Текст книги "Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том V"

Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том V
«Божественная комедия». Рай. Часть 1
Аркадий Казанский

© Аркадий Казанский, 2015

Редактор Аркадий Казанский

Редактор Ирина Казанская

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Введение

«Божественная комедия» Данте Алигьери – мистика или реальность? Можно ли по её тексту определить время и место действия, отождествить её персонажей с реальными людьми, определить, кто скрывается под именами Данте, Беатриче, Вергилий? Тщательный и придирчивый литературно-исторический анализ текста показывает, что это реально возможно. Сам поэт, желая, чтобы его бессмертное произведение было прочитано, оставил огромное количество указаний на это. Автор находит нужное время и место, позволяющее понять: что скрывается за мистическим занавесом Комедии, какие персонажи живут и действуют там.

Пятый том шеститомника посвящен расшифровке первой части дантовского «Рая».

Дорога до столицы в обществе любимой пробегает незаметно. Разница в положениях не даёт Данте объясниться с Беатриче. В столице их ждут частые встречи и долгие беседы на астрономические темы. Состоявшееся объяснение приносит Данте неожиданную весть: Беатриче – его родная сестра и брак между ними невозможен.

Очутиться вновь на родине, иметь возможность лицезреть любимую, знать, что и она тебя любит – что ещё нужно на земле для ощущения Рая! Остаётся только одно – воссоединиться с предметом своей любви.

Это оказывается сложным предприятием. Непреодолимая разница в положении, недоступность для откровенного разговора, только разжигают твой пыл. Капля точит камень – ты предпринимаешь попытку за попыткой, прекрасно видя, что и она любит тебя и мучается своим положением. Поэтому все преграды кажутся преодолимыми.

Наступает момент решительного объяснения. Ты видишь её тревогу и страх, тобой также одолевают эти чувства, но не сомневаешься, что справишься с ними. Пора объясниться, расставить все точки над i, покончить с неопределённостью. Твои речи увлекают тебя на вершины райского блаженства.

Она в отчаянии. Не в силах противиться любви, она открывает тебе главную причину невозможности вашего совместного счастья. Ты не в силах этому поверить, но, оказывается, она не просто твоя близкая родственница, а твоя кровная сестра, и брак между вами невозможен. Долгие объяснения в слезах открывают тебе тайны твоего рода; она приводит неопровержимые доказательства этому, разрушая твою мечту.

Вместо Предисловия к «Раю»

Дорогой мой читатель! Предпосылая анализу текста части 3 Комедии – Рая достоверный исторический документ той эпохи, хочу, чтобы ты окунулся в «эпоху Данте».

«Своеручные записки» принадлежат схимонахине Нектарии [Рис. Р. I.1] (Наталье Борисовне Долгорукой (Шереметевой)), которая, став 16 – летней женой фаворита Петра II – Ивана Александровича Долгорукова, за 100 практически лет до декабристок последовала за мужем в ссылку. В 25 лет она лишилась и мужа, колесованного со своими родственниками. Впрочем, её биографию я уже ставил в текст.

Своеручные записки Княгини Натальи Борисовны Долгорукой, Дочери генерал-фельдмаршала Графа Бориса Петровича Шереметева

Печатано по распоряжению Комитета состоящего под Высочайшим Государя Императора покровительством Императорского Общества Любителей Древней Письменности

1913 год. Секретарь В. Майков.

Рукопись «Своеручные записки Княгини Натальи Борисовны Долгорукой» принадлежавшая княжне Екатерине Дмитриевне Долгорукой, была поднесена княжной Великому Князю Сергею Александровичу (1857 – 1905 годы) и хранилась в его библиотеке в селе Ильинском.

По кончине Великого Князя Сергея Александровича рукопись была передана Великою Княгиней Елизаветой Фёдоровной (1864 – 1918 годы) Его Императорскому Величеству (Николаю II).

В настоящее время, с разрешения Его Величества «Записки Княгини Долгорукой» напечатаны на средства г. председателя графа С. Д. Шереметева по вышеуказанной рукописи, с соблюдением правописания её, при Императорском Обществе Любителей Древней Письменности.

Княгиня Наталья Борисовна родилась января 17 дня 1714 года. – Вышла замуж апреля 5 дня 1730 года. Возвратилась из Сибири в 1740 году, а в Москву приехала 17-го того же года. В 1757 году, марта 18 дня, приняла схиму и скончалась в Киеве во Флоровском монастыре июля 3-го дня 1771 года. Прах страдалицы покоится у входа Киево-Печерской Лавры.

1767-о году, января 7-го дня.

Как скоро вы от меня поехали, осталась я в уединении, пришло на меня уныние, и так отягощена была голова моя беспокойными мыслями, казалось, что уже от той тягости к земле клонюсь. Не знала, чем бы те беспокойные мысли разбить. Пришло мне на память, что вы всегда меня просили, чтобы по себе оставила на память журнал, что мне случилось в жизни моей достойно памяти, и каким средством я жизнь проводила. Хотя она очень бедственна и до сих пор, однако в удовольствие ваше хочу вас тем утешить и желание ваше или любопытство исполнить, когда то будет Богу угодно и слабость моего здоровья допустит. Хотя я и не могу много писать, но ваше прошение меня убеждает, сколько можно буду стараться, чтобы привести на память всё то, что случилось при жизни моей.

Не всегда бывают счастливы благородно рожденные, по большей части находятся в свете из знатных домов претерпевающие бедствия, а от подлости рождённые происходят в великие люди, знатные чины и богатство получают. На то есть определение Божие. Когда и я на свет родилась, надеюсь, что все приятели отца моего и знающие дом наш благословили день рождения моего, видя радующихся родителей моих и благодарящих Бога о рождении дочери. Отец мой и мать надежду имели, что я им буду утеха в старости. Казалось бы, и так по пределам света сего, ни в чём бы недостатка не было. Вы сами небезызвестны о родителях моих, от кого на свет произведена, и дом наш знаете, который и до сих пор во всяком благополучии состоит, братья и сёстры мои живут в удовольствие мира сего, честями почтены, богатством изобильны. Казалось, и мне никакого следа не было к нынешнему моему состоянию, для чего бы и мне не так счастливой быть, как и сёстры мои. Я ещё всегда думала перед ними преимущество иметь, потому что я была очень любима у матери своей и воспитана отменно от них, я же у них и старшая. Надеюсь, тогда все обо мне рассуждали: такова великого господина дочь, знатность и богатство, кроме природных достоинств, обратит очи всех знатных женихов на себя, и я по человеческому рассуждению совсем определена к благополучию; но Божий суд совсем не сходен с человеческим определением: он по своей власти иную мне жизнь назначил, о которой никогда и никто вздумать не мог, и ни я сама – я очень имела склонность к веселью.

Я осталась малолетней после отца моего, не больше как пяти лет, однако я росла при вдовствующей матери моей во всяком довольстве, которая старалась о воспитании моём, чтобы ничего не упустить в науках и все возможности употребляла, чтобы мне умножить достоинств. Я ей была очень дорога: льстилась мною веселиться, представляла себе, когда приду в совершенные лета, буду добрый товарищ во всяких случаях, и в печали и радости, и так меня содержала, как должно благородной девушке быть, пребезмерно меня любила, хотя я тому и недостойна была. Однако всё моё благополучие кончилось: смерть меня с нею разлучила.

Я осталась после милостивой своей матери 14 лет. Это первая беда меня встретила. Сколько я ни плакала, только ещё всё недоставало, кажется, против любви её ко мне, однако ни слезами, ни рыданием не воротила: оставалась я сиротою, со старшим братом, который уже стал своему дому господин. Вот уже совсем моя жизнь переменилась. Можно ли все те горести описать, которые со мной случились, надобно молчать. Хотя я льстилась впредь быть счастливой, однако очень часто источники из глаз лились. Молодость лет несколько помогала терпеть в ожидании предбудущего счастья. Думала, ещё будет и моё время, повеселюсь на свете, а того не знала, что вышняя власть грозит мне бедами, и что надежды на будущее обманчивы бывают

И так я после матери своей всех компаний лишилась. Пришло на меня высокоумие, вздумала себя сохранить от излишнего гулянья, чтобы мне чего не понести никакого поносного слова – тогда очень наблюдали честь; и так я сама себя заключила. И правда, что тогдашнее время не такое было обхождение: в свете очень примечали поступки знатных или молодых девушек. Тогда не можно было так мыкаться, как в нынешнем веке. Я вам так пишу, будто я с вами говорю, и для того вам от начала жизнь свою веду. Вы увидите, что я и в самой молодости весело не жила и никогда сердце моё большого удовольствия не чувствовало. Я свою молодость пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении том, что ещё будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке. И так я жила после матери своей два года. Дни мои проходили безутешно.

Тогда обыкновенно всегда, где слышат невесту богатую, тут и женихи льстятся. Пришло и моё время, чтобы начать ту благополучную жизнь, которой я льстилась. Я очень счастлива была женихами; однако то оставлю, а буду вам писать, что на деле произошло. Правда, что начало было очень велико: думала, я – первая счастливица на свете, потому что первая персона в нашем государстве был мой жених, при всех природных достоинствах имел знатные чины при дворе и в гвардии. Я признаюсь вам в том, что я почитала за великое благополучие, видя его к себе благосклонным; напротив того и я ему отвечала, любила его очень, хотя я никакого знакомства прежде не имела и нежели он мне женихом стал не имела, но истинная и чистосердечная его любовь ко мне на то склонила. Правда, что сперва это очень громко было, все кричали: ах, как счастлива. Моим ушам не противно было это эхо слышать, а не знала, что это счастье мной поиграет, показало мне только, чтоб я узнала, как люди живут в счастье, которых Бог благословит. Однако я тогда ничего не разумела, молодость лет не допускала ни о чём предбудущем рассуждать, а радовалась тем, видя себя в таком благополучии цветущей. Казалось, ни в чём нет недостатка. Милый человек в глазах, в рассуждении том, что этот союз любви будет до смерти неразрывный, а притом природная честь, богатство, от всех людей почтение, всякой ищет милости, рекомендуясь под мою протекцию. Подумайте, будучи девке в пятнадцать дет так обрадованной, я не иное что думала, как все сферы небесные для меня переменились.

Между тем начались у нас приготовления к сговору нашему. Правду могу сказать, редко кому случилось видеть такое знатное собрание: вся Императорская фамилия была на сговоре, все чужестранные министры, наши все знатные господа, весь генералитет; одним словом сказать, столько было гостей, сколько дом наш мог поместить обоих персон: не было ни одной комнаты, где не было бы полно людей. Обручение наше было в зале духовными персонами, один архиерей и два архимандрита. После обручения все его сродники меня дарили очень богатыми дарами, бриллиантовыми серьгами, часами, табакерками и готовальнями и всякой галантереей. Мои бы руки не могли всего забрать, когда бы мне не помогали принимать наши. Перстни были, которыми обручались, его в двенадцать тысяч, а мои в шесть тысяч. Напротив и мой брат жениха моего дарил: шесть пудов серебра, старинные великие кубки и чаши золочёные. Казалось мне тогда, по моему молодоумию, что это всё прочно и на целый мой век будет, а того не знала, что в здешнем свете ничего нет прочного, а всё на час. Сговор мой был в семь часов пополудни; это была уже ночь, для того вынуждены были смоленые бочки зажечь для света, чтобы видно было разъезжаться гостям, теснота превеликая от карет была. От того великого огня видно было, сказывают, что около ограды дома нашего столько было народа, что вся улица заперлась, и кричал простой народ: слава Богу, что отца нашего дочь идёт замуж за великого человека, восстановит род свой и возведёт братьев своих на степень отцову.

Надеюсь, вам довольно известно, что отец мой был первый фельдмаршал и что очень любим был народом, и до сих пор его помнят. О прочих всех сговорных церемониях или веселье умолчу: нынешнее моё состояние и звание запрещает. Одним словом сказать: всё то, что можно было вздумать, ничего не упущено было. Это моё благополучие и веселье долго ли продолжалось? Не более, как от декабря 24 дня до января 18 дня. Вот моя обманчивая надежда кончилась! Со мной так случилось, как с сыном царя Давида Нафаном: лизнул медку, и пришло время умереть. Так и со мной случилось: за 26 дней благополучных, или сказать радостных, 40 лет по сей деть стражду; за каждый день по два года приходится без малого, ещё шесть дней надобно вычесть. Да кто может знать предбудущее?. Может быть, и дополнится, когда продолжится страдательная жизнь моя.

Теперь надобно уже иную материю зачать. Ум колеблется, когда приведу на память, что после всех этих веселий меня постигло, которые, мне казалось, на веки нерушимы будут. Знать, что не было мне тогда друга, кто бы меня научил, чтоб по этой скользкой дороге с опаской ходила. Боже мой, какая буря грозная восстала, со всего света беды совокупились! Господи, дай мне силы изъяснить мои беды, чтобы я могла их описать для знания желающих и для утешения печальных, чтобы, помня меня, утешались. И я была человек, все дни жизни своей проводила в бедах и всё опробовала, гонение, странствие, нищету, разлучение с милым, всё, что кто может вздумать. Я не хвалюсь своим терпением, но о милости Божьей похвалюсь, что Он мне дал столько силы, что я перенесла и по сие время несу; невозможно бы человеку смертному такие удары вынести, когда не свыше сила Господня подкрепляла. Возьмите в рассуждение моё воспитание и нынешнее моё состояние.

Вот начало моей беды, чего я никогда не ожидала. Государь наш (император Пётр II Алексеевич) окончил жизнь свою паче чаяния моего, чего я никогда не ожидала, сделалась коронная перемена. Знать, так было Богу угодно, чтоб народ за грехи наказать; отняли милостивого государя и великий плач был в народе. Все сродники мои съезжаются, жалеют, плачут обо мне, как мне эту напасть объявить, а я обыкновенно долго спала, часу до девятого; однако, как скоро проснулась, вижу – у всех глаза заплаканы, как они не стереглись, только видно было; хотя я и знала, что государь болен и очень болен, однако я великую в том надежду имела на Бога, что Он нас не оставит сирых. Однако, знать, мы того достойны были, по необходимости принуждены были объявить. Как скоро эта новость дошла до ушей моих, что уже тогда со мною было – не помню. А как опомнилась, только и твердила: ах, пропала, пропала! Не слышно было иного ничего от меня, что пропала; как кто не пытался меня утешить, только не можно было плач мой пресечь, ни уговорить. Я довольно знала обыкновение своего государства, что все фавориты после своих государей пропадают, чего было и мне ожидать. Правда, что я не так много думала, как со мной сделалось, потому хотя мой жених и любим государем и знатные чины имел, и вверены ему были всякие дела государственные, но подкрепляли меня несколько честные его поступки, зная его невинность, что он никаким непристойным делом не причастен был. Мне казалось, что не можно без суда человека обвинить и подвергнуть гневу или отнять честь или имение. Однако после уже узнала, что при несчастливом случае и правда не помогает. Итак, я плакала безутешно; свойственники, сыскав средства, чем бы меня утешить, стали меня уговаривать, что я ещё человек молодой, а так себя безрассудно сокрушаю; можно этому жениху отказать, когда ему будет худо; будут другие женихи, которые не хуже его достоинством, разве только не такие высокие чины будут иметь, – а в то время, правда, что жених очень хотел меня взять, только я на то несклонна была, а сродникам моим всем хотелось за того жениха меня выдать. Это предложение так мне тяжело было, что я ничего на то не могла им ответить. Войдите в рассуждение, какое это мне утешение и честная ли это совесть, как он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему. Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила своё намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участия в моей любви. Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого. В нынешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ. Я теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла, не дала в том безумия Бога: Он тому свидетель, все, любя его, сносила, сколько можно мне было, ещё и его подкрепляла. Мои сродники имели другое рассуждение, такой мне совет давали, или, может быть, меня жалели. К вечеру приехал мой жених ко мне, жалуясь на своё несчастье, притом рассказывал о смерти жалости достойной, как Государь скончался, что всё в памяти был и с ним прощался. И так говоря, плакали оба и присягали друг другу, что нас ничто не разлучит, кроме смерти. Я готовая была с ним хоть все земные пропасти пройти.

И так час от часу пошло хуже. Куда девались искатели и друзья, все спрятались, и ближние отдалились от меня, все меня оставили в угоду новым фаворитам, все стали уже меня бояться, чтобы я навстречу с кем не попалась, всем подозрительно. Лучше бы тому человеку не родиться на свете, кому на время быть велику, а после притти в несчастье: все станут презирать, никто говорить не хочет. Выбрана была на престол одна принцесса крови (Анна Иоанновна), которая никакого пути не имела к короне. Между тем приготовлялась церемония погребения. Пришёл тот несчастливый день. Нести надобно было государево тело мимо нашего дома, где я сидела под окошком, смотря на ту плачевную церемонию. Боже мой, как дух во мне удержался! Началось духовными персонами, множество архиереев, архимандритов и всякого духовного чина; потом, как обыкновенно бывают такие высочайшие погребены, несли государственные гербы, кавалеры, разные ордена, короны; в том числе и мой жених шёл перед гробом, несли на подушке кавалерию, и два ассистента вели под руки. Не могла его видеть от жалости в таком состоянии: епанча траурная предлинная, флер на шляпе до земли, волосы распущенные, сам так бледен, что никакой живости нет. Поравнявшись против моих окон, взглянул плачущими глазами с тем знаком или миной: Кого погребаем! В последний, в последний раз провожаю! Я так обеспамятовала, что упала на окошко, не могла усидеть от слабости. Потом и гроб везут. Отступили от меня уже все чувства на несколько минут, а как опомнилась, оставя все церемонии, плакала, сколько моё сердце дозволило, рассуждая мыслью своей, какое это сокровище земля принимает, на которое, кажется, и солнце с удивлением сияло; ум сопряжен был с мужественною красотой, природное милосердие, любовь к подданным нелицемерная. О, Боже мой, дай великодушно понести сию напасть, лишение сего милостивого монарха! О, Господи, всевышний Творец, Ты всё можешь, возврати хоть на единую минуту дух его и открой глаза его, чтобы он увидел верного своего слугу, идущего перед гробом, потеряв всю надежду к утешению и облегчению печали его. И так окончилась церемония: множество знатных дворян следовало за гробом. Казалось мне, что и небо плачет, и все стихии небесные. Надеюсь между тем, и такие были, которые и радовались, чая в себе от новой государыни милости.

По несколько дней после погребения приготовляли торжественное восшествие новой государыни в столичный город, со звоном, с пушечной пальбой. В назначенный день поехала и я посмотреть её встречи, для того полюбопытствовала, что я её не знала отроду в лицо, кто она. Во дворце, в одной отхожей комнате, я сидела, где всю церемонию видела: она шла мимо тех окон, под которым я была и тут последний раз видела, как мой жених командовал гвардией; он был майор, отдавал ей честь на лошади. Подумайте, каково мне глядеть на это позорище. И с того времени в жизни своей я её не видела: престрашного была вида, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идёт, всех выше головой, и чрезвычайно толста. Как я поехала домой, надобно было ехать через все полки, которые в строю были собраны; я поспешила домой, ещё не распущены были. Боже мой! Я тогда свету не видела и не знала от стыда, куда меня везут и где я; одни кричат: отца нашего невеста; подбегают ко мне: матушка наша, лишились мы своего государя; иные кричат: прошло ваше время теперь, не старая пора. Принуждена была всё это вытерпеть, рада была, что доехала до двора своего; вынес Бог из такого содома.

Как скоро вступила в самодержавство, так и стала искоренять нашу фамилию. Не так бы она злобна была на нас, да фаворит её (Бирон Эрнест Иоганн), который был безотлучно при ней, он старался наш род истребить, чтобы его на свете не было, по той злобе: когда её выбирали на престол, то между прочими пунктами написано было, чтобы этого фаворита, который при ней был камергером, в наше государство не ввозить, потому что она жила в своём владении, хотя и наша принцесса, да была выдана замуж, овдовевши жила в своём владении, а оставить его в своём доме, чтоб он у нас ни в каких делах не был, к чему она и подписалась; однако злодейство многих недоброжелателей своему отечеству все пункты переменило (пункты «Кондиций»), и дали ей во всём волю и всенародное желание уничтожили и его к ней по прежнему допустили. Как он усилился, побрав себе знатные чины, первое возымел дело с нами и искал, какими бы мерами нас истребить из числа живущих. Так публично говорил: да, мы той фамилии не оставим. Что он не напрасно говорил, но и в дело произвёл. Как он уже взошёл на великую степень, он не мог уже на нас спокойными глазами глядеть, он нас боялся и стыдился: он знал нашу фамилию, за сколько лет рождение князья имели своё владение, скольким коронам служили все предки. Наш род любили за верную службу отечеству, жизни своей не щадили, сколько на войнах головы свои положили; за такие их знатные службы были от других отмечены, награждены великими чинами, кавалериями; и в чужих государствах многие спокойствие делали, где имя их славно. А он был самый подлый человек, а дошёл до такого великого градуса, одним словом сказать, только одной короны недоставало, уже все руку его целовали, и что хотел, то делал, уже титуловали его ваше высочество, а он ни что иное был, как башмачник, на дядю моего сапоги шил, сказывают, мастер превеликий был, да красота его до такой великой степени довела. Бывши в таких высоких мыслях, думал, что не удастся ему до конца привести своё намерение: он не истребит знатные роды. Так и сделал: не только нашу фамилию, но и другую такую же знатную фамилию сокрушил, разорил и в ссылки сослал. Уже всё ему было покорно, однако о том я буду молчать, чтобы не перейти пределов. Я намерена свою беду писать, а не чужие пороки обличать.

Не знал он, с чего начать, чтобы нас сослать. Первым делом стал к себе призывать из тех же людей, которые нам прежде друзья были, ласкал их, выспрашивал, как мы жили и не сделали ли кому обиды, не брали ли взяток. Нет, никто ничего не сказал. Он этим недоволен был. Велел указом объявить, чтобы все и всякие без опасения подавали самой государыне челобитные, ежели кого чем обидели, – и того удовольствия не получил. А между тем всякие вести ко мне в уши приходят; иной скажет: в ссылку сошлют, иной скажет: чины и кавалерии (кавалерии – чины, звания и награды кавалера) отберут. Подумайте, каково мне тогда было! Будучи в 16 лет, ни от кого руку помощи не иметь и не с кем о себе посоветоваться, а надобно и дом, и долг, и честь сохранить и верность не уничтожить. Великая любовь к нему весь страх изгонит из сердца, а иногда нежность воспитания и природа в такую горесть приведёт, что все члены онемеют от несносной тоски. Куда какое это злое время было! Мне кажется, при антихристе не тошнее того будет. Кажется, в те дни и солнце не светило. Кровь вся закипит, когда вспомню, какая это подлая душа, какие столбы поколебала, до основанья разорил, и до сих пор не можем исправиться. Что до меня касается, в здешнем свете на веки пропала.

И так моё жалкое состояние продолжалось по апрель месяц. Только и отрады мне было, когда его вижу; поплачем вместе, и так домой поедем. Куда уже все веселья ушли, никакого сходства не было, что это жених к невесте ездит. Что же, между тем, как домашние были огорчены! Боже, дай мне всё то забыть! Наконец, надобно уже наш несчастливый брак оканчивать; хотя как ни откладывали день ото дня, но, видя моё непременное намерение, принуждены согласиться. Брат тогда был болен старший, а младший, который меня очень любил, жил в другом доме по той причине, что он тогда не болел ещё оспой, а старший брат был болен оспой. Ближние сродники все отступились, дальние и пуще не имели резону, бабка родная умерла, и так я осталась без призрения. Сам Бог меня давал замуж, а больше никто. Не можно всех тех беспорядков описать, что со мной тогда были. Уже день назначили свадьбе; некому проводить, никто из родных не едет, да некого и звать. Господь сам умилосердил сердца двух старушек, моих свойственниц, которые меня провожали, а то принуждена была с рабой ехать, а ехать надобно было в село, 15 верст от города, там наша свадьба была. В этом селе они всегда летом жили. Место очень весёлое и устроенное, палаты каменные, пруды великие, оранжереи и церковь. В палатах после смерти государевой отец его со всей фамилией там жил. Фамилия их была немалая; я всё презря, на весь страх: свёкор был и свекровь, три брата, кроме моего мужа, и три сестры. Ведь надобно бы о том подумать, что я всем меньшая и всем должна угождать; во всём положилась на волю Божию: знать, судьба мне так определила. Вот уже как я стала прощаться с братом и со всеми домашними, кажется бы, и варвар сжалился, видя мои слёзы; кажется, и стены дома отца моего помогали мне плакать. Брат и домашние так много плакали, что из глаз меня со слезами отпустили. Какая это разница – свадьба со сговором; там все кричали: ах, как счастлива, а тут провожают и все плачут; знать, что я всем жалка была. Боже мой, какая перемена! Как я выехала из отцовского дома, с тех пор целый век странствовала. Привезли меня в дом свекров, как невольницу, всю расплаканную, свету не вижу перед собой. Подумайте, и с добрым порядком замуж идти надобно подумать последнее счастье, не только в таком состоянии, как я шла. Я приехала в одной карете да две вдовы со мной сидят, а у них все родные приглашены, дядья, тётки, и пуще мне стало горько. Привезли меня как самую беднейшую сироту; принуждена всё сносить. Тут нас в церкви венчали.

По окончании свадебной церемонии провожатые мои меня оставили, поехали домой. И так наш брак был достоин плача, а не веселья. На третий день по обыкновению я стала собираться с визитами ехать по ближним его сродникам и рекомендовать себя в их милость. Всегда можно было из того села ехать в город после обеда, домой ночевать приезжали. Вместо визитов, сверх чаяния моего, мне сказывают, приехал де секретарь из сената; свекор мой должен был его принять; он ему объявляет: указом велено де вам ехать в дальние деревни и там жить до указа. Ох, как мне эти слова не полюбились; однако я креплюсь, не плачу, а уговариваю свёкра и мужа: как можно без вины и без суда сослать; я им представляю: поезжайте сами к государыне, оправдайтесь. Свёкор, глядя на меня, удивляется моему молодоумию и смелости. Нет, я не хотела свадебной церемонии пропустить, не рассудя, что уже беда; подбила мужа, уговорила его ехать с визитом. Поехали к дяде родному, который нас с тем встретил: был ли у вас сенатский секретарь; у меня был, и велено мне ехать в дальние деревни жить до указа. Вот тут и другие дядья съехались, все то же сказывают. Нет, нет, я вижу, что на это дело нет починки; это мне свадебные конфетки. Скорее домой поехали, и с тех пор мы друг друга не видали, и никто ни с кем не прощался, не дали время.

Я приехала домой, у нас уже собираются; велено в три дня, чтоб в городе не было. Принуждены судьбе повиноваться. У нас такое время, когда к несчастью, то нету уже никакого оправдания, не лучше турок: когда б прислали петлю, должен удавиться. Подумайте, каково мне тогда было видеть: все плачут, суетятся, сбираются, и я суечусь, куда еде, не знаю, и где буду жить – не ведаю, только что слезами обливаюсь. Я ещё и к ним ни к кому не привыкла: мне страшно было только в чужой дом перейти. Как это тяжело! Так далеко везут, что никого своих не увижу, однако в рассуждении для милого человека всё должна сносить.

Стала я сбираться в дорогу, а как я очень молода, никуда не езжала и, что в дороге надобно, не знала никаких обстоятельств, что может впредь быть, обеим нам с мужем было тридцать семь лет, он вырос в чужих, жил всё при дворе; он всё на мою волю отдал, не знала, что мне делать, научить было некому. Я думала, что мне ничего не надобно будет, и что очень скоро нас воротят, хотя и вижу, что свекровь и золовки с собой очень много берут из бриллиантов, из галантереи, всё по карманам прячут, мне до того и нужды не было, я только хожу за ним следом, чтобы из глаз моих не ушёл, и так чисто собралась, что имела при себе золото, серебро – всё отпустила домой к брату на сохранение; довольно моему глупому тогдашнему рассудку изъяснить вам хочу: не только бриллиантов что оставить для себя и всяких нужд, всякую мелочь, манжеты кружевные, чулки, платки шёлковые, сколько их было дюжин, всё отпустила, думала, на что мне там, всего не переносить; шубы все отобрала у него и послала домой, потому что они все были богатые; один тулуп ему оставила, да себе шубу, да платья чёрные, в чём ходила тогда по государе. Брат прислал мне на дорогу тысячу рублей; на дорогу вынула четыреста, а то назад отослала; думаю, на что мне так много денег прожить, мы поедем на общем коште; мой от отца не отделен. После уже узнала глупость свою, да поздно было. Только на утешение себе оставила одну табакерку золотую, и то из за того, что царская милость. И так мы, собравшись, поехали; с нами было собственных людей 10 человек, да лошадей его любимых верховых 5.

Я дорогою уже узнала, что я на своём коште еду, а не на общем. Едем в незнакомое место и путь в самый разлив, в апреле, где все луга потопляет вода, и маленькие разливы бывают озёрами, а ехать до той деревни, где нам жить, восемьсот вёрст. Из моей родни никто ко мне не поехал проститься – или не смели или не хотели, Бог то рассудит; а только со мной поехала моя мадам, которая за маленькою за мной ходила, иноземка, да девка, которая при мне жила; я и тем была рада. Мне как ни было тяжело, однако принуждена дух свой стеснять и скрывать свою горесть для мужа милого; ему и так тяжело, что сам страждет, притом же и видит, что его ради погибаю. Я в радости их не участница была, а в горести им товарищ, да ещё всем меньшая, надобно всякому угодить, я надеялась на свой нрав, что всякому услужу. И так, куда не приедем на стан, пошлём закупать сена, овёс лошадям. Стала уже и я в экономию входить; вижу, что денег много идёт. Муж мой пойдёт смотреть, как лошадям корм задают, и я с ним, от скуки что было делать; да эти лошади, право, и стоили того, чтобы за ними смотреть: ни прежде, ни после таких красавиц не видала; когда б я была живописец, не устыдилась бы я их портреты написать.