Текст книги "Генерал Скоблин. Легенда советской разведки"

Допрос Монданеля и Шовино:

«– Узнав о похищении генерала Миллера, я оповестил полиции соседних государств и направил инспектора Папена для дознания.

– Зачем? Ведь в Гавре был комиссар Шовино, обративший внимание на загадочное поведение советских служащих?

– В среду 23 сентября у меня имелись записи трех телефонных сообщений от Шовино. В одной из них значилось, что грузовик прибыл в два часа дня, а в другой – между тремя и четырьмя. Поэтому я послал Папена для выяснения противоречий.

– Вы приказали Папену произвести дознание о деятельности Шовино, после чего он и был уволен?

– Нет, я дознания не производил и судьбу Шовино не решал.

– Отставленный от должности, я прибыл в Париж и разговаривал с господином Монданелем в его кабинете, – заявил Шовино.

– Не помню, чтобы Шовино был у меня после 23 сентября. Такого разговора у меня с ним не было.

– Выйдя из кабинета господина Монданеля, я встретил контролера Фурнье, шедшего с докладом к нему. Мы долго разговаривали, и Фурнье наверное помнит об этом.

– Господин Монданель, а вы не помните?

– Не припоминаю.

– Кто ваш прямой начальник?

– Господин Муатесье, директор Сюртэ Насиональ[38]38
  Главное управление Национальной безопасности.


[Закрыть].

– Он не говорил вам, что правительство собралось послать миноносец вдогонку за «Марией Ульяновой»?

– Нет, не говорил.

– Известно ли вам, что «Мария Ульянова» обычно проходила через Кильский канал? Почему вы не просили немецкие власти произвести обыск на пароходе?

– Не было смысла. Не будучи уверенным в том, что тело Миллера на ее борту, мы не могли обращаться к немецким властям. А гаврский след уверенности не давал.

– А, вы вообще ничего не знали про Кильский канал! Не добившись от вас сведений, семь месяцев спустя мы непосредственно обратились в немецкое посольство. И от немцев узнали, что «Мария Ульянова» через Кильский канал не проходила.

– Какого размера был ящик?

– В длину примерно 1 метр 60 сантиметров.

– Какого роста был генерал Миллер?

– 1 метр 70 сантиметров.

– Кто обычно грузит багаж на пароходы?

– Портовые грузчики. Меня удивило, что ящик перенесли советские матросы.

– В наказание за ваши сведения вас перевели из Гавра в Париж?

– Нет, я предпочел уйти в отставку. Начальство Сюртэ Насиональ было раздосадовано вниманием, которое я уделил «Марии Ульяновой»».

Допрос Кусонского:

«– Как боевой русский генерал вы совершили ряд стратегических ошибок! Ваш начальник ушел на тайное свидание. Неужели записка, переданная с такими словами, не встревожила вас? Но есть другая ошибка, более серьезная; записка Миллера раскрыла вам Скоблина. Доказательство его лжи было в ваших руках. Если бы вы проявили больше сообразительности и проворства, то Скоблин сидел бы тут, рядом с женой! Ошибка, непростительная для доблестного генерала! Зачем вы задержали адмирала Кедрова? Не для того ли, чтобы дать Скоблину возможность бежать?

– Прошло четырнадцать месяцев, и всех подробностей я припомнить не могу.

– Стратегическая ошибка».

Показания Мацылева:

«Уходя на роковое свидание 22 сентября и передавая записку генералу Кусонскому, генерал Миллер просил ее вскрыть лишь в том случае, если возникнет беспокойство, не указывая точно часа и не давая определенного срока. Записка была вскрыта, когда выяснилось, что генерал Миллер не вернулся домой к обеду и не присутствовал на собрании Общества Северян, которое состоялось в 8 часов вечера и на котором он должен был присутствовать. Тогда-то и возникло беспокойство, заставившее генерала Кусонского вскрыть оставленную ему записку.

Скоблина стали разыскивать, думая узнать от него, на основании записки, где находится ген. Миллер, а отнюдь не оттого, что его в то время хотели задержать, подозревая в предательстве.

По поручению адмирала Кедрова я поехал за Скоблиным в отель «Паке», где он ночевал, в уверенности, что его вызывают на совещание как лицо, близко стоящее к генералу Миллеру и могущее дать необходимые указания о возможном пребывании генерала Миллера.

Во время разговора адмирала Кедрова и ген. Кусонского со Скоблиным в управлении РОВС на рю Колизе записка Миллера не была ему показана. На все вопросы адмирала Кедрова, обращенные к Скоблину, не виделся ли он в этот день с Миллером, не знает ли он что-либо о свидании, которое ген. Миллер должен был иметь, Скоблин отвечал абсолютным незнанием. Если в этот момент и могло зародиться подозрение против Скоблина, то все же оно было далеко от мысли о предательстве, так как, во-первых, разговор был кратким (необходимо было торопиться ехать в полицию сделать заявление об исчезновении Миллера, раз последняя надежда узнать что-либо от Скоблина отпала); во-вторых, записка, указывая, что свидание устраивается Скоблиным и что он на нем будет, не исключала возможности допустить, что Миллера завлекли в ловушку, пользуясь именем Скоблина, но что сам Скоблин в этом не участвовал.

В эту минуту ни адмирал Кедров, ни я не подозревали Скоблина в предательстве. В противном случае нам не нужно было бы «хитро заманивать его в комиссариат», как советуют теперь некоторые, или приставить «часового к двери», как рекомендуют другие, а просто мы бы его не выпустили из рук.

Выяснив, что Скоблину ничего не известно об имевшемся днем свидании, было решено ехать в полицию для заявления об исчезновении генерала Миллера, о чем адмирал Кедров и заявил Скоблину.

Скоблин не бежал из управления РОВС, а по окончании разговора вышел первым на лестницу, правда быстрым шагом, и, не сказав ни слова, стал по ней спускаться впереди нас. Только выйдя на улицу, мы увидели, что он исчез, но тогда еще не было уверенности в его бегстве, а следовательно, и предательстве. Можно было предположить, что, взволнованный, он поехал к себе домой предупредить жену об исчезновении генерала Миллера. Поэтому, не найдя его на улице, мы сразу на такси помчались в отель «Паке», в надежде там найти Скоблина.

Предположим, что лицам, состоящим в партиях и организациях, естественно видеть в сочленах возможного предателя. В офицерской среде взаимоотношения иные. Там отношения основаны на взаимном доверии и предательство Скоблина, к нашему горю и стыду, принадлежавшего к этой среде, расценивается как чудовищное и невероятное именно потому, что он был офицером. Заподозрить его мы смогли только тогда, когда он сам расписался в предательстве, а именно бежал неизвестно куда.

Те зарубежные организации, которые хотят представить РОВС как находившийся всецело в руках ГПУ, жестоко ошибаются и своими скороспелыми заключениями отнюдь не помогают ни русскому воинству, ни русскому делу вообще. Если бы то, о чем кричат некоторые «общественные деятели», было правдой, то спрашивается, какой смысл большевикам похищать генерала Миллера?»

Показания генерала Кочкина:

«Генерал Кутепов приказал мне передать Скоблину, что он должен порвать с этой женщиной или жениться на ней. Я отказался, и в итоге дело было поручено генералу Веселовскому. Плевицкая развелась с Левицким, который от стыда за беспутство жены скрылся в Бессарабии, и вышла замуж за Скоблина».

Допрос Шатилова:

«– Считаете ли вы чету Скоблиных виновными?

– В этом нет никаких сомнений. Плевицкая знала все, что делал ее муж. Она была его злым гением. Ее влияние сказывалось решительно во всем: и в политике, и в полковых делах. Скоблин был прирожденным интриганом, он разжигал недовольство против генерала Миллера, обвиняя его в бездеятельности. Несомненно, он и в этом деле выполнял волю жены. Они оба – агенты ГПУ.

– Как относился генерал Миллер к Франции?

– Он любил Францию как вторую родину. В 1934 году он хотел уйти на покой с поста председателя РОВСа, но генералы убедили его остаться.

– После похищения генерала Кутепова Плевицкая ежедневно посещала мадам Кутепову и была в курсе расследования этого дела. Что вы можете сказать по этому поводу?

– Да, она не покидала мадам Кутепову.

– Бывала она одна у мадам Кутеповой?

– Нет, не одна. Бывали и другие дамы. А Плевицкую я заставал там каждый раз, когда приходил к генеральше».

Антона Ивановича Деникина вызвали в суд для свидетельских показаний. Его допрос был подробно описан 10 декабря 1938 года в парижской газете «Последние новости», выходившей под редакцией профессора Милюкова:

«Появление генерала Деникина вызывает сенсацию. С любопытством поднимаются головы, чтобы разглядеть бывшего главнокомандующего Вооруженными силами Юга России. Генерал медленной поступью проходит через зал и занимает свидетельское место. Свое показание он дает по-русски, через переводчика, короткими и точными фразами. Достоинство, с которым он держится, прямота и ясность ответов производят большое впечатление на суд. На обычный вопрос о том, состоит ли свидетель в родстве или свойстве с обвиняемой, генерал отвечает: «Бог спас!»

– Знали ли вы Скоблина?

– Знал его по Добровольческой армии, которой я командовал.

– Знали ли вы его в Париже?

– Изредка встречался с ним на собраниях воинских организаций.

– Знали ли вы Плевицкую?

– Нет. Даже не бывал на ее концертах. Незадолго до похищения генерала Миллера Скоблин познакомил меня с нею на банкете корниловцев.

– Был ли у вас с визитом Скоблин 22 сентября?

– Скоблин, полковник Трошин и капитан Григуль приезжали благодарить меня за участие в банкете корниловцев. В это время генерал Миллер был уже похищен.

– Не предлагал ли вам Скоблин съездить в его автомобиле в Брюссель на праздник корниловцев?

– Он предлагал поездку автомобилем два раза и раньше. А это было его третье предложение.

– Почему вы отказались?

– Я всегда, вернее, с 1927 года подозревал его в большевизанстве.

– Вы опасались его или ее?

– Не доверял обоим.

– Вы убеждены, что Скоблин был советским агентом, но доказательств не имеете?

– Да.

– Знаете ли точно, что Плевицкая была сообщницей в похищении генерала Миллера?

– Нет.

– Думаете ли, что она знала заранее о преступлении?

– Убежден».

Допрос Беседовского:

«– Знали ли вы Плевицкую?

– В полпредстве о Плевицкой я ничего не знал. В полпредстве аппаратом ГПУ на Францию ведал чекист Янович, официально занимавший должность архивариуса. От него я случайно узнал, что деятельность белых организаций освещается изнутри. Главный осведомитель – близкий к Кутепову человек. Его фамилию Янович не назвал. Сказал только, что это генерал, женатый на певице. Тогда я не знал ни генералов, ни певиц.

– Куда девался Янович?

– В 1937 году расстрелян Ежовым.

– Вы бежали, спасая жизнь свою, жены и детей. Когда вы ринулись к выходу, то на вас навели револьверы?

– Ну, это в порядке вещей.

– Но ведь это происходило в Париже!

– Вы знаете, что полпредство пользуется правами экстерриториальности. На рю де Гренель имеются подземные ходы и глубокие погреба. Я их сам осматривал.

– Но не доходили до конца?

– О нет, что вы!»

Показания полковника Воробьева:

«– По вашим словам, Плевицкая плохо обращалась с вами и другими членами семьи. Но со своим мужем она была другой?

– Она держала его под каблуком, как я уже сказал вам. Он подчинялся ей во всем.

– Как вам кажется, она его любила?

– Она любила только себя.

– Что думала об этом ваша жена?

– Тамара удивлялась, что ее брат женился на этой певице и что он все-таки смог стать генералом. Жена часто называла его дураком. Считала его не слишком умным человеком.

Мы жили долгие месяцы в Озуар-ля-Феррье. У меня сохранились самые плохие воспоминания. Плевицкая держала своего мужа под каблуком, с нами же обращалась как со слугами. У них был сад, собаки и кошки. В доме не было денег, питались одними кашами. Скоблины часто уезжали на машине на два-три дня в Париж. Они останавливались в гостинице на улице Виктора Гюго. Плевицкая, казалось, жила на широкую ногу, хотя в последнее время концерты не приносили ей ничего, но дома было нечего есть. Николай говорил, что надо экономить, но у меня не было впечатления, что он стеснен в средствах.

Однажды у нас вышла ссора, и мы уехали в Париж. Это было, кажется, в июне 1937. Я нашел работу: ночным сторожем и пожарником на стоянке у порт де Терн. Все вчетвером мы поселились в гостиничном номере Иль де ля Жатт. Но нам было лучше там. И мы перестали ездить к Плевицкой».

Показания Феодосия Скоблина:

«Когда мой брат купил дом в Озуаре, я поначалу жил у него. Я был слугой своей невестки. Около сентября 1934 я переехал из Озуара в Париж. У меня произошла семейная ссора с Плевицкой. Своего брата я видел лишь изредка».

Показания Сергея Скоблина:

«Николай мечтал видеть всю свою семью, всех своих родных рядом с собой, но его жена все время пыталась рассорить нас».

Показания Савина:

«– Почему бежал Скоблин?

– Скоблин не бежал, а «его бежали». Я не верю в бегство Скоблина. До моего отъезда в Испанию генерал Миллер и генерал Скоблин продолжали сотрудничать в секретной работе. Мне показали записку генерала Миллера. Я не узнаю его подпись. У меня есть много писем Евгения Карловича. Миллер не мог оставить такой записки».

Савин стал фактически последним допрошенным свидетелем. Надобности в новых показаниях судьи уже не испытывали. Все было понятно. Сохранилось безупречное свидетельство известного литератора русского зарубежья Нины Берберовой, которой удалось весьма точно описать атмосферу в стенах суда:

«Плевицкая одета монашкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что «охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных грамотеев».

На самом деле она вполне сносно говорит по-французски, но играет роль. А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука, как два камня, ложатся на меня.

В перерыве бегу вниз, в кафе. Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокаток, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый русский журналист повторяет в десятый раз: «Во что она превратилась, Боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами. Чаровница!.. «Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала…»

Собравшиеся в зале эмигранты увидели похудевшую, бледную, с выступающими скулами, с запавшими щеками, всю в черном женщину. Поникшая поза, размеренные жесты. Участники процесса с чувством презрения и сочувствия одновременно смотрели на то умоляющую, то кидающуюся из стороны в сторону, растрепанную, кричащую, рыдающую, обезумевшую от страха женщину.

Сидевшие в зале считали, что Плевицкая избегает или не смеет смотреть на толпу русских людей, потому что чувствует их враждебность – и свое одиночество. Все против одной. Одна – против всех».

Суд отказался выслушивать крестницу Николая Владимировича Елену Воробьеву. Спустя 40 лет после этих событий она скажет:

«Помню дядю с тетей со своих трех или четырех лет. Я ходила в детский сад в Софии. Каждый раз, когда они приезжали в этот город, я ни на минуту не расставалась с ними. Они жили в гостинице. Я спала со своей тетей, а дядя спал на маленьком диване. Он обожал меня, всегда звал «своей малышкой». Потом, когда мы переехали на юг Франции, они тоже жили там, и все повторилось: дядя спал на диване, а я – с тетей.

В Озуаре она и шага не могла ступить без мужа или без меня. Она не знала ни слова по-французски, а после аварии часто страдала от головных болей.

С другой стороны она была артисткой, артисткой до кончиков ногтей, жила сердцем и голосом. Она воплощала собой весь русский народ. Она была «госпожой Генеральшей» и целиком соответствовала своему чину. Она навсегда останется в памяти благодаря своему достоинству и величию, тогда как другие будут забыты навсегда. Моя любовь отдана ей навеки!»

Выступление обвинителя:

«Плевицкая была подстрекательницей своего мужа. Это как раз то, о чем говорили нам свидетели. И я хочу собрать, словно в букет, те выражения, которые они высказали у барьера. Один из них сказал: она – двигательная сила своего мужа. Другой – она носила генеральские лампасы. Третий: Скоблина звали генерал Плевицкий. И последнее: она была его злым гением. Вышедшая из рядов Красной Армии, она вернулась в ГПУ, чьим двойным агентом была.

Вот, господа присяжные, моральный портрет этой женщины с глазами, временами полными слез, сознающей ужасную ответственность, играющей комедию простодушной наивности и старающейся отвечать с непонимающим видом на все неприятные вопросы: «Я ничего не знаю!»

Сегодня нужно уже платить! Есть еще время сказать правду. Что вы сделали с генералом Миллером? Не видите ли вы его живым в ваших снах? Говорите! Как тягостно это молчание!

Будем уважать страдания русских эмигрантов, восхищаться их верой, их идеалами. И все это предала эта женщина! Над всем этим она надсмеялась! И если мы должны сдерживать наш гнев, мы можем выразить ей все наше презрение, ибо это предательство, платное предательство. Соучастница преступления, предавшая дружбу. Судите ее, господа присяжные, без ненависти, конечно, но и без пощады. Да свершится французское правосудие!»

Зал находился под сильным впечатлением этого выступления. Жена генерала Миллера украдкой вытирала слезы. Закрыв лицо руками, на скамье застыла Плевицкая. Все ждали, какой будет вынесен приговор.

«Какую роль сыграл генерал Кусонский в этом деле? Не был ли он сообщником? И не выдал ли он Скоблина на расправу, удержав Кедрова? В таком деле возможны все догадки. А в материалах следствия нет ни одного документа, обвиняющего в том, что они были советскими агентами.

Чьим агентом был Скоблин? По жене – советским или по Туркулу – немецким? Генерал Миллер не найден ни живым, ни мертвым. В его смерти сомнений нет. Нет и доказательств. Вот почему можно привлечь Скоблина к суду только по обвинению в насильственном лишении свободы, а Плевицкую – в сообщничестве. Кто руководил Скоблиным – Советы, или гестапо, или личные цели, – все это не имеет значения. Важно, что против обвиняемых собраны достаточные улики. Плевицкая помогала Скоблину в похищении генерала Миллера, ее соучастие предельно ясно и доказано. В ее деле нет смягчающих вину обстоятельств. Поэтому не поддавайтесь чувству сострадания, в данном случае неуместному. Я требую для обвиняемой бессрочной каторги!

Приговор должен быть примерным! Пусть те, кто толкнул эту женщину на преступление, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно!»

Суд поставил перед присяжными семь вопросов.

Был ли 22 сентября 1937 года на французской территории похищен и лишен свободы человек?

Длилось ли лишение свободы больше одного месяца?

Была ли Плевицкая сообщницей в этом преступлении?

Было ли совершено 22 сентября 1937 года на французской территории насилие над генералом Миллером?

Если было, то не с обдуманным ли заранее намерением?

Если было, то не с завлечением ли в западню?

Была ли Плевицкая сообщницей преступников?

Когда присяжные закончили совещание, старшина, положив руку на сердце, ответил «да» на все вопросы, поставленные судом. Смягчающих обстоятельств найдено не было. Приговор был оглашен в тот же день: 20 лет каторжных работ, еще 10 лет после этого осужденной запрещается ступать на землю Франции. Плевицкая вздрогнула. В зале изумление. Такого вердикта не ожидал никто. Прокурор, закрывая суд, торжественно произнес: «Суд предостерегает этим приговором иностранцев, совершающих преступление на французской земле».

Никаких шансов смягчить приговор не было априори. Адвокат Филоненко сразу сказал: тут не помогут ни письма в газеты, ни обращение к президенту республики. Безусловно, оставался маленький повод для кассационной жалобы – один из присяжных не назвал своей профессии. Но надеяться на пересмотр приговора было верхом наивности.

Журнал «Русские записки» писал в те дни:

«Судоговорение в процессе Плевицкой и закончивший его неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Обозревателю приходится на нем остановиться – не столько в связи с судьбой, постигшей подсудимую, и со степенью ее ответственности, сколько в связи с тем, что было названо «климатом» зала суда.

Впечатление присутствовавших на процессе – о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти на роль свидетельницы – или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду – а на суде возможность ее обвинения – подвергалась сомнению и была предметом оживленных споров.

Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, – и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция? Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори – бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.

Но в пользу этого предположения говорили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых, бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Миллером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.

Плевицкая платила тут за тех, кто, по тем или иным причинам, остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу, лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.

Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство – к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была «иностранка», на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции, – и преступление не первое. «Надо положить этому конец!» – внушал присяжным прокурор. Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!

Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но, увы, далеко не всеми».

Однако были и те, кто считал, что суд так и не раскрыл всю шпионскую сеть большевиков и поэтому необходимо продолжать следствие. Бурцев писал в те дни генералу Деникину:

«Посмотрите, что делается во Франции по делу Миллера. Кому следует из властей я доставил блестящие сведения: о непосредственных участниках похищения Миллера, большевиках Белецком, Г. (который сбежал), спокойно живущем здесь Любарском, затем о тех, кто служит орудием у большевиков, как Завадский и его целая организация, Савин (только что сегодня мне сказали, что он сбежал в Италию), Ларин (бывший дроздовец, глава возвращенцев), глава бельгийского ГПУ Григорьев, работающий и в Париже среди русских, известный всем писатель Крымов, миллионер, нажившийся на связях с большевиками, кто тесно связан был с Алексеем Толстым, когда тот подготавливал похищение Куприна или сманивал в Россию французского писателя Жида, и т. д. Все эти темы требуют не только опубликования, но многократных повторений и смелых формулировок. Надо, чтобы наш негодующий протест слышали не только русские, но и французы, и весь мир. Нужен боевой Национальный комитет, властный, сильный комитет. Политическое положение ужасное. Но начать настоящую нужную борьбу с большевиками мы можем в любое время, когда этого мы захотим. Итак, нужно, чтоб мы захотели как следует бороться с большевиками».

В этой связи интересна и позиция Льва Троцкого. В письме Зборовскому и Эстрину он указывал:

«Что касается процесса жены генерала Миллера, то, разумеется, наши друзья не могут и не должны ни прямо, ни косвенно участвовать в этом деле. Отдельных лиц могут, разумеется, вызвать официально, в качестве свидетелей.

В этом случае, насколько я понимаю, законы не позволяют уклониться от дачи показаний. Но схема показаний должна быть точно разработана заранее. Необходимо прежде всего заявить, что внутренних счетов между белыми и ГПУ мы не знаем, что из среды белых вербуются агенты-убийцы, и где кончается провокация, где начинается «белая оппозиция», нам невозможно судить».

* * *

В тюрьме Надежда Васильевна Плевицкая вела дневник. Оригинал хранится в США, в архиве Колумбийского университета. Тетради, исписанные неровным почерком, были переданы туда в числе документов адвоката Филоненко после смерти певицы. Полностью дневник никогда не публиковался.

Мне повезло ознакомиться с его содержимым. Отдельные фрагменты привожу на страницах этой книги. Но самое интересное для большинства – слухи и сплетни русского Парижа – публиковать категорически отказался. На эмиграцию за прошедшие годы было и так вылито достаточно грязи. Вспомним хотя бы очень популярное сегодня у ряда публицистов утверждение – в вырождении классического русского национализма в современный российский нацизм виновата… русская эмиграция. Дескать, она не подготовила почву для преемственности.

Да, действительно: подавляющее большинство людей не понимают значения слова «нация» в статьях и выступлениях русских эмигрантов. Да, сегодня слова «националист» и «правый» приобрели ярко выраженный шовинистический оттенок. Но к русскому зарубежью это никакого отношения не имеет.

Великие русские философы Франк и Вышеславцев вывели такую формулу нации: «Объединение людей, связанных вместе в неразрывное целое общностью культуры, государственных и экономических интересов, историческим прошлым и общностью устремлений на будущее». То есть национальное единство фиксировалось не на этническом, расовом или языковом принципе. Главное – жить на благо России. Неслучайно уже тогда в эмиграции появилось весьма точная формулировка: «Российская нация основывается на духовном родстве всех граждан страны».

Еще дальше пошел Иван Александрович Ильин. В одной из статей цикла «Наши задачи», написанных специально для чинов Русского общевоинского союза, он писал:

«Быть русским – значит не только говорить по-русски. Но значит – воспринимать Россию сердцем, видеть любовию ее драгоценную самобытность и ее во всей вселенской истории неповторимое своеобразие, понимать, что это своеобразие есть Дар Божий, данный самим русским людям, и в то же время – указание Божие, имеющее оградить Россию от посягательства других народов, и требовать для этого дара – свободы и самостоятельности на земле. Быть русским – значит созерцать Россию в Божьем луче, в ее вечной ткани, ее непреходящей субстанции, и любовью принимать ее как одну из главных и заветных святынь своей личной жизни. Быть русским – значит верить в Россию так, как верили в нее все русские великие люди, все ее гении и ее строители. Только на этой вере мы сможем утвердить нашу борьбу за нее и нашу победу. Может быть, и не прав Тютчев, что «в Россию можно только верить», – ибо ведь и разуму можно многое сказать о России, и сила воображения должна увидать ее земное величие и ее духовную красоту, и воле надлежит совершить и утвердить в России многое. Но и вера необходима: без веры в Россию нам и самим не прожить, и ее не возродить».

Немногие знают, что в рядах белых армий сражались и евреи, о чем свидетельствует, к примеру, генерал Туркул:

«В 3-й, помнится, роте моего батальона командовал взводом молодой подпоручик, черноволосый, белозубый и веселый храбрец, распорядительный офицер с превосходным самообладанием, за что он и получил командование взводом в офицерской роте, где было много старших его по чину. Он, кажется, учился где-то за границей и казался нам иностранцем.

В Корбины к нему приехала жена. У нас было решительно запрещено пускать жен, матерей или сестер в боевую часть. Ротный командир отправил прибывшую ко мне в штаб за разрешением остаться в селе. Я помню эту невысокую и смуглую молодую женщину с матовыми черными волосами. Она была очень молчалива, но с той же ослепительной и прелестной улыбкой, как и у ее мужа. Впрочем, я ее видел только мельком и разрешил ей остаться в селе на два дня.

Утром после ее отъезда был бой. Красных легко отбили, но тот подпоручик в этом бою был убит. Мы похоронили его с отданием воинских почестей. Наш батюшка прочел над ним заупокойную молитву, и хор пропел ему «Вечную память».

Вскоре после того меня вызвали к командиру корпуса в Харьков. Проходя по одной из улиц, я увидел еврейскую похоронную процессию. Шла большая толпа. Я невольно остановился: на крышке черного гроба алела дроздовская фуражка. За черным катафалком в толпе я узнал ту самую молодую женщину, которую видел мельком в батальонном штабе. Мы с адъютантом присоединились к толпе провожающих. Вокруг меня стали шептаться: «Командир, его командир». Оказалось, что жена подпоручика во время моего отсутствия перевезла его прах в Харьков.

Вместе с провожающими мы вошли в синагогу. По дороге мне удалось вызвать дроздовский оркестр; и теперь уже не на православном, а на еврейском кладбище с отданием воинских почестей был погребен этот подпоручик нашей 3-й роты. Его молодой жене, окаменевшей от горя, я молча пожал на прощание руку».

Почему же об участии евреев в Белом движении ничего не известно? Причин несколько. Первая и, пожалуй, главная состоит в том, что большинство евреев не поддерживали лозунг добровольцев «Единая, великая, неделимая Россия». Вторая заключается в том, что многие евреи скрывали свою национальность. Им было стыдно, что одним из лидеров Советской России стоял именно еврей – Троцкий. Безусловно, был и страх попасть под волну антисемитских проявлений толпы. От этого, увы, никуда не деться.

Один из участников Белого движения писал по этому поводу:

«Еврейству открывался, может быть, неповторяемый случай биться так за русскую землю, чтобы раз и навсегда исчезло из уст клеветников утверждение, что Россия для евреев география, а не отчизна. По существу здесь не могло и не может быть выбора: победа противных большевизму сил через страдания ведет к возрождению всей страны и в том числе еврейского народа».

Да, действительно, была в эмиграции тенденции сваливания всех возможных бед на евреев. Об этом все знают. Но мало кто знает, что была и противоположная точка зрения: позорно для национального достоинства валить все на каких-то жидомасонов. Лучше всех ее обозначил Иван Лукьянович Солоневич:

«Измерять градус национализма одной непримиримостью к большевизму или одним жидоедством – этого еще недостаточно. Вот вам Марков Двадцать Второй. И непримиримости, и жидоедства – сколько хотите. Марков Двадцать Второй утверждает, что Россией правят жиды, – и вот до чего они довели! И так как мы, русские, сами собою править не можем, то надлежит править нами – немцам.

Очень может быть, что немецкое правление было бы значительно лучше еврейского, – мы еще не пробовали и, следовательно, не знаем. Однако – в какой именно степени теория Маркова Двадцать Второго является теорией национальной? – По-моему – ни в какой».

Русская эмиграция была сильна умами. Они могли реагировать на ситуацию в СССР и предлагать разумные и достойные альтернативы, никому в то время не нужные. Вспомним, что писал последний русский философ, ученик Вышеславцева и Франка Роман Николаевич Редлих: