Текст книги "Запоздавшее возмездие или Русская сага"

– Приедем к семи вечера.

– Почему так поздно? Сейчас столько совершается преступлений, как твоя Наташа будет возвращиться домой?

– А зачем ей возвращаться – заночует у нас…

– Но это безнравственно! – возмутилась Клавдия, позабыв, что перед войной она тоже легла в постель с Семенкой без штампа в паспорте. – Зарегистрируетесь – пожалуйста, хоть на головах ходите.

– До чего же ты несовременна! У нас с Натальей первая брачная ночь уже позади, вторая ничего не прибавит и не убавит… Все, побежал, опаздываю!

Проводив сына, Клавдия включила пылесос, намочила тряпку и принялась за работу. Руки заняты привычным делом, голова – тревожными мыслями. Изредка поглядывает на портрет мужа – будто советуется с ним.

К шести вечера квартира блестит. На красивой скатерти – изящная ваза со скромным букетиком. Остальное – в посудном шкафу и холодильнике – достать и снарядить праздничный стол – дело несколких минут.

В начале седьмого женщина сняла синий рабочий халат, заменила его на старомодное платьице с рюшами и оборками – оно куплено Семенкой в военторге Ковыльского гарнизона.

Без четверти семь – молчание. Вдруг звонок в дверях либо неисправен, либо в очередной раз отключили электричество. Клавдия проверила – работает. Значит, задерживаются молодые.

Ожидание становится нетерпимым, не помогают ни попытки успокоиться, ни валокордин, ни валерьянка. Неужели что-то произошло? Девчонка может передумать, а Карп, как все влюбленые мужики, выполнит любое желание невесты. Или Кочерыгин-дед, услышав фамилию жениха передумал и запретил внучке встречаться с ним? Если хорошенько подумать и взвесить – вполне возможный вариант.

Без пятнадцати восемь не выдержала – накинула плащ, повязала голову косынкой и спустилась в холл. Минут десять колебалась, решая выйти на улицу или подождать около лията. В конце концов, решилась – вышла под навес, венчающий вход в подъезд.

Добрых полчаса простояла, мысленно репетируя разговор с будущей невесткой. До конца додумать не успела. От автобусной остановки к дому идут трое – два мужчины и девушка. Карпа она узнала сразу – о чем-то рассказывает, смеется, жестикулирует. Рядом с ним толстушка… А третий – кто? Юркий, щуплый старикашка, подвижный, будто разлитая ртуть.

– Мама, ты почему на улице? Ключ забыла дома, да?

Признаться – дожидается не хочется.

– Решила подышать свежим воздухом.

Толстушка сморщила крохотный носик, насмешливо улыбнулась. Дескать, разве это воздух – противная сырость, промозглый ветер продувает насквозь. Наверняка ожидали драгоценного сыночка. Но вслух ничего не сказала.

Вошли в подъезд, остановились возле занятого лифта.

– Придется знакомиться на нейтралке, – высокопарно произнес Карп. —

Это – Наташенька, моя будущея жена. А это – Николай Терентьевич Кочерыгин, ее дедушка. Познакомьтесь с моей мамой – Видова Клавдия Ивановна.

Подумать только, на полдороге в Остапино появляется Фоменко, не успела добраться до Кочерыгина – он тут как тут! Хорошо это или плохо?

Старикашка изогнулся и неожиданно приложился мокрыми губами к протянутой для рукопожатия ручке женщины. Так неожиданно, что Клавдия вздрогнула и подалась назад.

– Никогда бы не подумал, что мать жениха Наташеньки такая молодая женщина, – визгливым голосом выдал он прицельный комплимент. – Сестра – да, тетя – может быть, но только не родительница!

Карп засмеялся, девчонка покривилась. Видимо, кавалерский комплимент деда пришелся ей не по вкусу.

Усадив гостей в гостиной, Клавдия опоясалась новым передником и принялась накрывать на стол. Наталья уединилась с Карпом на диване, бесстыдно, не обращая внимание на деда, стала обцеловывать лицо парня.

Кочерыгин садиться не стал – запрыгал по комнате. Покачивая полулысой головой, погладил хрустальную вазу. Будто приценился. Изучил старенький телевизор, осуждающе пожевал губами. И надолго застрял возле комода с портретом комбата.

Неужели узнал своего убитого командира? Клавдия остановилась в дверях, прижала ладонью сердце. Если узнал, значит служили вместе, значит, тогда на поле…

– Муж? – тихо спросил гость хозяйку. – Бравый мужчина, красивый. Убит или – болезнь?

На остром личике – соболезнующая гримаска. Так притворяться невозможно, дед Натальи – обычный однофамилец красноармейца Кочерыгина.

И все же…

– Погиб на фронте… Вы тоже воевали?

– Тогда вся страна сражалась, – с патриотическим пафосом воскликнул Кочерыгин. Выпятил цыплячью грудь, задрал голову. – Могу представиться: старшина первой статьи Северного флота. Медалей не ношу – на груди не помещаются, а носить на пузе – зазорно. Врать не стану, Героя не присвоили, но дружки-приятели считают зря. Потому-что в таких переделках довелось побывать, – приснятся ночью – аж подскакиваешь… Помню высадку десанта…

И полились обильным бурным потоком воспоминания фронтовика. Чего только не намешано! Добрая половина, наверняка, чистейшая фантазия. Вдова не решалась прервать разговорчивого ветерана, уйти не позволяло невесть от кого полученное интеллигентное воспитание.

– Дедуля, перестань хвалиться – слушать тошно, – оторвалась от жениха Наташка. – Ты мешаешь хозяйке!

– Простите, ради Бога, старого ворчуна, – повинно склонил блестящую лысину бывший старшина первой статьи. – Я, действительно, разболтался.

Напряженность сменилась слабостью. Укрывшись в кухне, Клавдия в изнеможении опустилась на табуретку. Вторая неудача доконала ее. Даже мелькнула мысль прекратить бесплодные поиски убийцы, положиться на Божье наказание, которое обязательно настигнет нелюдя.

Появилась эта иысль, скользнула в сознании и исчезла. Не оставила ни радости, ни горечи. Вместо нее закружились другие.

Нет, она не отступит! Кто на очереди? Яковлев. Ежели знакомство с ним ничего не даст – останется один Прошка. Орловский Кочерыгин выпал из сознания, будто он – обычное повторение московского…

Глава 21

«… случайно судьба свела меня с бывшим начальником районного уголовного розыска, который обслуживал и деревню Горелково. Сопоставил я его воспоминания с откровениями Марка. Получилась довольно интересная картинка…»

Запись в коричневой тетради.

Когда два мужика сидят в хате, будто в тюремной камере, неизбежно появляется не только антипатия, но и самая настоящая вражда. Федька – весельчак, заводила, рубаха-парень, Прохор – молчун, себе на уме, к тому же болезненно завистлив. Короче – антиподы.

Жрали осточертевший самогон, который поставляла им услужливая соседка, закусывали надоевшей селедкой, набившими оскомину солеными огурцами. Готовила еду и убиралась Настька. Казалось, дура-баба, которую пощупать можно – не оттолкнет, не сбежит. Но когда однажды в подпитии Федька исхитрился запустить руку ей под подол – Настька схватила ухват и пообещала лишить инвалида второй ноги.

Особо горевать Семенчук не стал, по его мнению, мужиков после войны стало меньше, чем баб, поэтому они в цене. Пошастал по деревне, заглянул в пустую лавчонку, посудачил с жительницами. Все же нашел.

– Давай, друг ситный, малость развеемся, – предложил он компаньону. – Так можно свихнуться, перегрызть друг другу глотки.

– Что ты хочешь предложить? Самогон? Так он уже в горло не лезет, обратно прет.

– Кто только тебя в старшины произвел? – зашептал Федька, опасливо поглядывая в окно, за которым Настька таскала к баньке дрова. – Никакой тебе фантазии. Чем живут настоящие мужики? Водкой и бабами. Первое мы уже прошли, а вот второе не мешает испробовать…

– Ты уже пытался, – Прохор насмешливо кивнул на ухват. – Надумал повторить?

Семенчук беззаботно отмахнулся. Сегодня он был на удивление миролюбив.

– Настька – девка, кажись еще не пробованная, потому и стережется. На кой ляд нам трудиться, рушить невинность? Я тут поговорил со слабым полом, кое-что прояснил. Короче, сегодня, как свечереет, мы с тобой идем в гости.

– К кому? – не понял Сидякин.

– Тетку Феклу знаешь? Ну, которая самогоном торгует?

Сидякин самогонщицу однажды видел. Кривая, беззубая ведьма как-то прохромала мимо Семенчуковской избенки. Остановилась и долго о чем-то шепталась с Настькой. Обе хихикали, прикрываясь платками, поглядывали на окна. О чем могут откровеничать две женщины? В городе – о модах и украшениях, в деревне – о мужиках.

– Так она же – самое настоящее страшилище! Беззубая образина.

– Во первых, в темноте не побачим, – поучительным тоном принялся декламировать Семенчук. – Во вторых, беззуба – не станет кусаться. В третьих, глотнем пару стакашек – страшилище красавицей покажется… А за пазухой у бабенки все, как должно быть – не упруго, конечно, не молодуха, но и не тряпки натолканы. Под подолом не проверил, но и там, наверное, норма.

– Что ж мы вдвоем полезем на одну? – внутренне соглашаясь, засомневался Сидякин. Его давно мучило мужской желание, по ночам часто снились голые, податливые девки. – На это не согласен!

– Зачем на одну? – удивился Федька. – Пообещала завербовать подружку.

– Такую же страхолюдину?

Федька не стал ни опровергать, ни подтверждать – многозначительно покрутил пальцем около виска…

Мероприятие намечено на субботу. По убеждению Семенчука, самое подходящее время. Что делают деревенские мужики по суубботам? В баню идут, водку жрут и баб дерут.

В пятницу Сидякин поехал в Москву. Повидаться с сыном. Его мучило чувство смутной вины. Да, хлипкий пацан, да, не в отца пошел, все правильно, но, как не крути, сын.

Приехал на Маросейку, издали оглядел нищую братию, нашел взглядом хилую былинку-сына, малость успокоился. Кажется, Марк приноровился к новой своей жизни, нашел себя. И – слава Богу, значит никакой вины на отце нет, сделал все правильно.

Осмелился подойти к кривляющемуся подростку, положил в положенную перед ним кепку пару рублевок.

– Как живешь, сын, – прошептал он. – Никто не обижает?

Марк не ответил – работал. Подражая «наставнику» подрагивал ногами и руками, вывалил из перекошенного рта язык. Тут не до родственных бесед.

Сидякин понял и двинулся дальше. Для маскировки положил рубль в подставленную ладонь Хмыря. Одарил полтиником худющую женщину с младенцем на руках. И окончательно успокоившись, поехал в Горелково…

Днем в субботу компаньоны попарились. Потом, разнеженные, сидели на кухне, блаженно прихлебывали крепкий чай. От самогона, к удивлению Настьки, отказались – берегли силы для любовного свидания.

В хате самогонщицы гостей встретили приветливо. Поглядел Сидякин на широкобедрую, грудастую подружку хозяйки и ужаснулся. Справится ли он с горой жира и мяса, не опозорится ли? Но отказываться, поворачивать оглобли поздно. Будто подслушав сомнения компаньона, Семенчук легонько подтолкнул его к улыбающейся бабе.

– Серафима, – представилась та, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

– Можно – Сима. Вас знаю – Прохор да Федор.

Такая же уродина, как и самогонщица. Толстая, потная от волнения, с ногами-тумбами и огромной грудью. Но не кривая и не хромая.

– Проходьте, мужички, сичас поснедаем, попоем.

На чисто выскобленном столе – обычная деревенская закуска: огурцы с помидорами, отварной картофель, жеранное мясо. Под лавкой спрятана бутыль с самогоном.

Устроились попарно. Ближе к стене – Федька и Фекла, напротив —

Прошка с Серафимой.

– Никаких тостов, – предложил Семенчук. – Вначале – на брудершафт.

– Енто как? – застыдилась Сима, покосившись на соседа. – Охальничать не позволю!

А сама придвинулась к Прохору, прижалась жарким бедром.

– Вот так!

Федька обхватил Феклу за необъятную талию, другую руку запустил за пазуху и впился в заранее приоткрытый рот женщины. Та притворно охнула, но возражать не стала, наоборот, выпятила об"емные груди.

– А вы так можете? – кокетливо спросила Серафима, будто невзначай положив широкую ладонь на колено Сидякина.

– Выпьем – проверите, – буркнул он, в свою очередь ощупав жирное колено соседки. Оно под его ладонью вздрогнуло.

Ну, почему ему так не везет, чем он провинился перед Всевышним? Семка, вечный его соперник женился на красивой и умной девушке, Прохору досталась костлявая и глупая Галилея. У Клавки родился здоровый, веселый пацан, у супруги старшины – больной Марк. Теперь он полезет на грудастую уродину…

Застарелая зависть набухала внутри Сидякина, вот-вот лопнет и зальет все его существо внючей жидкостью.

Ослабевшая от страстного поцелуя, Фекла дрожащей рукой извлекла из-под лавки бутыль, разлила самогон по кружкам. Положила на тарелку Федьки несколько кусков жаренного мяса, картошку. Серафима последовала примеру товарки. Заполняя тарелку Сидякина, будто случайно, прижалась к его плечу пышной грудью.

Прохор запылал. Охватившее его мужское желание подавило отвращение к жирной бабе. Прав Федька, какая разница – красива или некрасива, изящна или безобразно толста? Главное – женщина!

Федька под столом многозначительно толкнул его протезом, поймав вопрошающий взгляд, неприметно кивнул на дверь боковушки. Дескать, там – твой «станок».

Бабы после первого же стакашка захмелели. Беспричинно смеялись, трясли грудями, бесстыдно прижимались к мужикам. Второй стакан окончательно свалил Феклу. Пошатываясь, крепко ухватившись за партнера, она потащила его в другую комнату.

Через несклько минут оттуда донеслись сладкие крики, скрип лежанки.

Судя по всему, оголодавший инвалид, не теряя времени на подготовку, вторгся в распластаное под ним женское тело и теперь трудолюбиво обрабатывает его.

И опять Прохор – на втором плане! Сюсюкает, тискает коленки и ляжки податливой Серафимы. А вот Семенчук сразу врубился… Быть на втором плане, видеть превосходсво компаньона – обидно до сердечной боли.

Симка еще держалась. О чем-то болтала, хихикала, прижималась, бесстыдно ощупывала мужчину. Будто он курица, готовая снести желанное яичко. Но не последовала примеру товарки, не потащила его на лежанку.

Пришлось Сидякину проявить инициативу.

– Куда ведет эта дверь?

– В боковушку. Желаешь поглядеть?

Не отвечая, Прохор поднялся со скамьи. Часто дыша, пошатываясь, баба пошла за ним. В вытянутой руке – лампа с остатками фитиля.

На дощатой лежанке все приготовлено заранее – постелен сенной матрас, в изголовье брошена тощая подушка. Одна на двоих. Одеяло и простынь отсутствуют, они только помешают.

– Раздевайся, – приказал Сидякин, стаскивая сапоги и расстегивая брюки. – Покажу… брудершафт.

Симка дунула на лампу, боковушка окунулась в непроглядную темноту. Шуршание, шорох – женщина торопливо сбрасывает с себя одежду. Голый Прошка лег на спину и принялся ожидать, когда к нему прижмется такое же голое женское тело. Схватить Симку, перевернуть на спину, раздвинуть жирные до безобразия ноги…

Именно так он поступил с Галилеей в первую брачную ночь. Костлявая супруга только тихо ойкнула, когда он навалился на нее. Неопытная, глупая. Прохору тогда пришлось малость поучить неумеху бабьему мастерству.

Неужели и Серафиму тоже придется учить нехитрой науке?

Не пришлось. Наверно, боковушка не первого мужика приютила. Но того, что произошло, ему в самом дурном сне не снилось. Симка не прилегла рядом, не обняла мускулистое тело партнера, даже не похихикала – взгромоздилась на него, оседлала, будто скакуна.

Тишину деревенской избы нарушали женские всхлипывания, трудное мужское сопение. Компаньоны, дорвавшись, наконец, до сладкого, трудились на славу.

– Какой же ты могучий мужик, – громко хвалила партнера Серафима. Явно желая быть услышанной подругой. – Всю, как есть, меня пропорол, бесстыдник этакий. Теперича цельный месяц буду заглядывать… Чегой ты в гипсе? – – наконец, она нащупала корсет. – Пораненый на фронте, да?

– Да, – односложно ответил Сидякин. – Поранен.

– Не мешает?

– Ты так оседлала, что корсет – не помеха.

Замолчали. Из другой комнаты отлично слышны голоса второй парочки.

– Ты, милок, уж не протезом ли работал? – так же громко хвалила Семенчука Фекла. – До чего ж сладко получилось. Давненько не доводилось играть с таким мужичком.

– А у меня – что на ноге, что в штанах, – так же громко хвастал Семенчук. – Могу – и тем и этим.

После первого раунда парочки вернулись к прерванному застолью. Кавалеры в штанах и нательных рубахах, «дамы» в наспех натянутых длинных юбках, в наброшенных на обнаженные плечи шалях. Зажгли потушенную лампу, устроились на старых местах. На этот раз – без смущенного отмахивания и скромно потупленых глаз. Ласкались к мужикам, подставлялись под ответные ласки.

Под влиянием самогона и поглаживания жирных пальцев соседок и Федька, и Прошка скоро ощутили возвращающееся мужское желание. Бабенки, как водится, повизгивали, в свою очередь теребили мужчин, призывно охали.

Им нравилась процедура подготовки, местные мужики не радовали ласками, сразу наваливались. А эти ведет себя культурно, не охальничают. Если и щщупают, то мужикам так делать положено, такая уж у них «природа».

– Чего-то я устал, – не переставая обжимать вываленные голые груди партнерши, проинформировал Федька. – Не пора ли отдохнуть?

Фекла с готовностью поднялась из-за стола.

– Пора, ох, до чего же пора!

Симка пошевелила огромными бедрами, прошлась ладонью от мужского колена до живота.

– Точно – пора, – пролепетала она.

Погасили лампу, в темноте, придерживаясь за стены и друг за друга, разошлись по комнатам. Окончательно сомлевшая Симка повисла на руках парнера, пришлось доставлять ее в боковушку почти волоком.

В боковушке Сидякин еще раз огладил прильнувшую к нему женщину, взбодрил ее поцелуем-укусом.

– Я сичас, Прошенька… – бессвязно шептала баба, наваливаясь на кавалера и расстегивая ему пояс на брюках.

– Свет погаси! – сурово промолвил Прохор. Одно дело пользовать жирную уродину в темноте, совсем другое смотреть на вздувшийся живот, жирные ляжки, обвисшие вялые груди. – Мой черед седлать!

Куда там! Торопливо дунув на лампу, Симка снова навалилась на мужика. Пришлось согласиться. Но едва она пристроилась, в дверь избы забухали кулаками. Матерно поругиваясь, баба натянула только что снятую рубаху. Прохор торопливо натянул штаны. Злость распирала его. Другим мужикам никто никогда не мешает, а он решил один единственный раз за долгие годы порезвиться и то неудачно. Но материться не стал, ограничился злобным собачьим ворчанием.

– Не досадуй, милый, – взбадривая лампу, засюсюкапла любовница. – Сичас возвернемся, тожеть покажу тебе… брудерщафт.

В горнице топтался такой же раздосадованный Семенчук. Как и Сидякин – по пояс голый. Цыплячья грудь ходит ходуном, руки сжаты в кулаки.

Что до хозяйки – тоже взбешена.

– Сичас я покажу им кузькину мать! Закаются беспокить по ночам!

Прихватив здоровенный ухват, она вышла из горницы.

В сенях что-то упало, загремело. Хозяйка, добираясь в темноте до двери, задела не то ведро, не то лопаты с граблями. Послышались непременные в деревнях матерки.

Вдруг они оборвались. Будто матерщиной самогонщице кто-то заткнул рот.

– Заходьте, милые, – перешла она на ласковое бормотание. – Мы тут порешили попраздновать…

– По какому поводу праздник?

В горницу вошел пузатый участковый, которого в деревне окрестили Требухой. По причине об"емного, поддерживаемого ремнем, живота и сквалыжного характера. Вслед за ним – молоденький сержант и двое понятых – старик и старуха.

– У подружки – именины, – искусно соврала Фекла, ногой заталкивая под лавку предательскую бутыль. – Родичей пригласили. Без мужиков, чай, скучно.

Беззубая понятая издевательски зажевала сухими губами.

– Знакомые физиономии, – вгляделся Требуха. – Герои войны. Почему голые?

– Дак, жарко же в избе, – Фекла опередила открывшего рот Федора. – Потому и разделись.

– Одеваться-раздеваться – ваше дело, в законе об этом ничего не прописано… Побеспокоили вас по другому поводу. Ко мне поступила жалоба жительниц деревни на то, что ты, Фекла, продаешь мужикам самогон. То-есть, нарушаешь законодательство… Приступай, – кивнул он сержанту. – Обыск. Постановление имеется, – похлопал пухлой ладонью по полевой сумке. – Найдем самогонный аппарат – пойдешь под суд.

Устроился за столом, брезгливо отодвинув тарелки и миски с закуской. Ногой случайно задел самогонную бутыль и та выкатилась на середину горницы. Из горлышка потек ручеек отравы. Требуха покосился на вещдок, но ничего не сказал – одна бутылка не доказательство, главное – найти аппарат.

Опытный сержант не стал терять времени на проверку запечного пространства, шкафчиков и углов – прямиком направился к лазу в подпол. Наверно, информаторы-доброхоты не только донесли на самогонщицу, но и указали место, где она занимается противозаконным предпринимательством.

– Как живете-можете, герои? – доброжелательно пропел Требуха, когда «родичи» присели на лавку. – Гляжу, не теряетесь, наших баб пользуете.

Успевшая спрятать груди под пуховым платком Серафима стыдливо потупилась, даже разрумянилась. Как и полагается деревенской женщине, не устроилась рядом с мужиками – присела около печи.

– Живем нормально, – бодро отреагировал Федька. – А вот можем не всегда.

Дружно посмеялись.

Фекла опустилась на колени возле лаза в подполье, настороженно следила за шурующим там сержантом. Особенно бояться не стоит – опытная самогонщица никогда не держала аппарат в собранном виде – разбирала его на части, которые прятала в разных местах.

– Не скучно без работы? – закинул Требуха отравленную наживку.

В ответ Федька громыхнул по лавке своей деревяной култышкой. Прохор расстегнул рубаху, показывая корсет.

– Кто возьмет горемычных инвалидов? – вытер воображаемую слезу Семенчук. – Ни землю-кормилицу вспахивать, ни за станком стоять.

– Ясное дело. – охотно посочувствовал участковый. – Но на пенсион нынче не проживешь. Могу порекомендовать председателю колхоза. Кладовщик ему требуется. Чеи не работенка для инвалида: сиди да подмахивай накладные… У тебя какое образование? – неожиданно повернулся он к

Прохору.

– Среднее, – нехотя признался тот.

– Воинское звание?

– Старшина.

– И тебе место подыщим! – обрадовался Требуха. – Каким-нибудь писарем в контору. Хотя бы – в Заготзерно. Все прибавка к пенсии. Сговорились?

Знал бы лягавый о сумках, набитых деньгами, которые два раза в неделю передает компаньонам Заяц! О кубышках с драгоценостями, надежно припрятанными в погребе.

Участковый выжидательно смотрел на инвалидов. Ожидает немедленного согласия и соответствующей благодарности.

– Подумаем… Посоветуемся с врачами…

Лейтенант недовольно вздохнул, но настаивать не стал. Одышливо поднялся со скамьи, заходил по горнице.

– Ну, что там у тебя? – крикнул он в лаз. – Нашел?

– Кое-что есть. В кадушку спрятан змеевик.

– Покажи понятым и запротоколируй.

Фекла что-то шопотом доказывала, размахивала руками. Потом взяла участкового за рукав, увела в сени. О чем они там беседовали – неизвестно. Наверно, самогонщица все же откупилась. Во всяком случае, страж закона, возвратившись в горницу, уже не напоминал сержанту о протоколе.

После того, как милиционеры и понятые покинули избу, Фекла и Серафима попытались взбодрить охладевших мужиков. Подставляли им обнаженные груди, лезли с поцелуями. Но кавалеры уже перегорели. Странная беседа с участковым, его настойчивое желание устроить на работу ветеранов войны, насторожила Семенчука. О каких любовных играх может идти речь!

– Все, лярвочки, пошабашили, – оттолкнул он липнущую к нему бабу. – Надумаем наведаться – дадим знать. А пока – приветик! До побаченья, суки дранные!

Бабенки загрустили. Их не обидели груюые клички, привыкли. Просто рассчитывали на балдеж до утра, по вкусу пришлось городское обхождение ветеранов. Но возражать, настаивать не посмели.

На прощание Фекла одарила мужиков бутылкой своего пойла. На опохмелку и в уплату за доставленное удовольствие…

Компаньоны медленно шли по безлюдной улице. Во первых, устали от любовных утех, во вторых, Семенчук снова и снова перебирал в памяти непонятные обещания участкового. Что-то раньше ему не приходилось выслушивать заботливые фразы лягавых.

– Ты чем-то озабочен? – прямо спросил Сидякин, остановившись перед калиткой. – Кажись, все прошло на высшем уровне. Сбросили в баб дурную кровь, и мы довольны и они….

– Все да не все. Похоже, Требуха что-то подозревает.

– А что ему подозревать? Ничем противозаконным мы с тобой не занимаемся, заводить уголовные дела не за что…

Федька тоже остановился, возмущенно запрыгал на бутылочном протезе. Будто подбитая пацанами ворона.

– Я уже не раз говорил, что ты либо недоумок, либо сверхнаивен! Говоришь, не нарушаем закон? Как бы не так, любое предпринимательство в Союзе карается. Это – во первых. Пойдем дальше. Ну, ладно – дань, собираемая с попрошаек Зайцем и его подручными. А как быть с горшками, набитыми драгоценностями? Тоже нищие собирают? Тому же Хмырю жалостливая старушка подала бриллиантовое ожерелье. И ты в эту чушь поверил бы?

– Нет, не верю.

Сидякин прозревал. Медленно, трудно, связывая между собой, казалось бы, малозначащие события. Он, конечно, знал о существовании горшков, спрятанных в погребе за кадушкой с мочеными яблоками. Мало того, сам учавствовал в изготовлении хитрого тайничка. Тогда Федька, не вдаваясь в подробности, буркнул: запасец на черный день.

Только сейчас открылся полностью. Почему не раньше?

– Слава Богу, – облегченно задышал конспиратор. – Кажется, наконец, мозги встали на место…

– И много там… безделушек? – притворившись равнодушным, задал следующий вопрос Прошка. – На подарки бабам хватит?

– Кол им между ног! – злобно выругался Семенчук. – Жирно будет – одаривать кольцами да браслетами. Перебьются шалавы! – попрыгал, успокаиваясь, ловко подфутболил протезом валяющийся у забора булыжник. – Значит, за живое задело, интересуешься нашим богатством? Ради Бога, могу посвятить. Ежели просчитать по самым низким ценам – несколько миллионов. Правда, считал я не на бумажке – в башке, складывал, умножал, делил, мог и ошибиться. Но в общем плане – верно.

– Грабежи? Убийства?

Глава подпольной фирмы засмеялся.

– Всего понемногу. Где-то я вычитал – богатство вырастает на крови, кровушкой поливается, ею же подкармливается. Честных состояний просто не бывает…

Сидякин слушал друга в полуха. Думал о своем.

Нет, он не был слюнявым правдолюбцем или слезливым жалельщиком. Еще подростком, ковыряясь в коровьем дерьме, усвоил простую истину: все, без исключения, люди обмазаны вонючим навозом. В том числе, охотно берущий взятки председатель колхоза, втихомолку торгующие общественным богатством главный агроном и бригадиры, покрывающие ворюг секретари райкомов и обкомов, короче – все.

Хочешь вкусно кушать, спать на мягком, а не на треклятой лежанке, приходовать молодух – веди себя соответственно.

Что до страха, то он вколочен в сознании любого человека, главное, не думать о нем, загонять его поглубже в подсознание.

А чего, спрашивается бояться, если ни он, ни Семенчук не убивают и не пытают? Могут посадить за хранение похщенных ценностей? Ну и что, раньше сядешь, раньше выйдешь. К тому же, тайничек еще отыскать требуется, доказать, что он построен компаньонами а не прежними жильцами.

– … особо зверствует Желток. Ему что стопку выпить, что пацаненка зарезать – все единно. Но по ловкости ему далеко до Хмыря. Я уже говорил тебе – не парень – артист… Кровью и он замаран, не без того, но пускает в ход нож только при опасности, когда без кровопускания не обойтись…

Так вот кому доверено воспитание сына, без малейшего волнения подумал Прохор, доверчивый Марк быстро научится грабить и убивать. Порушить договоренность с Семенчуком, забрать из вертепа Марка, вернуть его матери?

Но это означает разрыв с Федькой. Не потому, что хилый пацаненок так уж тому нужен – пристроив родного сына компаньона в «подшефную» банду глава фирмы как бы взнуздал старшину. Подхлестывает, погоняет, заставляет поворачивать в нужном направлении. Знает – в уголовку Прохор не пойдет – побоится.

– … Не трусь, старшина, не марай дерьмом трусы, ничего с твоим отпрыском не случится, – Федька будто плдслушал сомнения компаньона. – Я вдолбил в понятливую башку Зайца – только попрошайничество, никаких грабежей. Здесь все будет чисто и гладко. А вот Требухи, честно признаюсь, побаиваюсь. Лейтенант походит на натренированную собаку-ищейку – вцепится, ни за что не разожмет челюстей… Думаю, лягавый уже принюхивается к нашим обмаранным штанам.

– И что ты собираешься делать? – очнулся от нелегких раздумий Сидякин.

– Прикроем фирму?

– Сбрендил? Просто ограничим встречи с Зайцем. Встречаться будем не в избе глухой старухи – на свежем воздухе. Скажем, на охоте… Кстати, я будто превидел опасность – послал через верного человека маляву…

– Так прямо и написал?

Семенчук презрительно оглядел испуганную физиономию компаньона. В который уже раз сожалеюще завздыхал.

– Малява – житейская, но Заяц поймет – ему не впервой… Пошли в избу. Холодно стало, зима подкатывает. Да и спать зверски хочется. Наверно, старость припожаловала, – пожаловался он, пряча плутовские глаза. – Раньше сыграешь на бабе за ночь пяток «концертов» и никакой тебе усталости, а нынче чуть не доконала меня чертова ведьма. Тружусь, тружусь, а она только охает да подбадривает – быстрей прыгай, фрайер, не вздумай отвалить – круглые вырежу… Представляешь боевую обстановку?

Жалобные признания Федьки – бальзам на иссеченную шрамами завистливую душу старшины…

Утром Сидякина разбудило бодрое постукивание деревяного протеза. Настроение – прескверное. Побаливает голова, в глазах – иллюминация, давит корсет. Надо бы посетить поликлинику, заменить его на новый, но рисоваться в районном центре опасно, а ехать в Москву не хочется.

Мысли о слишком резвом компаньоне и давящем корсете поблуждали по окраине сознания и исчезли. Их место заняли вместительные горшки, замурованные в подвальном тайнике. Заманчиво покачивают крутыми боками, кривятся, показывают драгоценности.

Бесово наваждение!

Сидякин зажмурился и представил себе роскошный особняк, толпу слуг, грудастую, тонкую в талии молоденькую сопостельницу, завистливые взгляды соседей. Совершенно другая жизнь, ради которой не жалко отдать тридцать лет нынешней….

– Долго собираешься валяться? – открыл дверь Федька. – Или Симка тебя уморила, как меня – Фекла? Одевайся, позавтракаем и поедем на… охоту. Или – на рыбалку, как скажешь.

Настька невежливо отстранила от раскрытой двери веселого инвалида.

– Что подать на завтрак: гречневую кашку иль яишню?

– От твоей гречневой кашки уже тошнит, – не угомонился глава подпольной фирмы. – Давай яишню. Только – на сале, не забудь посыпать зеленным луком, – выразительно облизнулся он. – Вкуснятина! Как ты.

Поймав далеко не безгрешный взгляд, которым одноногий окинул ее бюст, девка непроизвольно покраснела и поспешила покинуть хозяев. Разыграются – облапят, обслюнявят, а она собралась навестить родную деревню, повидаться с женихом. Почует влюбленный комсомольский секретарь запашок другого мужика и отвернется. Прощайте тогда мечты о семье, детишках, собственном хозяйстве.