Текст книги "Нюрнбергский эпилог"

– Как вы смеете утверждать, что я состоял в заговоре против Гитлера, в то время, как хорошо известно, что я всегда был одним из его самых верных союзников. Только потому, что Гизевиус вам сказал это? Да он же сам был предателем, пошел на службу врагу во время войны. Разве вы не видели в документальных фильмах, как сердечно я приветствовал Гитлера в Анхальт-Бангофе после его возвращения из Парижа в тысяча девятьсот сороковом году? Разве вы можете забыть, что именно я собрал необходимые средства, чтобы помочь фюреру победить на выборах тысяча девятьсот тридцать третьего года? А кто приложил подлинно титанические усилия, чтобы обеспечить финансирование наших вооружений? Не стройте себе иллюзий, без меня вы не выиграли бы войну. А разве вы можете забыть мои речи в связи с аншлюсом и в Праге? Разве вы можете при этих условиях сомневаться в моей верности фюреру?..

Все слушавшие эту импровизацию Шираха смеялись. Только Шахт по-прежнему был невозмутим. Пусть смеются, лишь бы Гизевиус говорил то, чего ожидает от него Шахт.

Но Гизевиус говорил не всегда то и не всегда так, как хотелось бы Шахту. Вот он сообщает, что один из заговорщиков, а именно генерал Гальдер, еще до войны встречался с Шахтом и вел переговоры по поводу путча. Однако тут же оговаривается:

– Я хочу подчеркнуть, что в отношении Шахта не только я, но и мои друзья не раз задумывались. Шахт всегда оставался для нас вопросом, загадкой.

«Загадка» Шахт слушал и сардонически улыбался. Какая же загадка? Никакой загадки, в сущности, не было. Просто политический барометр еще не показывал, что пора пустить механизм заговора в действие. Тогда, в 1938 году, на полный ход был запущен другой механизм под лаконичным названием «Мюнхен». И то был заговор, но не против Гитлера, а с помощью Гитлера против Советского Союза. Привести же в действие заговор против фюрера потребовалось только тогда, когда с треском провалился блестящий мюнхенский план и солдаты с Востока уже настойчиво стучались в берлинские ворота.

Вот на этом этапе Шахт действительно примкнул к заговору. Но и здесь на всякий случай так обставил свое участие в нем, что, спокойно проводив на гиммлеровскую плаху неудачливых путчистов, сам отсиделся в лагере до тех пор, пока не закончилась война.

В Нюрнберге он, конечно, утверждал, что непосредственно участвовал в организации покушения на Гитлера. Однако Гизевиус, отвечая на вопрос обвинителя, должен был признать, что Шахт даже не знал конкретно, когда намечалось покушение на Гитлера.

Доктор Дикс решительно пренебрег этой «деталью». Он предпочел нырнуть в глубины истории. Адвокат ставит Шахту вопрос:

– Известны ли вам из истории случаи, когда сановники какого-либо государства пытались свергнуть главу государства, которому присягали на верность?

– Я думаю, что в истории любой страны имеются такие примеры, – кротко отвечает Шахт.

Подсудимый проявляет полную готовность тут же пуститься в далекий экскурс, но председательствующий сразу прерывает его. И Шахту и его защитнику делается напоминание, что трибунал легко обойдется без исторических примеров.

Тем не менее доктор Дикс вернулся к этому в своей защитительной речи, преследуя, видимо, две цели: во-первых, показать, что панегирики в адрес Гитлера и гитлеровского режима, произнесенные некогда Шахтом, являлись, по существу, формой маскировки заговорщика; а во-вторых, добиться моральной реабилитации своего подзащитного в той среде немцев, которая упорно не хотела принимать во внимание никаких оправданий для крупного правительственного чиновника, если он во время войны вступил в сделку с противником, и потому назвала бывшего министра без портфеля изменником.

– История учит нас, – начал адвокат, – что как раз заговорщик, если он принадлежит к избранным лицам и осуждает главу государства, с внешней стороны всегда старается показать свое подобострастие.

В этой связи доктор Дикс сослался на весьма эффектную пьесу Ноймана. В ней раскрывается история убийства русского императора Павла его первым министром графом Паленом. Царь до самого последнего момента верил в демонстративно подчеркнутую преданность графа. И неспроста. Сохранился документ, адресованный Паленом русскому послу в Берлине, незадолго до покушения. В нем граф Пален все время величает Павла «нашим светлейшим императором».

Эту свою историческую справку адвокат закончил словами:

– Характерно, что пьеса Ноймана называется «Патриот». Известные проповедники морали, которых сегодня очень много и которые требуют стальной крепости для сохранения принципов, не должны забывать, что сталь имеет два свойства: не только твердость, но и гибкость.

Затрудняюсь сказать, убедили ли слова Дикса кого-либо из немцев. Но западные судьи сочувственно отнеслись к защитительному доводу Шахта и его адвоката, основанному на участии «финансового чародея» в заговоре 20 июля 1944 года. В результате в приговоре Международного трибунала было указано на то, что гитлеровская клика относилась к Шахту «с нескрываемой враждебностью», на арест Шахта, который якобы «в той же мере основывался на враждебности Гитлера к Шахту, выросшей из подозрений в его причастности к покушению».

Шахт еще и еще раз мог убедиться, что последние сцены в драме третьего рейха он провел куда лучше, чем его соседи по нюрнбергской скамье.

Почему разошлись судьи?

Любой объективный человек, который был в зале суда, когда там шло рассмотрение дела Шахта, ни минуты не мог бы сомневаться в том, что этого подсудимого ожидает тяжелое возмездие. Но по мере того как процесс шел к концу, начали появляться новые признаки: многие стали угадывать, что Шахту при решении его судьбы может быть преподнесен любой сюрприз.

Видимо, и сам он начал обретать веру в благополучный исход. Это легко прослеживалось по его настроению и поведению.

Как-то во время перерыва между заседаниями суда американский офицер охраны заметил, что подсудимый Шпеер, в прошлом архитектор, что-то увлеченно чертит.

– Что вы там рисуете? – строго спросил американец.

– Ах, вы об этом чертеже? – отреагировал Шпеер. – Видите ли, Шахт заказал мне проект виллы, которую он собирается построить после окончания процесса.

Кивком головы доктор Шахт подтвердил, что он действительно сделал Шпееру такой «заказ».

А спустя еще несколько дней в зале суда состоялся весьма характерный диалог между Шахтом и главным американским обвинителем Джексоном. В который уже раз представляя себя противником нацизма, Шахт сослался на свой уход с поста президента имперского банка и заявил, что, будучи министром без портфеля, он практически не нес никаких обязанностей, эта должность была чисто номинальной. Джексон уместно напомнил Шахту, что, даже занимая этот «номинальный пост», Шахт продолжал получать от Гитлера пятьдесят тысяч марок в год.

– А как же иначе, господин обвинитель? – нагло отозвался подсудимый. – Я надеюсь, что и после окончания процесса получу свою пенсию. В противном случае на что же я буду жить?

Тут последовала язвительная реплика американского обвинителя:

– Я думаю, что расходы на ваше содержание после процесса будут невелики, доктор.

После этого обмена «любезностями» в судебном протоколе – ремарка: «В зале смех». Стенографистка, конечно, не указала, да, по-видимому, и не смогла бы указать, почему и над чем смеялась публика. Автору этих строк памятна обстановка, в которой протекал допрос Шахта. Публика в зале была весьма разношерстной. Там находились и многоопытные юристы, и весьма состоятельные американские туристы, и влиятельные журналисты от Херста и Маккормика. Не так-то легко было определить, над чем смеялись эти люди – над неуместной самоуверенностью Шахта или наивным оптимизмом обвинителя.

Но очень скоро стало ясно, что для такой самоуверенности Шахта имелись некоторые основания. Он почувствовал, что кроме доктора Дикса у него есть еще и другие защитники, причем куда более могущественные, чем его адвокат. Было время, когда Шахт помог им пополнить свои сейфы. Теперь они должны прийти на помощь ему.

Всю свою жизнь «финансовый чародей» провел в спешке, в суматохе. Впервые у него так много свободного времени. Долгие зимние вечера в отдельной камере Нюрнбергской тюрьмы настраивали на воспоминания, на анализ. И как ни суди, а многие из тех, кто так влиятелен ныне в заокеанской державе, немало обязаны Шахту.

Разве не он содействовал Моргану и Диллону при рождении «плана Дауэса», на котором американские банкиры заработали сотни миллионов долларов. Разве не Шахт дал американским промышленникам крупно заработать на вооружении германской армии. Наконец, не один ведь Шахт ратовал за установление власти Гитлера. Когда он приезжал в Соединенные Штаты, ему не стоило большого труда убедить нью-йоркскую биржу и вашингтонских чиновников в том, что только передача власти в руки Гитлера обеспечит «порядок в Европе» и «крестовый поход против СССР». Шахт добивался предоставления Германии новых американских займов. Он знал, и знал хорошо, что «деловые люди» Нью-Йорка не могут безразлично относиться к тому, кто сидит в немецком седле. В германскую промышленность были вложены огромные американские капиталы, и не одному только богу известно, как Форд и «Дженерал моторс» через свои филиальные заводы в третьем рейхе помогли создать моторизованные части гитлеровской армии, а Морган – геринговскую авиацию.

А можно ли забыть, что в 1942—1943 годах Шахт неоднократно встречается с американскими банкирами в Базеле, предлагая им мир на Западе. Американские толстосумы с сочувствием отнеслись тогда к его предложениям, и все развивалось вполне удовлетворительно, пока нацистские завоеватели «не сели на мель сталинградского несчастья».

Неутомимый в своей службе интересам США, Шахт и после этого предлагал, чтобы германская промышленность стала совместной собственностью американских и немецких монополий, а в компенсацию за это вермахту была бы предоставлена возможность продолжать войну против СССР, прекратив боевые действия на Западе. Американские друзья снова одобряли его план. Аллен Даллес делал даже попытки поставить Шахта у кормила государственной власти Германии. Однако под ударами Советской Армии сначала зашаталась, потом надломилась, а затем и вовсе рухнула та сцена, на которой собирался выступать Шахт.

Яльмар Шахт все это помнит, но не понимает: неужели американцы заинтересованы в том, чтобы он дал здесь, в Нюрнберге, «чистосердечные» показания? И с какой стати разрешают они людям в судейских мантиях копаться в святая святых – в делах банков и концернов! Неужели же американский обвинитель Джексон только затем и направлен в Нюрнберг, чтобы вывернуть наизнанку связи «ИГ Фарбениндустри» с американским концерном «Стандарт ойл» и вообще раскрыть перед простыми смертными великую тайну, в которой рождается война?

Шахт внимательно следил в ходе процесса за американской прессой и время от времени находил там ответ на некоторые из терзавших его вопросов. Но главное заключалось не в этом. Главное для Шахта состояло в другом: по прессе он установил, что пришли наконец в действие пружины механизма, способного выгородить его. Однако на всякий случай Шахт решил публично напомнить американским судьям (кто их знает, догадаются ли сами!) об одном векселе, полученном перед самой войной:

– Поверенный в делах США мистер Керк, прежде чем покинуть свой пост в Берлине, прощаясь со мной, заявил, что после войны ко мне отнесутся, как к человеку, совершенно не запятнавшему себя.

А затем в один из майских вечеров 1946 года уже в своей камере, беседуя с Джильбертом, Шахт прямо заявил:

– Заверяю вас, что если я не буду оправдан, то это станет вечным позором для трибунала и международного правосудия.

И вот 1 октября 1946 года Международный трибунал оглашает свой приговор. Шахт, Папен и Фриче оправданы. Председательствующий лорд Лоуренс предлагает коменданту суда немедленно освободить их.

Вся скамья подсудимых повернулась налево, где кучкой сидели эти трое счастливцев. Перед зачтением приговора остальным подсудимым был объявлен перерыв. Фон Папен ликовал и, как он сам признался, был удивлен:

– В душе я надеялся, но в действительности не ожидал этого.

Затем Папен сделал последний театральный жест – вынул из кармана апельсин, который сохранил от завтрака, и попросил Джильберта передать его фон Нейрату. Фриче передал свой апельсин Шираху. Доктор Яльмар Горацио Грили Шахт сам съел свой апельсин.

Оправдательный приговор этим трем гитлеровцам вызвал глубокое возмущение в самых широких кругах общественности. Наиболее поразительным являлось оправдание Шахта. Советский судья генерал-майор юстиции И. Т. Никитченко не согласился с приговором в этой части и заявил свое особое мнение.

Дальнейший ход событий нашел отражение в мемуарах Ганса Фриче. Когда оправданные военные преступники собирались уже покинуть тюрьму, пришел доктор Дикс и сообщил, что здание суда окружено германской полицией и все они, несомненно, будут арестованы, как только американцы освободят их.

«Нам посоветовали, – свидетельствует Фриче, – не оставлять здания и выжидать дальнейшего развития событий. Полковник Эндрюс предложил нам переночевать в здании, но потребовал подписать документ о том, что мы по собственной воле решили временно остаться в тюрьме. На следующий день около полуночи два американских грузовика въехали в тюремный двор. Шахт сел в одну из машин, я в другую».

Обе эти машины под покровом темноты проскочили через тюремные ворота и на большой скорости разъехались в разные стороны. Тем не менее вскоре Шахт был обнаружен и арестован. То же самое случилось потом и с Папеном.

В чем же дело? Почему все-таки эти люди, которых преследует как преступников отечественная полиция, оказались оправданными в Международном трибунале? Ведь даже судьи, представлявшие там США, Англию и Францию, записали в приговоре:

«Совершенно ясно, что Шахт был центральной фигурой в германской программе перевооружения и что предпринятые им шаги, в особенности в первые дни нацистского режима, дали возможность нацистской Германии быстро стать великой державой».

Сам Шахт мог бы добавить к этому, что за его спиной стояли воротилы Рура. Они-то понимали, какие огромные прибыли сулило им вооружение вермахта и какие широкие возможности грабежа других стран открывала перед ними большая война, подготовлявшаяся нацистами. То, что не удалось достичь в ходе обычной конкурентной борьбы на европейских рынках, нацисты обещали добыть при помощи штыков.

Шахт мог бы поведать, с какой энергией включились рурские монополии в программу подготовки войны. Мог бы вспомнить, как сам он или его представители неизменно участвовали во всех важнейших совещаниях крупных промышленников с Гитлером и Герингом, как эти толстосумы аплодировали в 1936 году словам Гитлера о том, что «немецкая экономика должна стать за четыре года готовой к войне».

Шахту не надо было бы особенно напрягать память, чтобы припомнить многочисленные соглашения между германским верховным командованием и крупнейшими монополиями о содействии последних в осуществлении разведывательной работы за рубежом; о специальных органах, созданных «ИГ Фарбениндустри» и другими концернами для осуществления экономического шпионажа в странах, против которых готовилась агрессия.

Шахт, который до 1943 года был членом гитлеровского правительства, мог бы рассказать, каким образом это правительство, осуществив целую серию агрессивных актов, щедро отблагодарило рурских магнатов. Он, конечно, не забыл, как долго и упорно соперничал на европейских рынках концерн «ИГ Фарбениндустри» с австрийским химическим трестом «Пульверфабрик» и как все просто решилось после того, как Австрия была захвачена вермахтом (австрийский трест просто был поглощен германским химическим спрутом).

А заводы Шкода? Разве мало они доставляли неприятностей Круппу, конкурируя с ним на мировых рынках? И тоже как все просто решилось, когда нацистский сапог вступил в Прагу.

У Шахта хорошая память. Он с легкостью вспомнил бы множество таких примеров, когда хищные рурские волки, следуя в обозе гитлеровских войск, захватывали сотни заводов и фабрик в Европе. И как аплодировали в Руре, когда 22 июня 1941 года вермахт широко раскрыл ворота для грабежа советских территорий, как возрадовались грабители на Рейне, ознакомившись с директивой о том, что «в конечном итоге, ныне оккупируемые восточные территории будут эксплуатироваться с колониальных позиций и колониальными методами».

Ведь именно это Шахт обещал господам из Рура, призывая их в 1932 году раскошелиться в пользу Гитлера. И вот настал момент – Гитлер решил оплатить векселя. Лихорадочно создавались новые монополистические объединения. Появились «Континенталь Ойл Акциенгезельшафт» – для выкачивания советской нефти, «Берг-унд-хюттенверке Ост» – для эксплуатации и демонтажа советской горнодобывающей и металлургической промышленности.

Сотни эшелонов с советским сырьем, готовой продукцией и оборудованием двигались с востока на запад. И с запада на восток следовали «управляющие» на захваченные советские заводы. Химический концерн «ИГ Фарбениндустри» поторопился назначить своих «управляющих» на предприятия по производству синтетического каучука не только в Ярославль и Воронеж, но и Ереван и Сумгаит, Казань и даже Челябинск, Новосибирск, Актюбинск. Недаром в деловой переписке этого концерна о нашей стране говорилось уже в прошедшем времени: «бывший Советский Союз».

А рабский труд! Сколько миллионов даровых рук получили германские монополии благодаря нацистам. Разве не были предъявлены в Нюрнберге «соглашения» между рурскими концернами и Гиммлером о строительстве заводов на территории Освенцима и других лагерей смерти. Разве мало сотен тысяч людей погибло на этих заводах с каторжным режимом труда. Шахт сделал вид, что его передернуло, когда обвинители предъявили документ, свидетельствующий о том, как концерн «ИГ Фарбениндустри» наживался и на прямых убийствах миллионов людей в лагерях, сбывая эсэсовцам яд «Циклон-Б». Шахт скорчил совсем уж возмущенную мину, когда советский обвинитель Лев Николаевич Смирнов предъявил переписку германской фирмы «Топф и сыновья», услужливо предлагавшей эсэсовскому руководству свои «наиболее усовершенствованные» кремационные установки для концлагерей в Освенциме и Треблинке.

Вчерашний «экономический диктатор» Германии отлично понимал, что все это отдаленные, но вполне естественные для господ из Рура последствия той политики, которую он проводил в течение ряда лет. И право же было поразительно, когда вдруг у западных судей Международного трибунала возникли сомнения в виновности Шахта. Право же было противоестественным предполагать, будто Шахт не знал, что вся его политика вооружения нацистского вермахта имела какую-либо иную цель, кроме войны, агрессивной войны, грабительской.

Тем не менее именно этот довод выставили западные судьи в оправдание Шахта при вынесении приговора ему. Признав, что Шахт был «центральной фигурой в германской программе перевооружения», они тут же сделали оговорку:

«Но перевооружение, как таковое, не является преступным актом в соответствии с Уставом. Для того чтобы оно явилось преступлением против мира, как оно предусматривается статьей 6 Устава, должно быть доказано, что Шахт проводил это перевооружение как часть нацистского плана для ведения агрессивной войны».

Иначе говоря, в приговоре утверждалось, будто Шахт вооружил вермахт, не зная, что Гитлер собирается использовать его для войны. Он, оказывается, «принимал участие в программе перевооружения лишь потому, что хотел создать сильную и независимую Германию».

Однако мы уже видели, что многочисленные материалы обвинения, тщательно исследованные Международным военным трибуналом, не давали решительно никаких оснований для таких выводов. Больше того, и без суда было предельно ясно, что агрессивные планы Гитлера являлись не большим «секретом», чем библия нацизма «Майн кампф», изданная в Германии шестимиллионным тиражом.

Еще 19 сентября 1934 года Шахт в беседе с американским послом в Берлине Доддом признавал, что «партия Гитлера полна решимости начать войну, народ тоже готов к войне и хочет ее».

А 27 мая 1936 года в присутствии Шахта на заседании совета министров Геринг заявил:

– Все мероприятия следует рассматривать с точки зрения обеспечения ведения войны.

Разве этого было недостаточно, чтобы понять, для чего нужно вооружение Гитлеру.

Впрочем, и сами западные судьи, видимо, находились под большим впечатлением документальных доказательств виновности Шахта. Иначе трудно объяснить появление в приговоре следующего утверждения:

«Шахт, будучи прекрасно осведомленным в германских финансах, находился в особенно выгодном положении для того, чтобы понять подлинный смысл сумасшедшего перевооружения, которое проводил Гитлер, и осознать, что принятая экономическая политика могла иметь своей целью только войну».

Но если все это так, то почему же он оправдан?

Суть здесь надо искать не в красноречии и афоризмах доктора Дикса, а в чем-то другом, более весомом.

Пока шел большой процесс в Нюрнберге, следственные власти союзников готовили материалы для новых процессов, в частности для процесса против руководителей германских монополий. Крупп, Флик, Шницлер и другие им подобные обвинялись в том, что помогли Гитлеру прийти к власти и снабдили его оружием, создали возможности для развязывания агрессивных войн, в ходе которых занимались безудержным грабежом оккупированных стран, творили военные преступления.

Шахта уже вызывали на допрос по этому делу. Он без труда понял и даже зафиксировал потом в своих мемуарах, что организаторы Нюрнбергского процесса имеют в виду «включить в целом германскую промышленность и финансовый мир в обвинительное заключение за то, что промышленники и финансисты снабжали Гитлера средствами ведения войны». Но ему странно, почему американцы занимаются таким несерьезным, более того, небезопасным для себя делом. При очередном рандеву с доктором Джильбертом Шахт громко смеется, а затем в нескольких словах раскрывает, что его так развеселило:

– Если вы, американцы, хотите предъявить обвинение промышленникам, которые помогли вооружить Германию, то вы должны предъявить обвинение себе самим.

Доктор Джильберт не сразу понял Шахта. Тогда тот поспешил с разъяснениями:

– Например, ваша компания «Дженерал моторс» владела в Германии заводом «Оппель». А завод «Оппель» ничего, кроме военной продукции, не производил.

Шахт мог бы легко привести немало и других примеров. Он мог бы, скажем, напомнить о том, что Морган в течение всей войны финансировал производство самолетов «фокке-вульф», что американский концерн «Стандарт ойл оф Нью-Джерси» по картельным соглашениям с «ИГ Фарбениндустри» в течение всей войны снабжал нацистскую Германию авиационным бензином и смазочными маслами, столь необходимыми для вермахта. Шахту нетрудно было сделать точный расчет прибылей, полученных монополистами США по этим соглашениям.

Неужели американские обвинители хотят, чтобы он, Шахт, стал копаться в своей памяти и рассказал, как искренне сотрудничали бизнесмены Нью-Йорка и Дюссельдорфа не только до войны, но и во время ее?

Но напрасно так волновался Шахт. В американской печати все чаще стали появляться статьи, направленные против преследования немецких промышленников. Определенные круги на Западе обнаруживают явную заинтересованность и в судьбе самого Шахта. Та же американская печать будто по команде вдруг заговорила о том, что он – белая ворона на нюрнбергской скамье подсудимых.

Шахт был оправдан, и в своих мемуарах сам ответил на вопрос, почему это случилось:

«Если бы обвинителям удалось добиться моего осуждения на Нюрнбергском процессе, то было бы легко пригвоздить к позорному столбу много других лидеров германской промышленности».

Развивая свою мысль далее, мемуарист продолжает:

«Обвинение было очень разочаровано, когда я был оправдан, потому что это очень затруднило представление всего германского финансового и хозяйственного мира уголовно ответственным за войну».

И в самом деле, приговор в части, касавшейся Шахта, оказался сформулированным таким образом, что дал повод вообще освободить руководителей германских монополий от ответственности за гитлеровскую агрессию. Международный процесс над ними не состоялся. И конечно, не потому, что он явился бы «дорогостоящим судебным разбирательством», как потом писал об этом Джексон. Американский обвинитель был куда более искренним в беседе с генеральным секретарем Национальной конфедерации американских адвокатов Мартином Поппером, сославшись на то, что общественность «требует полного раскрытия связей между этими нацистскими промышленниками и некоторыми нашими собственными хозяевами картелей». Вот, оказывается, почему Вашингтон сделал все для того, чтобы избавить от суда магнатов Рура.

Точка зрения на данный вопрос правящих кругов США окончательно выкристаллизовалась в конфиденциальном письме Бирнса американскому обвинителю в Нюрнберге генералу Тейлору. Бирнс писал:

«Соединенные Штаты не могут официально предстать в роли государства, не желающего организации такого процесса… Но если планы этого процесса провалятся то ли вследствие несогласия между остальными тремя правительствами, то ли вследствие того, что одно или более из трех правительств не согласится на условия и требования, которые необходимы с точки зрения интересов США, то тем лучше».

В конце концов было решено вместо международного процесса над руководителями германских монополий провести серию обособленных процессов силами только американских судей. И тотчас из Вашингтона последовала директива американским трибуналам: «Принять как прецедент приговор, по которому был оправдан Шахт».

Результатом этой директивы явилось оправдание всех руководителей крупнейших германских монополий по наиболее тяжкому пункту обвинения – участие в развертывании и ведении агрессивной войны. А за все иные военные преступления к ним были применены настолько незначительные меры наказания, что в скором времени они опять оказались на свободе и вновь вернулись к своему преступному ремеслу. От справедливого возмездия ушли очень опасные для дела мира преступники.

Что же касается самого Шахта, то ему и после Нюрнберга предстояло еще пережить неприятные дни. Как уже говорилось раньше, его арестовала немецкая полиция, затем судил немецкий суд и приговорил к восьми годам лишения свободы «за участие в создании и в деятельности национал-социалистского государства насилия, принесшего бедствия многим миллионам людей в Германии и во всем мире». Вскоре, однако, приговор был пересмотрен, смягчен, а еще через некоторое время Шахт был объявлен невиновным и освобожден. Резкое изменение политического климата в Западной Германии явно шло на пользу таким, как он.

В пятидесятых годах Шахт становится завзятым коммивояжером германских монополий. Он посещает Индию, Индонезию, Пакистан, Иран, Ирак и Египет, прокладывая туда пути для германского экспорта и капиталовложений. Не забывает при этом и себя. На девятом десятке лет жизни этот прожженный финансист руководит крупной банковской фирмой в Дюссельдорфе «Шахт и К°», которую он основал, выйдя из заключения.

В 1959 году «финансовый чародей» лично заключает крупную сделку на строительство нефтепровода Генуя – Мюнхен с итальянским финансистом Энрико Маттеем. Конечно, он не принадлежит к западногерманской финансовой элите, но эта элита по-прежнему считает его своим доверенным лицом и видит в нем самого близкого ей по духу человека.

Только 1 апреля 1963 года агентство Франс Пресс сообщило из Дюссельдорфа: «Доктор Яльмар Шахт, бывший министр хозяйства и бывший президент рейхсбанка, в возрасте 86 лет удалился от дел. Принадлежавшие ему акции банка и руководство им он уступил своему компаньону, а сам поселился в Баварии».

Так закончилась карьера Яльмара Шахта. Этот человек, не любивший свет рампы, в течение многих десятков лет фактически являлся одним из режиссеров мировых событий и катастроф.