Текст книги "Нюрнбергский эпилог"

Последнее заседание трибунала

1 октября 1946 года. В 14 часов 50 минут суд приступает к своему последнему, 407-у заседанию.

Обстановка в зале резко изменилась.

Убраны прожекторы, которые время от времени включались для того, чтобы в зашторенном помещении могли производиться кино – и фотосъемки (на последнем заседании фотографирование запрещено). Только синеватый свет неоновых трубок без всякой тени ложился на стены, на лица обвинителей, защитников, сотрудников секретариата, многочисленных гостей.

Скамья подсудимых пуста. В зале тихо, как в операционной. То там, то здесь кто-то кашляет, и этот кашель раздается как неожиданный залп.

Все ждут, когда трибунал начнет объявлять свой приговор каждому приговоренному в отдельности. Взоры прикованы к двум дверям – к той, откуда должны выйти судьи Международного трибунала, и к другой, через которую сейчас по одному будут входить подсудимые.

Вот вышли судьи. Чуть заметный кивок Лоуренса, и все опускаются на свои места.

Последний, резолютивный раздел приговора будет оглашать сам председательствующий. Привычным движением он поправляет очки, и в тот же миг бесшумно, как будто бы без прикосновения чьей-либо руки, откатывается на шарнирах дверь позади скамьи подсудимых. Из темного отверстия в освещенный зал вступает хорошо знакомая фигура Германа Геринга. По бокам от него – двое солдат.

Геринг беспокойным взглядом обводит напряженно притихший зал, обвинителей и задерживает его на судьях. Он бледен, еще больше осунулся. Месяц ожидания приговора не прошел даром! Маска бравады, которую так старательно сохранял бывший рейхсмаршал в течение всего процесса, исчезла с его лица. Ему подают наушники, хотя познания Геринга в английском языке были вполне достаточны, чтобы понять лаконичную, но выразительную формулу приговора: смерть через повешение.

Выслушав ее, Геринг бросает последний злобный взгляд на судей, в судебный зал. Сколько ненависти в его глазах. Он молча снимает наушники, поворачивается и покидает зал. За его спиной закрывается дверь, чтобы через несколько секунд снова открыться.

Появляется Гесс. Этот отказывается от предложенных ему наушников. Он и теперь выглядит каким-то фигляром. Трибунал объявляет ему приговор: пожизненное заключение.

Вновь закрывается и вновь открывается дверь. На этот раз через нее входит Риббентроп. Лицо как зола. Глаза выражают испуг, они полузакрыты. Меня поразило, что в руках у него какая-то папка с бумагами. Она ему уже не пригодится.

– К смертной казни через повешение, – объявляет Лоуренс.

Ноги у Риббентропа становятся как будто ватными. Ему требуются усилия, чтобы повернуться обратно и скрыться в темноте прохода.

Вводят Кейтеля. Он идет выпрямившись, как свеча. Лицо непроницаемо.

– К смертной казни через повешение, – звучит в наушниках.

Розенберг вовсе теряет самообладание, когда слышит такой же приговор.

А вот вводят Франка. У этого палача, который обещал сделать «фарш из всех поляков», на лице умоляющее выражение. Он даже руки простер, как будто такой жест может изменить уже подписанный приговор: к смертной казни через повешение.

Вслед за Франком входит, а точнее, вбегает Юлиус Штрейхер. Широко расставив ноги и вытянув вперед голову, этот погромщик и растлитель душ тысяч и тысяч немцев производит впечатление человека, ожидающего удара. И он получает его, он слышит те же несколько слов, что и Франк.

За Штрейхером – Заукель. И ему воздается должное: смертная казнь.

Вводят Иодля. Услышав об уготованной для него петле, он резко снимает наушники, что-то злобно шипит и, тяжело ступая одеревенелыми ногами, удаляется.

А вот и Вальтер Функ. Этот помнит о золотых коронках, снятых с зубов освенцимских жертв и хранившихся в сейфах имперского банка, а потому не ожидает для себя ничего иного, кроме смертной казни. Но вдруг до него доносятся спасительные слова: «пожизненное заключение». Функ явно растерян. Похоже на то, что он рыдает и делает беспомощную попытку поклониться судьям…

Восемнадцать раз открывалась и закрывалась дверь позади скамьи подсудимых. Смотрю на часы. Серебряные стрелки на циферблате показывают 15 часов 40 минут. Процесс закончен. Судьи удаляются.

В коридорах Дворца юстиции нарастает страшный шум. Это многоязычная толпа журналистов ринулась к телеграфу и телефонам. Обгоняя один другого, чуть ли не сбивая друг друга с ног, они спешат передать в свои газеты и агентства последние итоги почти годичной деятельности Международного трибунала: двенадцать подсудимых – Геринг, Риббентроп, Кейтель, Розенберг, Кальтенбруннер, Фрик, Франк, Штрейхер, Заукель, Иодль, Зейсс-Инкварт и заочно Мартин Борман – приговорены к смертной казни через повешение; трое – Гесс, Функ и Редер – к пожизненному заключению, двое – Ширах и Шпеер – к двадцати годам тюрьмы, Нейрат – к пятнадцати, Дениц – к десяти годам.

А тем временем доктор Джильберт внимательно наблюдал за поведением приговоренных, и результаты этих наблюдений нашли затем отражение в его дневнике.

Вот привели в камеру Геринга. Он сразу бросается на койку. Маска бравады окончательно спала с его лица. Казалось, только здесь ему впервые удалось постичь весь ужас слов: «Смертная казнь через повешение». Геринг смотрит в лицо Джильберту и истерично хрипит:

– Смерть…

Вслед за Герингом возвращается Риббентроп. Пугливо оглядываясь по сторонам, он начинает нервно вышагивать из конца в конец камеры, свой последний «лебенсраум» и тоже причитает:

– Смерть… смерть… Я так ненавидим, так ненавидим!..

Когда Джильберт вошел в камеру Кейтеля, тот обернулся и с ужасом воскликнул:

– Через повешение!.. Я думал, что от этого буду избавлен.

А почему? На каком основании смел так думать фельдмаршал Вильгельм Кейтель? Ведь сам-то он подписал десятки приказов о массовых убийствах, сам предлагал использовать «любые средства без ограничения» даже против женщин и детей, «если только это способствует успеху». На докладе одного из своих подчиненных о зверском уничтожении советских людей Кейтель собственноручно начертал: «Здесь идет речь об уничтожении целого мировоззрения, поэтому я одобряю эти мероприятия и покрываю их».

Ему ли было ожидать пощады от Суда Народов?

А поди ж ты, не один Кейтель заблуждался на сей счет. Как ни странно, одинаково с ним думал и американец Эйзенхауэр. Когда тому сообщили о судьбе, ожидающей Кейтеля, он заметил:

– Удивлен, что судьи так легко сочли возможным осудить военного человека. Я думал, что судьба военных составит специальную заботу трибунала.

В глазах американского генерала, человека, совсем еще недавно олицетворявшего своей персоной верховное командование союзных армий на Западе, судьи Международного трибунала выглядели бы куда респектабельнее, если бы они вместо смертного приговора отпустили Кейтеля и Иодля восвояси, да еще одели бы на их головы венцы великомучеников.

А колумбийские сенаторы пошли дальше. Стремясь воссоединить в себе лицемерие Тартюфа, Иудушки Головлева и Иона Тротера, они ханжески выступили за помилование всех осужденных к смертной казни. Сенаторы уверяли, что «смягчение наказания будет встречено потомством с восхищением как величайший акт великодушия». Однако мировое общественное мнение ответило брезгливым презрением на эту колумбийскую слезу. Именно в приговоре Международного трибунала народы всех стран увидели величайшее воплощение гуманности.

Финал

9 и 10 октября 1946, года Контрольный Совет по Германии рассмотрел просьбы осужденных о помиловании и отклонил их. Теперь уже дело было за сержантом Вуддом, человеком, которому поручалось привести приговор в исполнение. Я видел его в Нюрнберге. Среднего роста, коренастый, с крупными чертами лица, он не скрывал большого своего удовлетворения от того, что выбор пал именно на него. И явно сожалел, что лишился возможности вздернуть Германа Геринга, который подобно Гитлеру, Геббельсу и Лею сам отправил себя на тот свет.

Исполнение приговора было осуществлено в ночь на 16 октября 1946 года. При этом присутствовали представители от каждой из четырех держав. Пресса была представлена всего восемью лицами – по два от СССР, США, Англии и Франции. Киносъемка и фотографирование во время исполнения приговора запрещались.

Из советских журналистов у эшафота находились корреспондент ТАСС Борис Владимирович Афанасьев, проделавший большую работу по освещению в нашей печати Нюрнбергского процесса, и фронтовой фотокорреспондент Виктор Антонович Темин.

Судьба свела меня с Борисом Владимировичем тотчас после свершения казни, и мы проговорили почти до рассвета. Под свежим впечатлением он рассказал мне массу небезынтересных деталей.

Ровно в 20 часов журналисты прибыли в здание суда и были размещены изолированно в тех комнатах, где обычно происходили переговоры подсудимых со своими адвокатами и в которых затем осужденные имели последнее свидание с родными. Со всех журналистов было взято обязательство – не покидать отведенных им помещений и ни с кем не общаться до окончания казни. Затем полковник Эндрюс пригласил их осмотреть тюрьму, но просил соблюдать при этом абсолютную тишину.

По узкой железной лестнице все спустились вниз. В тюремном коридоре – полумрак. Лишь у одиннадцати дверей горят яркие электрические лампы, и свет от них отбрасывается рефлекторами внутрь камер. Это – камеры приговоренных к смертной казни. Солдаты охраны неотступно следят за поведением осужденных.

Журналисты подходят к каждой из камер и поочередно заглядывают в «глазок».

Первая камера Кейтеля. Он спокойно и заботливо прибирает свою койку. Разглаживает складки на одеяле.

Риббентроп, хорошо освещенный электрической лампой, разговаривает с пастором.

Иодль сидит за столом спиной к двери и что-то пишет. На столе перед ним – много каких-то бумаг и книги.

Геринг, кажется, спит. Фрик, укрывшись одеялом, читает. Кальтенбруннер тоже занят чтением. Штрейхер спит. Заукель нервно прохаживается по своей камере. Франк, сидя у стола, курит сигару. Розенберг спит. Зейсс-Инкварт спокойно готовится ко сну – умывается и чистит зубы.

В 21 час 30 минут раздается легкий звон гонга – сигнал официального отхода ко сну. Погасли последние лампы в камерах. Стало совсем темно.

Полковник Эндрюс повел журналистов через тюремный двор к небольшому каменному зданию в глубине сада, где должна совершаться казнь. Там подготовлены три эшафота, выкрашенных в темно-зеленый цвет. Двенадцать ступенек ведут наверх. Оттуда с чугунных блоков спускаются толстые веревки. У двух виселиц лежат какие-то ремни и черные колпаки, которые в последнюю минуту будут наброшены на головы казнимых. У третьей ничего этого нет. Полковник Эндрюс поясняет, что она «резервная».

К 23 часам журналистов вернули в отведенные им комнаты и предложили ждать. Ожидание длилось почти два часа. Только в 0 часов 55 минут они заняли свои места на расстоянии трех-четырех метров от эшафота.

Первым привели для исполнения приговора Риббентропа. Он был в состоянии полной прострации, с трудом произнес свое имя. Пастор прочитал краткую молитву, и тут же последовала казнь.

Сержант Вудд делал свое дело с поразительной четкостью, и в течение полутора часов покончил со всеми приговоренными к смерти главными нацистскими военными преступниками. Затем тела казненных были перевезены в Мюнхен, сожжены там в крематории, и прах их развеян по воздуху. А осужденные Международным военным трибуналом к длительному лишению свободы Рудольф Гесс, Вальтер Функ, Карл Дениц, Эрих Редер, Бальдур фон Ширах, Альберт Шпеер и Константин фон Нейрат проследовали в Шпандау.

Мрачная крепостная тюрьма Шпандау, рассчитанная по своим размерам на многие сотни людей, стала местом заключения семи главных нацистских военных преступников. Там была установлена четырехсторонняя администрация, поочередно каждый месяц сменяется караул – советский, американский, английский, французский.

С самого начала каждому осужденному был присвоен свой номер. Рудольф Гесс стал номером седьмым, а Бальдур фон Ширах – первым. Гесса это очень огорчило. Так же, как Геринг на скамье подсудимых, он пытался играть роль фюрера в тюрьме. И вдруг такая несправедливость: ему – заместителю Гитлера по руководству нацистской партией – присвоили последний номер!

Я уже писал о том, что во время процесса Гесс не раз уводился со скамьи подсудимых из-за приступа болезни. Говорили, что у него рак желудка. И не скрою, наблюдая за ним в те минуты, когда он начинал корчиться от боли, я вовсе не был уверен, что это симуляция. Рак – страшная болезнь, не знающая ни географических, ни политических границ, а признающая лишь границы времени. Но вот прошел весь процесс, истекает второй десяток лет пребывания в тюрьме Шпандау, а Гесс все жив. Только после того как ему нанесли столь тяжкое оскорбление, присвоив седьмой номер, господин рейхсминистр почувствовал себя несколько хуже, чаще стал жаловаться на боли в желудке. Врачи делают ему впрыскивание. Гесс уверен, что они вводят морфий, хотя в действительности шприц наполняется обыкновенной стерильной водой. После каждой такой процедуры больной быстро засыпает.

Гитлеровских преступников, заключенных в тюрьму, не оставили без внимания их зарубежные друзья. Как сообщает в своей книге «Семеро в Шпандау» Джек Фишмэн, узники этой тюрьмы только в течение того месяца, когда охрану несут советские власти, лишены возможности вредить миру, заниматься политическими диверсиями. Фишмэн рассказывает о многочисленных их попытках возродить и активизировать в Германии неонацизм, воспроизводит, в частности, содержание письма, посланного из тюрьмы Деницем. Адресовано оно было жене, но предназначалось фактически единомышленникам гросс-адмирала в Бонне и подсказывало последним, как следует проводить ремилитаризацию страны.

Для диверсионно-пропагандистской деятельности заключенных под стражу приспешников Гитлера, а равно и для их реабилитации охотно предоставил свои страницы английский журнал «Нью Стейтсмен энд нейшн». В Англии нашлись сердобольные леди и джентльмены, которые стали засыпать журнал письмами с выражением своего участия в судьбе «узников Шпандау». В свое время одна такая леди, постеснявшись все-таки назваться, обратилась с открытым письмом к жене Нейрата, призналась публично в большой своей симпатии к ее мужу и оповестила мир, что английское правительство желает видеть его освобожденным как можно скорее. В другом, подобного рода, письме, адресованном жене Деница (того самого Деница, который в течение всей войны был озабочен лишь тем, чтобы побольше потопить английских моряков, и немало преуспел в этом) безапелляционно утверждалось: «Ваш муж является одной из жертв современной неблагоприятной политической ситуации». И для того чтобы уже совсем стало ясно кредо этого журнала, взявшего на себя роль адвоката нацизма, сошлюсь здесь еще на одно из опубликованных им писем. В нем высказываются такие совершенно недвусмысленные требования: «Концепция германских военных преступлений должна быть изъята из исторических архивов. С тех пор как большевизм признается врагом западной цивилизации, с германской армии должно быть снято пятно, наложенное на ее честь…»

Не бездействуют и сами жены посаженных в тюрьму главных нацистских военных преступников. Эльза Гесс, например, издала книгу «Англия – Нюрнберг – Шпандау». В этой книге ее благоверный предается сладостным воспоминаниям о своем пребывании на Британских островах.

«Герцог Гамильтон… позаботился о том, чтобы я был переведен в хороший военный госпиталь (Гесс повредил ногу при высадке. – А. П.). Он находился в сельской местности, в получасе езды от города, в замечательных природных условиях Шотландии».

А дальше перечисляются великолепные виллы, где его, Гесса, содержали после госпиталя, и нарисована такая идиллическая картинка:

«Мой комендант, профессиональный артист в мирное время, играл для меня Моцарта. Я часто совершал большие прогулки, а иногда и автомобильные поездки».

Кто из английских томми, мужественно сражавшихся в Европе против нацистских полчищ, мог подозревать, что в это же самое время на их родине так ублажают заместителя Гитлера?

Прошли годы. Прошел Нюрнбергский процесс. Казнены главные нацистские военные преступники. По всем законам – человеческим и божеским – Гесс тоже должен был занять свое место на виселице. Именно этого требовал советский судья. Но судьи западных держав не вняли его голосу. И вот Гесс – в Шпандау, где ему опять не так уж плохо. 12 февраля 1950 года он писал своей жене:

«Звуки Парсифаля врывались ко мне через окно. Это играл Функ на фисгармонии… Там был Бах, замечательный концерт Моцарта и Шуберта. Изумительно. Милая музыка, как будто бы сам бог беседовал с нами».

Людоеды оказывается тоже любят музыку! Я уже писал, что однофамилец Рудольфа Гесса, комендант Освенцима, содержал в лагере оркестр, составленный из лучших музыкантов Европы. В лагерных халатах эти несчастные ублажали своего истязателя и свору его подручных, когда они, закончив свой «трудовой» день, возвращались домой, обагренные еще отсветом всепожирающего огня крематориев. А известный палач Гейдрих? Он ведь тоже слыл в нацистской камарилье страстным музыкантом. А Эйхман? И этот любил музицировать в перерывах между загрузкой крематорских печей.

Какой жуткий гротеск, какая чудовищная несовместимость – музыка и нацизм!

Уже много лет спустя после Нюрнбергского процесса я прочел роман западногерманского писателя Генриха Бёлля «Где ты был, Адам». Там тоже изображен один такой «служитель муз» – эсэсовец Фильскайт. В отличие от коменданта Освенцима этот обожал хоровое пение и разработал особую систему отбора певцов. «Каждый новый заключенный препровождался к нему на пробу голоса. На учетной карточке Фильскайт отмечал певческие способности новичка баллом от нуля до десяти. Нуль он выставлял лишь немногим – они сразу же поступали в лагерный хор, а те, кому доставался балл десять, только день-другой оставались в живых». Певцы жили несколько дольше.

Стоит ли после этого удивляться, что и Рудольф Гесс, эта мрачнейшая фигура нацистского режима, оказался любителем музыки, млел от восторга, слушая Моцарта и Шуберта в исполнении Функа. Впрочем, теперь и это уже далеко позади: Функ покинул Шпандау в 1957 году, отбыв в заключении одиннадцать лет.

А еще раньше в 1954 году союзные власти помиловали 81-летнего Нейрата и тоже досрочно (но по отбытии большей части назначенного ему наказания) освободили его из-под стражи. Он получил тогда поздравительные телеграммы от президента ФРГ Хейса, от федерального канцлера Аденауэра, а через два года умер.

В 1958 году в возрасте 80 лет освобожден Редер. Его преемник на посту главнокомандующего гитлеровским флотом Дениц полностью отбыл срок наказания и вышел из тюрьмы в 1956 году.

В настоящее время огромная тюрьма Шпандау продолжает служить пристанищем лишь для трех осужденных – Гесса, Шпеера и Шираха. У последних двоих срок истекает в 1966 году. Гесс должен остаться там пожизненно. Но западногерманские реваншисты никак не хотят мириться с этим. Еще в 1954 году журнал «Национ Европа» поместил статью под названием «Горячий привет Рудольфу Гессу», в которой были, в частности, такие слова:

«Тот факт, что… ни один европейский государственный деятель не потребовал освобождения Рудольфа Гесса, является свидетельством глубокого упадка Европы. Это в то же время доказательство того, насколько мало настоящих европейцев мы имеем… Мы молим бога о том, чтобы Гесс был освобожден. Он не нуждается в амнистии: единственно, что требуется – это осуществление правосудия. Рудольф Гесс уже более не принадлежит одной Германии, а всем нам, Европе».

Нужно ли искать лучшее доказательство возрождения фашизма в Западной Германии и той опасности, которую политика реванша несет миру. Однако Гесс продолжает сидеть в тюрьме. И это тоже своего рода доказательство – яркое свидетельство все возрастающей силы мирового общественного мнения, игнорировать которое не в состоянии ныне никакие враги мира и человечества. Все попытки современных неонацистов добиться освобождения Гесса остаются бесплодными.

Рядом с Гессом в Шпандау вот уже девятнадцать лет находится и Бальдур фон Ширах, бывший руководитель «Гитлерюгенд». О нем я уже писал, и, пожалуй, не было бы необходимости сейчас снова задерживать на нем внимание читателя, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что на пятом году пребывания в Шпандау Гесс едва не лишился и этого соседа. Ширах пытался покончить с собой. Но не торопитесь думать, что в нем заговорил голос совести. Причина была куда более тривиальная: просто жена его Генриэтта сообщила, что собирается разводиться с ним.

Бальдур фон Ширах и Альберт Шпеер попали в Шпандау относительно молодыми людьми. Тогда им не было еще и сорока. Теперь они приближаются к шестидесяти.

Правосудие оказалось достаточно милосердным к этим преступникам: их не казнили. Но имена Шираха и Шпеера, равно как и других осужденных в Нюрнберге, прокляты всем человечеством. Они давно стали синонимом чудовищного варварства и человеконенавистничества.

Прошли годы. Народы надеялись, что страшный урок второй мировой войны не пройдет бесследно, что человечество не допустит повторения трагедии. В пользу этого говорила не только последовательная и решительная политика СССР, каждый шаг которой свидетельствовал о стремлении Советского Союза не допустить возрождения германского милитаризма и фашизма. За это высказывались и выдающиеся государственные деятели Запада.

24 декабря 1943 года американский президент Франклин Делано Рузвельт заявил:

– После перемирия тысяча девятьсот восемнадцатого года мы думали и надеялись, что дух германского милитаризма искоренен. Под влиянием «набожного образа мыслей» мы потратили последующие пятнадцать лет на то, чтобы разоружиться, в то время как немцы подняли такой душераздирающий крик, что другие народы не только разрешили им вооружиться, но даже облегчили им эту задачу. Доброжелательные, но незадачливые попытки прежних лет оказались негодными. Я надеюсь, что мы их не повторим. Нет, я должен выразиться сильнее. Как президент и верховный главнокомандующий вооруженными силами Соединенных Штатов, я намерен сделать все, что в пределах человеческих возможностей, чтобы избежать повторения этой трагической ошибки.

Рузвельт не дожил до Дня Победы. Без него началась борьба за то, чтобы «избежать повторения трагической ошибки». Известны этапы этой борьбы. Опять, как и после первой мировой войны, «немцы подняли душераздирающий крик». Такой крик, что Нью-Йорк, Париж и Лондон «не только разрешили им вооружиться, но даже облегчили им эту задачу». И Трумэн, и Эйзенхауэр, и Черчилль, и Эттли, и Даллес, и Макмиллан сделали все, что «в пределах человеческих возможностей», чтобы повторить трагическую ошибку, от которой предостерегал Франклин Рузвельт и которая уже стоила человечеству миллионов жизней.

Мир снова столкнулся с фактом возрождения германского милитаризма. Нет Кейтеля и Иодля, но германский бундесвер создан и вновь угрожает войной. Нет Гитлера и Гиммлера, но в Западной Германии нацистские организации расцвели пышным цветом.

Значит ли это, что Нюрнбергский процесс не сыграл своей роли в борьбе с агрессией, с германским милитаризмом и фашизмом? Значит ли, что его роль ограничилась лишь наказанием гитлеровской клики? Следует ли считать, что материалам этого процесса место теперь только в архиве?

Нет, конечно. Материалы Нюрнбергского процесса и сегодня остаются острейшим оружием в борьбе за мир, против агрессоров. Им чуждо еще понятие «архив».

Я уже говорил, что Нюрнбергский процесс должен был стать и действительно стал водоразделом в истории международного права. Приговор Международного трибунала покончил не только с наиболее тяжкими военными преступниками, но, что гораздо важнее, – с вековой безнаказанностью агрессии и агрессоров.

В грозные октябрьские дни 1917 года на весь мир прозвучал знаменитый Декрет Советской власти о мире, где рукою В. И. Ленина были начертаны незабываемые слова о том, что агрессивная война является «величайшим преступлением против человечества». Эти слова буквально звенели у меня в ушах, когда я сидел в зале Нюрнбергского суда и слушал приговор, столь ярко воплотивший в себе ленинский принцип наказуемости агрессии.

Фридрих Энгельс заметил однажды, что «…буржуазии свойственно фальсифицировать всякий товар. Фальсифицировала она также и историю. Ведь лучше всего оплачивается то сочинение, в котором фальсификация истории наиболее соответствует интересам буржуазии».

Средствами такой фальсификации являлись зачастую разноцветные «книги» (синие, красные, голубые и т.п.), в которых буржуазные государственные деятели подбирали в выгодном для них ассортименте и порядке документы, призванные оправдать их политику и свалить ответственность за международные конфликты с больной головы на здоровую. В отличие от этих искусно препарированных «документальных доказательств» Нюрнбергский процесс стал авторитетнейшим источником истории второй мировой войны. Он извлек на свет белый все секретнейшие документы государства-агрессора, весь его архив, «рассекретил» перед лицом народов всего мира те приемы и способы, к которым прибегали германские милитаристы, готовя войну. И разве эти материалы не помогают сегодня распознать фальшь официальных коммюнике о заседаниях НАТО, СЕАТО и СЕНТО, в которых зловещие шаги по подготовке новой мировой войны выдаются за чисто «оборонительные мероприятия»?

Международный трибунал в Нюрнберге судил лишь главных немецких военных преступников. Имелось в виду, что гитлеровские военные преступники рангом ниже будут осуждены на других процессах. Но западные державы предпочли спасти их и сделать своими союзниками. Так у кормила бундесвера оказались Хойзингер, Ферч, Каммхубер, Шпейдель и другие гитлеровские генералы. А для того чтобы такие назначения не вызвали протеста со стороны мировой общественности, заправилы НАТО попытались отполировать репутацию этих верных слуг нацизма, представить их не только ничего общего не имевшими с гитлеровским террористическим режимом, но даже и ярыми противниками Гитлера. Может быть, империалистическая пропаганда и преуспела бы в этом, если бы на ее пути не стояла человеческая память, горы трупов, развалины городов, стоны Бабьего Яра и Майданека. Одним словом, все то, что в щемящей тишине зала заседаний Международного трибунала превращалось в исторические обвинительные материалы.

Да, живучи материалы Нюрнбергского процесса! Это уже почувствовали на себе и Эрих Кох – палач Польши и Украины, и Оберлендер, тоже зверствовавший на временно оккупированных советских территориях, и Эйхман, на чьей совести шесть миллионов уничтоженных евреев. Эриха Коха и Адольфа Эйхмана по материалам Нюрнбергского процесса судили и приговорили к смертной казни. Военного преступника Оберлендера, пригревшегося было на посту министра в Бонне, под давлением разоблачительных документов Нюрнбергского процесса Аденауэр вынужден был уволить в отставку. Луч нюрнбергского прожектора давно уже засек и еще одного боннского министра – Ганса Глобке. В 1963 году верховный суд ГДР заочно осудил его как тягчайшего гитлеровского военного преступника, и под давлением неотразимых доказательств Бонн вынужден был дать Глобке отставку. А через некоторое время разоблачительные материалы, переданные прокуратурой ГДР в Бонн, вынудили нового канцлера ФРГ Эрхарда дать отставку гитлеровцу Крюгеру, тоже занявшему было министерский пост.

Живучесть материалов Нюрнбергского процесса испытал на себе и господин Вильгельм Френкель, генеральный прокурор ФРГ. На поверку оказалось, что в прошлом он также нацист, а в период господства Гитлера занимал высокое положение среди чиновников имперского суда в Лейпциге.

Так по прошествии почти двадцати лет Нюрнбергский процесс продолжает наносить удары по врагам мира и демократии. Обвинители, выступавшие там, и судьи Международного трибунала отнюдь не ставили своей целью разоблачение капитализма в целом. Этого не могло быть хотя бы уже потому, что из четырех держав, представленных в трибунале, три являлись капиталистическими. Но такова уж логика исторических событий, логика публичного судебного разбирательства: даже буржуазные судьи и прокуроры, свидетели и подсудимые, независимо от их взглядов и намерений, сталкиваясь с неопровержимыми и убийственными по своей доказательной силе фактами, вынуждены были делать такие заявления и признания, которые наносили сильнейшие морально-политические удары по всей системе капитализма.

Главный американский обвинитель Джексон в своей вступительной речи предостерегал:

– Я думаю, что если, организуя процесс, мы начнем входить в обсуждение вопроса о политических и экономических причинах этой войны, то он может причинить определенный вред как Европе, так и Америке.

Джексона правильно поняли в зале суда – призрак Мюнхена стоял перед глазами обвинителей с Запада.

И в самом деле, патолого-анатомическое вскрытие политики гитлеровского государства на Нюрнбергском процессе еще и еще раз обнажило перед народами всей нашей планеты человеконенавистнический характер империализма и постоянных его спутников – агрессии и реакции. Никогда язвы капиталистического мира не выставлялись так открыто, как это имело место в Нюрнберге.

Я уже говорил, что первое сообщение из Лондона о создании Международного трибунала застало меня в действующей армии. Мне, советскому юристу, уже тогда представились значительными трудности, связанные с подготовкой и проведением процесса. Они стали для меня еще более очевидными, когда судьба распорядилась определить меня в Нюрнберг. Прежде всего это был международный судебный процесс. Таких история еще не знала. Надо было согласовать различные системы права – континентального европейского и англо-американского. Но что гораздо важнее, надо было найти общий язык представителям советской системы права, с одной стороны, и буржуазной – с другой, выработать общие политические и юридические принципы сотрудничества. Международному трибуналу предстояло впервые в истории применить на практике принцип уголовной ответственности за агрессию. Требовалось выдержать точный курс среди подводных рифов быстро меняющейся международной обстановки, не дать возможности злонамеренным элементам спровоцировать конфликт между советской и западными делегациями.

В конечном счете все эти сложные вопросы разрешились положительно. Можно смело сказать, что, хотя приговор Международного трибунала не лишен определенных недостатков, отмеченных в «Особом мнении» советского судьи, в целом Нюрнбергский процесс прошел под знаком единства четырех держав – СССР, США, Великобритании и Франции. Угрожавшая всему человечеству опасность объединила людей различных стран и континентов, различных социальных систем и взглядов не только на полях сражений, но и за столом Международного трибунала.