешки под глазами увеличились, мало того, налились синевой, взгляд – равнодушный, выложенные на стол крупные руки слегка подрагивают. Как у паралитика.

– Видов? Вчера только отправили телеграмму, а ты уже тут? Или кто-то из штабников догадался позвонить?… Впрочем, это не имеет значения, главное – прибыл.

Он помолчал, потом наклонился к нижнему ящику письменного стола, достал из него скросшиватель. Положил перед собой и огладил. Словно подготовился пред"явить провинившемуся комроты серьезное обвинение. Семен насторожился, под прикрытием скатерти вытер вспотевшие ладони. Сейчас все выяснится.

– Как же ты, миляга, додумался поцапаться с нашим особистом?

Значит, корень неожиданного вызова из отпуска и предстоящей нелегкой беседы все же треклятый чекист, разгневанно подумал Видов. Странно, но эта новость успокоило его: во всяком случае кончилась неизвестность, появился реальный виновник и причина вызова.

– Я не цапался, – коротко доложил он, не вдаваясь в опасные подробности. – Капитан еще раз проинструктировал меня по поводу зарубежных разведок. Вот и все.

Подполковник усмехнулся. Кажется, ему пришлось по вкусу немногословие подчиненного. Ротный не пытался оправдаться. Не цапался – весь сказ.

– Ну, ладно, – вздохнул комполка и в его горле что-то забулькало. – Много перепортили нам кровушки капитан и его начальство, ох, и много же! Спасибо командующему армией – поддержал… Короче, поздравляю тебя с присвоением внеочередного звания «капитан». Надеюсь, стакан нальешь?

Вот это новость! Видов ожидал выговора, возможно – гауптвахты или отстранения от должности, а вместо этого – внеочередное звание! Перепрыгнуть через старлея – поневоле закружится голова и пересохнет во рту.

– Служу Советскому Союзу!

– Молодец, хорошо служишь… Но это еще не все…

Подполковник выбрался из-за стола, жестом приказал новоявленному капитану сидеть на прежнем месте, подошел к окну. Неизвестно, что заинтересовало его на плацу – предупреждающе побарабанил по стеклу пальцами.

– В папке приказ о назначении тебя батальонным командиром…

Слишком много сыпятся блестящих конфетти, как бы не задохнуться под их грудой, опасливо подумал Видов, но вслух снова повторил приевшуюся фразу о службе Союзу. Одновремено размышлял: какой батальон предстоит принять? Неужели командование решило укрепить стрелковый полк еще одним? Неужели, мобилизация?

– Новый батальон?

– Нет, старый, – снова вздохнул подполковник. – Твой… Майор, как и твой предшественник по роте, оказался продажной сукой. На следующий день после твоего от"езда его арестовали…

На следующий день? Значит, особист был прав – написал бы ротный донос или не написал – ничего не изменилось бы. Суровый по виду, но добрый в действительности, майор был приговорен.

– Короче, распишись в ознакомлении с приказами и принимай батальон. Догоняешь ты меня, старика, как бы вскорости не сел на мой трон, – пошутил комполка, грузно опускаясь на заскрипевший стул.

Нет уж, хватит с меня, подумал капитан вышагивая по штабному коридору. Впечатление, как будто идешь по костям: сменил «изменника»-взводного, потом уселся на место «агента вражеской разведки» – ротного, теперь идешь принимать батальон, которым командовал еще один шпион… Не много ли изменников и не пополнит ли их ряды в скором времени одутловатый комполка? О себе Видов не думал – почему-то был уверен в том, что никто не может заподозрить его в предательстве…

Глава 12

«Дорогой Коля, здравствуй! Странно, мы живем в одном городе, а общаемся с помощью писем! Не пора ли встретиться, поговорить? У меня все по прежнему, здорова. Вот ты спрашиваешь, как я попала перед войной в армию, да еще в батальон мужа? Первое – очень просто: пошла в военкомат, написала заявление, по армейскому – рапорт…»

Подпись – твоя Клавдия.

С детства Клавдия ощущала ущербность. Каких только обидных кличек не навешали на нее мальчишки-остарословы! Купеческое отродье, шлюхино отродье, дерьмо в обертке – самые простые. Отбивалась как могла, такими же едкими словечками, часто – кулачками.

Однажды мать пошила ей к празднику красивый сарафанчик, с рассыпанными по подолу блестками, с рюшами и оборками. Какой девчонке не захочется покрасоваться перед однолетками! Клава выплыла из лавки, будто сказочная принцесса из терема, горделиво оглядела знакомую улицу, прошлась до церкви и обратно. Девчонки завистливо охали, перешептывались. И вдруг соседский подросток – сын пастуха и свинарки – запустил в «принцессу» комом грязи. На подоле вспухло огромное пятно.

– За что? – из глаз хлынули слезы. – Что я тебе сделала?

– Настоящее дерьмо в обертке! – расхохотался шкодник. – Станешь выходить на улицу – еще не то получишь! Сиди под материском подолом!

Девчонки, свидетели происшествия, захихикали, проходящий мимо старик что-то осуждающе прошепелявил. Не в адрес озорника – незаконной дочки лавочника. Дескать, ходют тут купеческие огрызки, надоедают людям.

Спасибо отцу – выскочил из лавки, поймал пастушонка, больно надрал ему уши.

Вообще, Терещенко был добрым человеком, зря его в деревне так ненавидели. Что же касается незаконного ребенка, то кто в наше время без греха? Тем более, что свой грех лавочник прикрыл венчанием и регистрацией в ЗАГСе.

Вплоть до своего ареста и реквизиции лавки он помогал бедным односельчанам, с нищих брал половинную стоимости продаваемых товаров, каждый месяц жертвовал церкви довольно солидные суммы. Может быть, именно за необычную благотворительность его и не любили.

– Особо добрым быть тоже вредно, – поучал он дочку по субботам. – Благодарности не дождешься, а вот злости – полон карман. Учти, тебе жить на этом свете. Я скоро уйду – нутром чую, мать тебе не советчица и не заступница… Пока жив – учись, набирайся разума.

Когда отец был в лавке и выглядывал в окошко, Клавдия могла ничего не бояться – сверстники, опасливо поглядывая на крыльцо, обходили ее стороной, ограничивались грязными словечками, брошенными с безопасного расстояния. А когда Терещенко уезжал по торговым делам – беда, целыми днями девчонка сидела взаперти, разглядывая надоевшие журнальные картинки либо обшивая даренных отцом кукол.

– Чего сидишь дома? – равнодушно спрашивала мать, поглядывая на зашедшего в лавку красавца-кузнеца. – На улице – теплынь, только и гулять. Гляди, лентяйка, сидючи дома недолго и заболеть. Возись тогда с тобой, обихаживай.

Говорит, а сама так и играет, так и колышется. То жеманно рассмеется, то загадочно огладит себя по груди и животу. Похоже, кузнец тоже непрочь позабавиться – щерится предлагающей улыбочкой, косясь на «купеческое отродье», щипет продавщицу за упругий задок. Та не возражает, отвечает легкими шлепками и таким же легким отталкиванием дерзких мужских рук.

Мария неисправима. При взгляде на любого мужика, неважно какого возраста и какой внешности, ее будто карежит. Во взгляде появляется туманное томление, груди вырастают, будто их накачивает какой-то внутренний насос, полная талия заманчиво изгибается. Получив статус законной супруги лавочника, она мигом потеряла к нему интерес. Нет, на всякий случай приходилось уступать его домоганиям, но это – проформа, фикция, ибо любви к быстро стареющему мужчине у нее не было раньше, тем более, нет сейчас.

Что до отношении к дочери – все то же притворство. Материнские обязанности приходится выполнять – кормить, наряжать – заметят соседки равнодушие – осудят, разнесут по всем избам. Но не больше! Муж следил за этим, строго выговаривал супруженице. Та обидчиво всхлипывала. Но стоило Терещенко покинуть деревню, все начиналось сызнова – и шашни с мужиками, и неухоженность дочери.

После непонятного ареста лавочника Клавдия почувствовала себя ущербной вдвойне. Не стало ее защитника и покровителя, что будет с несчастной девчонкой, когда за нее возьмутся безжалостные сверстники? Вот и сидела она в доме, от нечего делать принялась учиться читать и даже писать. Рисовала буковки, раскрашивала их взятыми в лавке цветными карандашами, шептала: аз, буки, ведь…

Мария, после ареста и ссылки мужа, неожиданно получила назначение заведующей магазином. С первых же дней работы в новой должности пустилась в загул. Кузнеца, которому, видимо, приелись слишком уж горячие и нетерпеливые ласки любовницы, сменил кривоглазый звонарь, который после двухмесячного развлечения уступил место в магазинной боковушке местному чекисту.

И – пошло-поехало! А чего, спрашивается, ограничивать себя, если жизнь походит на детскую пеленку – коротка и изгаженна? Что до магазина, то никуда он не денется, есть кому торговать, а чем именно – какая разница, сельчане все сгребают с полок. Под началом – две продавщицы: молоденькая, едва оперившаяся, и старая карга с двумя зубами и пучком волос, кокетливо перевязанным цветной ленточкой.

Младшая продавщица скрашивала жизнь Клавки, учила ее читать, потихоньку подкармливала, иногда, если позволяло время, они гуляли по дорожкам прицерковного кладбища. А вот древняя карга заполняла душу дочки заведующей несмываемой грязью незаслуженых обид. Про себя девочка крестила обидчицу древней рухлядью, прокисшим молоком, бабой-Ягой. Но внешне улыбалась, прятала за длинными ресницами действительное свое отношение.

Постепенно Настя заменила Клавке мать. Даже в школу, в первый класс, 000повела девочку не Мария – младшая продавщица, которая и платьице с передничком нагладила, и букет цветов завернула в дефицитную тогда оберточную бумагу.

Увидев на пороге школы давнюю свою жертву, мальчишки набросились было на нее, но неожиданно девчонку защитили два подростка. Один врезал главному Клавкиному обидчику по шее, второй, угрожающе выпятив массивный подбородок, свалил с ног другого.

Произошла обычная ребячья драка, с кровавыми соплями, с ссадинами и синяками, с угрозами пожаловаться отцам и старшим братьям. Сквозь слезы, застилающие глаза, Клавка со страхом следила за потасовкой. Трудно сказать, кто в ней победил, сказалось численное превосходство клавкиных противников. И все же обидчики оставили девочку в покое. Если кто-нибудь из них бросал в ее адрес обидные клички, Семка сжимал кулаки, Прошка выпячивал знаменитый подбородок. Как правило, этого оказывалось достаточным.

После окончания школы друзья разъехались: Семка – в военное училище, Прошка остался работать в колхозе, Клавка поступила в медучилище, находящееся в районном городишке. Конечно, первое время она тосковала, но окружение было далеко не деревенским, ее никто не дразнил и не обижал. Свыклась с обстановкой и сокурсниками. Только изредка по ночам мерещились встречи с надежными защитниками и покровителями, совместные прогулки, рыбалки, купания в Ушице.

К тому же, медицина захватила будущую медсестру с такой силой, что – ночь за полночь, а она читает и перечитывает учебники, копается в цветных атласах, твердит наименования суставов и костей. Мысленно фантазирует – вдруг заболеет Прошка и она спасет его от верной смерти, или в сражении ранят Семена – медсестра окажет первую помощь, перевяжет рану.

Наконец, училище закончено. Отметки – не такие уж высокие, но вполне приличные. Направление – в родной колхоз. Предусмотрительный председатель оформил в сельсовете нужные бумаги, не доверяя почте, самолично привез их в училище.

И вот – поликлиника с больничкой на десять коек…

Конечно, далеко не каждая сельскохозяйственная артель имела в те трудные времена собственную больницу, большинство обходилось редкими наездами уездных лекарей. Председатель гордился своим, как он упорно именовал обычный медпункт, лазаретом, даже прикрепил к нему транспортное средство в виде пролетки, запряженной унылым мерином. Возница, дядька Трофим в основном обслуживал сельсовет, но получил строгий наказ: по первому же требованию перейти в подчинение медицины.

По меньшей мере два раза в неделю глава колхоза приезжал в «лазарет», задумчиво подергивая вислые усы, обходил койки в единственной палате, опасливо поглядывал на прикрытые марлей инструменты. Спрашивал, все ли в порядке, не нужно ли чего от колхоза? Доктор Горячев торопливо выкладывал очередные просьбы, которые немедленно удовлетворялись. Правда, «главврач» изрядно скромничал, ограничиваясь дополнительными литрами молока да досками для ремонта прохудившегося пола.

Одна из этих просьб – подыскать знающую и опытную медсестру с училищным образованием…

Клавдия не обманула Семена – немолодой врач, действительно, сделал ей предложение. Этот день, вернее, вечер, надолго запомнился девушке.

Тогда Фрол Петрович, или, как втихомолку прозвали его пациенты, «Укол Лекарствович», вел обычный прием больных необычно нервно. Спрашивая о симптомах того или иного заболевания, бросал на медсестру вопрошающие взгляды. Будто она обязана знать – придумывает пациент мучающие его боли или говорит чистую правду?

Толстый, мясистый нос, тонкие губы, спрятанные под небольшими усиками, две глубокие морщины, идущие от глаз к шее, манера передвигаться рывками, будто отталкиваясь от пола – короче говоря, мужчина далек от девичьего идеала. Но внешний облик врача компенсировался добротой и медицинскими познаниями, умением укрощать самых упрямых пациентов.

– У вас, дорогой, не просто простуда – воспаление легких, – шептал он, выслушивая в тот день очередного больного. – Вам так не кажется, Клавочка? Впрочем, лично мне все ясно… Как хотите, мой неоценимый друг, но придется вам погостить у нас. Поколем лекарствами, поглотаете витаминчиков – выздоровеете.

– И сколько мне лежать? – дрожащим голосом спрашивал здоровенный детина, косясь на разложенные под марлей шприцы, пинцеты, ланцеты и прочую медицинскую «утварь». – Мне работать надоть.

– Выздоровеете – наработаетесь! – укоризненно качал лысой головой Укол Лекарствович. – Все зависит от вас, милый, только от вас. Покой, тепло, никакого курения и, Боже избавь, алкоголя – вот все, что я от вас потребую, дорогой. Остальное – не ваша забота, мы с Клавочкой постараемся, хороший мой…Постараемся, Клавочка?

Скрывая насмешливую улыбку, медсестра слушала странный диалог, покорно соглашалась, кивала кудрявой головкой. Милый, хороший, дорогой, неоценимый

– обычный набор Горячева. По его мнению, хорошие слова в адрес пациента – все то же лечение.

Детина, конечно, согласился и тут же улегся на пустующую койку возле окна.

Его место напротив докторского столика заняла сопливая бабка, поминутно вытирающая то слезящиеся глаза, то текущий нос. Ее сменил колхозный конюх с жалобами на боли в спине. Потом – смешливая девица, сама не знающая, что и где у нее болит.

К трем часам поток пациентов иссяк. Последним был парторг, жалующийся на постояные головные боли. Еще бы не болеть голове, с иронией подумала медсестра, если с утра до вечера приходится читать разные лекции, отвечать на десятки каверзных вопросов.

Получив горстку таблеток, парторг вежливо поблагодарил «медицину» и ушел.

– Кажется, мы с вами пошабашили, дорогая помощница! – торжественно провозгласил доктор, вытирая потную лысину несвежим носовым платком. Поднялся с полумягкого сидения и «запрыгал» по комнате, на подобии подбитого мальчишками воробья. – Но у меня имеется еще одно деловое предложение, милая красавица.

Смущается, старается смотреть в противоположную сторону, нервные длинные пальцы перебирают полу белого халата. Сердце девушки забилось с удвоенной силой. Будто она проникла в подсознание Горячева и прочитала там все, что он сейчас скажет. В области любовных отношений женщины – талантливые провидицы, Клавдия не была исключением. Тем более, что она уже давно подметила со стороны врача далеко неравнодушное к себе отношение.

– Дело в том, – продолжал бегать по кабинету немолодой воздыхатель, – что в город из уезда приехал самодеятельный театр. Название потрясает: «Даешь коммунистическую культуру!». Представляете, дорогая медсестричка, ни много, ни мало – культуру, да к тому же – коммунистическую!

В те года за меньший юмор безжалостно сажали, а тут Горячев откровенно насмехается над основами основ. Либо верит в несовременную порядочность сотрудницы, либо, по известной причине, вверяет свою судьбу в ее ручки.

– Зачем вы так, Фрол Петрович? Как говорят, новое время – новые песни, освобожденный народ сам строит свою дальнейшую жизнь. В том числе, и в области культуры и искусства.

Услышь ее только-что ушедший парторг, захлебнулся бы от восторга и зависти. Ибо проводимые им собеседования напоминали бормотания мужика, выглотавшего литр самогона и бредущего из кабака домой. Такие кренделя выписывает заученными словами – удивляться впору. А вот у Клавдии – все гладко и понятно, слово пристегивается к слову, ведет за собой другие.

Горячев внимательно всмотрелся в лицо комсомолки, но переспрашивать либо опровергать сказанное ею не решился. От дальнейшего издевательства удержался.

– Вот я и говорю, бесценная, не податься ли нам на предлагаемый спектакль? Вдруг, действительно, покажут что-нибудь на подобии современного Гамлета? Признаюсь, соскучился по театру, спасу нет!

– А как добираться? – засомневалась Клавдия. Ей очень хотелось развеяться, побывать на людях, разве это жизнь для молодой девушки: работа-дом-снова работа? – Автобус сами знаете, как ходит – то ломается, то ездит по заказу. Не пешком же шлепать столько верст?

– Как это пешком? А наша, общая с сельсоветом пролетка для чего приписана к председательскому «лазарету»? Все, милая красавица, согласия не требуется, ибо я по праву начальника объявляю культпоход в театр! Попробуйте отказаться – немедля пожалуюсь в комсомольчкую ячейку, к которой вы приписаны!

– А как же быть с дядькой Трофимом? Спектакль, наверно, кончится поздно, неудобно заставлять его ждать…

– А зачем нам дядька Трофим, что я с мерином не управлюсь?

Девушка покорно наклонила головку.

Дома принялась перебирать немногочисленные свои наряды, примеряла платья перед покрытым щербинками зеркалом, досадливо отбрасывала, брала другие. Одно казалось слишком парадным – осудят, засмеют, другое – слишком уж простенькое. Остается примерить старый сарафан со сборками на груди, на голову накинуть подаренную матерью цветастую косынку.

В девичью боковушку заглянула Настя.

– Куда собираешься? На вечорку рановато. Поела бы и прилегла на часок. Небось, притомилась на работе?

С возрастом отношения между младшей продавщицей и дочкой заведующей остались прежними. Постаревшая холостячка, которую и в период цветения не особенно жаловали деревенские женихи, все еще опекала Клавдию. Вот только защищать ее от нападков местных хулиганов не приходилось – девушка научилась защищаться сама.

– Посоветуй, как поступить…

Клавдия усадила старшую подругу на кровать, сама пристроилась рядом. Бояться некого – в боковушке они одни, дверь плотно прикрыта, и все же девичья беседа – потаенным шопотком.

Кажется, Горячев хочет признаться в любви, предложить, выражаясь по старомодному, руку и сердце. Что ответить вдовцу? С одной стороны, вежливый, непьющий, культурный, но, с другой, возраст – под пятьдесят, считай, дедушка. А «невесте» едва исполнилось двадцать – цифры никак не стыкуются одна с другой. Но и обижать «главврача» не хочется, ведь если нет любви, то имеется человеческое уважение.

– А ты сразу не отказывай, скажи, дескать, подумаю, тогда отвечу. Укол Лекарстович не обидится, поймет, что такие дела в одночасье не складываются… Знаешь, на меня псаломщик нашей церкви косится, – невесело засмеялась продавщица. – Старый, слепой, хромой, а туда же – женишок. Думает, рубленная изба-пятистенка убавит ему годы – как бы не так!.. Но я тоже пока помалкиваю – не соглашаюсь, но и не отказываюсь. Думаю. Вот и ты делай так же. Мы бабы умные, изворотливые, нас так просто не подомнешь, не осилишь…

Совет Насти пришелся впору уже принятому решению – не отказываться, но и не соглашаться. Не оттолкнуть Горячева, но и не открыть ему объятия. Пусть надеется.

Продавщица метнулась на зов заведующей, ее подружка принялась собираться. Сарафанчик расстелился на столе, заполненный горящими угольями утюг принялся прогуливаться по мятой ткани…

Меринок, словно почуял неуверенную руку нового хозяина, лениво плелся по пыльному проселку, хвостом отгоняя назойливых муэ и слепней. Что только не делал Укол Лекарствович: угрожающе покрикивал, щелкал кнутом над лошадиной спиной, дергал вожжи – ничего не помогало. Только перед самой городской окраиной мерин ожил – наверно, предчувствовал ожидающий его длительный отдых.

– Животина, а соображает, – уважительно проговорил доктор. – Надо бы приголубить его кнутом, внушить уважение к мыслящему человеку, да жалко. Как думаете, Клавдия Ивановна? Увидят горожане похоронную поступь лошади, засмеют?

– Ничего страшного, пусть смеются.

Кажется, разговор – ни о чем, дань дорожному безделью, но когда Горячев послушно положил рядом с собой кнутовище и опустил на колени руки, держащие вожжи, Клавдия ощутила нечто вроде гордости. Еще бы не гордиться, когда пятидесятилетний солидный мужчина, окончивший институт и много лет проработавший врачем, слушается ее, как влюбленный мальчишка!

На центральной площади городка не протолкнуться. Десятки возов из ближних и дальних деревень, расфранченные девчата, лузгающие семячки и бросающие на парней призывные взгляды, крики, смех, гомон. Будто все это происходит не перед Дворцом Культуры – на обычной ярмарке.

Вежливо извинившись, Горячев «запрыгал» к кассе и скоро возвратился с двумя билетами – кусочками оберточной бумаги с коряво написанными буковками.

– Уважают у нас медицину, – не скрывая наивного хвастовства, заявил он. – В первый ряд определили, прямо по центру сцены… Пойдемте, моя бриллиантовая!

Добираться до входа в Дворец Культуры пришлось, буквально проталкиваясь в толпе. Горячева узнавали, мужики поспешно сдергивали кепчонки, бабы кланялись.

– Наше вам почтение, Фрол Петрович…

– Как здоровьишко, уважаемый?

– Спасибо – вылечили…

Отвечая на здравствования, в свою очередь осведомляясь о здоровьи, доктор потихоньку беседовал с идущей рядом медсестрой.

– Ивану два года тому назад вправил громадную грыжу… Федора избавил от фурункулеза… Петр лечился у меня от воспаления легких… У Ксении принимал роды – тяжелейший был случай, но ничего, справился.

Кладия невнимательно слушала – думала о своем.

Как же ей повезло – на сопливую девчонку обратил внимание солидный, всеми уважаемый человек. Вон как раскланиваются с ним, какие улыбки дарят. Даже первый секетарь райкома остановился, пожал врачу руку, спросил – не нужна ли помощь со стороны партийных органов? А она еще колеблется: ответить согласием на предложение вступить в брак либо отказаться? Когда они уселись в зрительном зале на выстроганную лавку, Клавдия мысленно уже подготовила и отрепетировала ответ. Покраснеет, как не покраснеть, ведь не каждый день происходит подобное событие, отвернется и тихо вымолвит: да. Казалось бы короткое словечко, а сколько в него вложено, сколько намешано!

Приняв окончательное решение, она сразу успокоилась и с любопытством посмотрела на сцену. Раздернутый занавес, сшитый из кусков разноцветной материи, открыл пустую площадку. Ни декораций, ни театрального освещения

– все это черты капитализма, которым не место в коммунистической культуре и искусстве!

Сюжет представление тоже далеко не нов и совсем неинтересен. Рабочий, разрывающий сковывающие его кандалы. Крестьянин, сбрасывающий со своей шеи толстого помещика. Женщина поднимается с колен, еще одна, разрывает паранджу. Потом все они начинают дубасить толстого эксплуататора, гонят прочь царского офицера и зарубежных банкиров.

Музыка – соответствующая: барабанный бой, визгливое подвывание труб.

– Ну, как, дорогая ценительница, понравилось? – не без ехидства спросил Горячев, когда они пробирались к оставленной на краю площади пролетке. – Не правда ли, высшее достижение коммунистической культуры?

Лично мне особенно понравился зарубежный банкир в смокинге. Потрясающий образ!

– Каждому времени – свои песни, – расплывчато повторила девушка.

Она никак не могла очнуться от недавних размышлений. Решение, конечно, принято, от него она не отступит, но что будет потом? Клавдия представила себя в постели со стариком, физически ощутила на обнаженной груди его жадные руки, к девичьим пухлым губам прижались сморщенные – Горячева.

Девушка только казалась этакой простушкой, на самом деле, не была наивной и незнающей. Деревенская жизнь, когда все – напоказ, любовные развлечения матери, позже – изучение медицинских премудростей, все это заставляло смотреть на взаимоотношения полов не через розовые очки.