Текст книги "Мы кому-то нужны"

8

Нетерпеливый грубый стук в дверь заставляет Валентину проснуться. От резкого пробуждения словно что-то обрывается в груди, в горле набухает ком боли, в висках пульсирует кровь. Валентина, ещё не понимая, явь ли это, вертит головой. В комнате почти темно, снаружи буря до сих пор поёт свою страшную песню.

– Валя! Слышишь? – Крик Варлама едва различим, зато он громко стучит в дверь.

– Иду!

Она встаёт с дивана, спешит в прихожую, открывает дверь в безумный тонущий мир. Варлам, прижимая к груди с целлофановый пакет, впрыгивает в дом, чертыхаясь, закрывает дверь и прислоняется спиной к стене. Валентина отходит на пару шагов назад, светя фонариком на уровне груди деверя. С его куртки льётся.

– Раздевайся, сделаю чаю. Согреешься, – сказала Валентина, с трудом скрывая радость.

– Ага… Нет. У меня тут есть, – Варлам сбросил капюшон с головы, развернул шуршащий пакет, достал из него бутылку водки, полную на одну треть. – На.

Валентина взяла пакет, бутылку, блок сигарет, которые Варлам достал из-за пазухи.

– Всё равно. Чай нужен.

Хочется расспросить, хочется подробностей, но Валентина знает, что сначала ему надо отдышаться, сбросить мокрую одежду, понять, что теперь в безопасности. Посидеть и покурить, в конце концов.

Однако и так ясно: в деревне всё плохо.

Вернувшись на кухню, Валентина включила газ, снова поставила чайник на синие язычки пламени. Пакет пристроила на лавочке у окна. Внутри были кое-какие продукты.

– Вода прёт, – сказал Варлам, проходя в кухню и садясь на место брата. – Ужас. Никогда такого не видел, только от стариков слышал.

– И куда дошла? – тихо спросила Валентина, оборачиваясь.

– Мой дом знаешь где? Вот уже за него, – Варлам вздёрнул брови, сунул в рот сигарету, зажег её, затянулся глубоко, закрывая глаза от удовольствия.

Валентина отлично представляла расположение домов. Если дошло туда, значит, деревня, считай, утонула.

– Всё под водой. Я сам чуть не утонул. Вбежал в дом, давай, значит, документы, деньги, собирать. Короче, до чего дотянулся, – продолжал Варлам, шмыгая носом. Лицо его было ещё мокрым, глаза, диковатые, шарили в пустоте, словно не видя ничего перед собой. В дрожащем свете свечей в зрачках деверя вспыхивали зловещие блики. – Мокрый как цуцик теперь.

– В братово переоденешься, – бросила Валентина, занимаясь чаем. – И лучше побыстрей. Иди. В шкафу там.

Варлам сосредоточил на ней взгляд, скривился.

– Чистое там. Чистое. Не с покойника же снято, – пробурчала Валентина. – Мужчина ты взрослый, понимай. Если в мокром будешь, простудишься, и какой мне от тебя прок?

Варлам упрямо покачал головой, продолжая курить, потом привстал, взял бутылку водки, которую Валентина поставила на край стола.

– Для сугрева, – сказал он, делая вид, что не замечает сердитого взгляда невестки. Сделав два глотка, Варлам засопел, мотнул головой. Приложился ещё и чинно, дескать, смотри, закрыл бутылку.

– Вот. Для сугрева.

Валентина придвинула к нему чай, поставила рядом его же банку с вареньем, спасённую из затопленного дома, приладила к этому натюрморту и ложку.

– Пей.

Варлам кивнул, потушил сигарету и побежал в спальню переодеваться. Пока он грохотал чем-то и ворчал, Валентина взяла водку, достала стопочку, из которой пил Виктор, подумала, не налить ли во что другое. Ладно, решила, теперь-то ему нет повода возмущаться. На тот свет хозяйство свое не возьмет.

Валентина наполнила стопку, опрокинула и зажмурилась. Спиртовые пары ударили в нос, вышибли слезу, рот стал гореть. Только глотнув воды, Валентина почувствовала, как тепло опускается вниз по пищеводу и попадает в желудок. Оттуда уже начинает растекаться по телу.

– Всё верно, – сказал деверь, возвращаясь на кухню. На нём были старые джинсы Виктора, рубашка, коричневый свитер без ворота. – Пей ещё, не стесняйся, Валь.

– Хватит мне, – махнула она рукой. – Не любительница.

Варлам знал: если кто и оставался в своем уме во время шумных застолий, то это Валентина. Виктор ещё цыкал с насмешкой, называя жену первой трезвенницей района.

– Ты пей чай, пока не остыл.

Варлам пригладил непослушно торчащие влажные волосы, сел, начал ложкой накладывать в кружку крыжовниковое варенье.

– Никого там не видел? – спросила Валентина, сев напротив на лавку.

– Никого. Все ушли ещё до того, как мост смыло. Точно. Ушли.

Ей показалось, он не уверен. С другой стороны, как ему было узнать? Хорошо, живой и невредимый вернулся.

– Бывает, на крышах сидят, – сказала она. – По телевизору когда-то видела. Бывает.

Варлам покачал головой.

– Никого. На крышах… Вообще никого нигде нет. Мы тут словно на острове. Во как.

– Дождь кончится, – произнесла Валентина, забыв о своем недавнем пророчестве. Или споря с ним.

– Ну, если потоп всемирный, то нескоро, а? – Деверь прихлёбывал чай, кривил рот в усмешке.

– Ты же в это всё не веришь? – прищурилась она.

– Во что?

– В бога, в библейские сказания всякие.

– Не верю. Но это как сказка – про Кощея, про Илью Муромца. Их ведь тоже не было, но о них нет, нет да и говорят, книжки печатают, детям читают, – Варлам шмыгнул носом. – Дело привычки. Если вокруг все что-то талдычат, то ты и сам будешь. Типа я говорю «боже мой». Что это значит? Ничего.

Валентина помолчала.

– Бог не бог, а потоп, кажется, и есть.

Варлам пожал плечами, став таким же мрачным, как до своей прогулки.

– Чтобы воде сюда дойти, река должна раздаться ещё в два раза. Может, силёнок не хватит.

– На авось не надейся, – напомнила Валентина.

– Не надеюсь.

– Надо решать, Варлам. Остаёмся или уходим.

– Давно бы ушли, Валь, а Виктор?

– В сарай положим пока, – предложила она. – Потом вернёмся.

Деверь подумал.

– Нет. Если затопит всё, то что, Витька плавать будет?..

– Положим повыше, на сеновал.

Варламу всё равно не нравилась эта идея. Пыхтел он, поджимал губы.

– Ну, что? Не решаешься? Ты брат его, ты главнее в этих вопросах.

– Почему это? Ты – жена, – мотнул головой деверь.

– Дурацкий спор, давай не будем. Нельзя в доме оставаться. Сядем на мотоцикл и поедем в Сычёвку.

– Сорок километров, – сказал Варлам. – И переть надо вдоль реки, потому что через просеку заросшую не пробраться, ведь там дорогу так и не проложили. А вдоль реки, которая берега все съела, как? Прохода, считай, уже нет давно, одна вода.

Валентина ожидала чего-то такого и не подала вида, как сильно расстроена. Хотя сердце ёкнуло.

– Тогда пешком пойдём.

– А дом?

– Что ты заладил про дом? Если сможет устоять, без нас устоит, а вот мы захлебнемся. Котят в ведре топил когда-нибудь? Смекай.

– Горазда ты сочинять, Валь, – с ноткой высокомерия бросил Варлам. – Из мухи слона делаешь. Ещё, может, не доберётся вода…

– Если даже на крышу залезем, долго просидим? – наступала она. – Еды нет, воды нет, грязь же пить не будешь. Огонь не разведешь.

– А вертолёт прилетит? Где он нас искать будет? – потянулся вперёд Варлам. – Посмотрит, что нет никого – и восвояси.

– Ты на вертолёт не надейся. Никому мы тут не нужны были раньше, никому и теперь не сдались.

– Соседи про нас скажут, считать будут, отмечать – нас нет, значит, помощь отправят, – гнул своё Варлам. – Я дурак, по-твоему? Если бы телефон ловил, сказали бы, мол, так и так, кукуем здесь, вызволяйте нас. А без связи? Если уйдём – пропадем вообще. Да с Витькой…

Валентина пристально рассматривала деверя. Вроде и прав он был. Нельзя уходить – но и оставаться тоже. Как же ему объяснить?

«Подвёл ты нас, Витя, – подумала она, – нашёл время – умереть. Ну правда – дождался бы сухого дня!»

Думали они сейчас об одном и том же. Первым высказался деверь.

– Тут такое… Покойник-то вечно лежать не будет. В землю его надо, – посмотрев через плечо, в сторону комнаты, Варлам покачал головой. – Гнить начнёт. Сейчас сырость, процесс быстрее пойдет. Хотя в старое время три дня дома был, усопший-то…

Валентина знала этот обычай. Отец дома лежал. Старые женщины что-то с ним делали – она, ребёнок, лишь краем глаза видела, – возились, бормотали. Мать всё отгоняла её, любопытную, шипела змеёй, по заднице отвешивала так, что сидеть потом было больно. А Вальку-занозу никак было не отвадить; и страшно, и любопытно – как тут идти подальше и не соваться? Как сейчас Валентина помнила, что клали отцу в рот комковатую серую овсяную кашу. Позже она спросила бабку, разве мертвецы едят. И получила в ответ свирепый взгляд, конечно, без объяснений.

– Мы на раньше оглядываться не будем, – сказала она и, собравшись с духом, добавила: – Предлагаю вынести пока Виктора в сарай. Уйдём мы или нет – сейчас неважно. Не место здесь покойнику.

Варлам медлил.

– Если говоришь, я жена и должна решать, слушай и делай по-моему.

Он закурил.

– Ладно. Хоть всё не по-человечески, а что делать? Только… надо его во что-то завернуть.

– На чердаке ещё плёнки много осталось, – напомнила Валентина.

Варлам хлопнул себя ладонью по лбу и вытянул руку с сигаретой.

– Точно! Плёнка! В самый раз.

Валентина поджала губы, взяла с полки свечи и, оставив деверя на кухне, пересекла комнату и вошла в спальню. Там зажгла четыре свечи и расставила их по разным углам, затем остановилась у кровати, разглядывая лежащее под покрывалом тело. Нельзя бесконечно бежать и прятаться, решила Валентина, лучше сразу сделать дело, чем мучиться. Пусть муторно, противно, страшно, но зато совесть потом будет спокойна. Не по-человечески, всё это, конечно, прав Варлам, но иного выхода нет.

Открыв шкаф, Валентина вытащила мужнин чёрный костюм, подыскала чёрные носки в комоде, бельё. Пока выбирала, прикидывала порядок действий. Надо будет Виктора на пол положить, там одевать удобнее, чем на мягкой постели, но сначала плёнку расстелить, чтобы потом завернуть без проблем. Доводилось Валентине вместе с другими женщинами ухаживать за покойниками, но всего дважды; сторонилась она смерти и всего, что с ней было связано, отбрыкивалась яростно, когда звали очередного родственника усопшего «уважить». Ругали её даже, обижались, укоряли, мол, не уважаешь. Но ей лучше обида – была и пройдет – чем это тягостное чувство бессилия и тревоги, что терзало её при виде мертвеца. Оба те раза Валентина соглашалась лишь по крайним обстоятельствам, а когда позже схоронила своих нерождённых, так и сказала всем: не зовите больше. Но то дело давнее, а теперь обстоятельства самые крайние. Не чужой кто-нибудь, а муж. Почти вся жизнь с ним.

Валентина вернулась в комнату.

Деверь слазил на чердак, взял там рулон плёнки, спустился, уронил его в прихожей у подножия лестницы, сматерился. Неуклюже ступая, протопал через кухню и вошёл в комнату полубоком, видя, что Валентина ждёт его.

– Расстели здесь, – сказала она, – давай, не стой столбом, – раскат грома поглотил её последнее слово. Варлам положил рулон на пол, принялся разворачивать плёнку, задел задом стол, чертыхнулся, сдвинул его к стене, чтобы освободить больше места в центре комнаты. Наверху что-то затрещало.

– Отрежь вот так, да, – прибавила Валентина, показывая рукой. Деверь, присев на корточки, провёл ножом. Отрезал кусок нужной длины, отодвинул рулон, стал ползать, расправлять плёнку.

– Не думал, что придётся мне этим заниматься, – сказал, наконец поднявшись, Варлам.

– Ты младший, – напомнила Валентина. – Заведено так.

Он пожал плечами, утёр пот со лба.

– Ну… давай, что ли. Попробуем, – проворчал.

Валентина – да она и сама не была уверена, что справится, – поманила деверя в спальню. Подошла к кровати, осторожно подняла край покрывала, Варлам взял свой край покрывала, отодвинул; теперь тело Виктора открылось им полностью. Мертвец лежал, одетый в одни лишь семейные трусы, худой, костистый, с выпирающими коленями и выступающими на икрах полосками вен. Ему везло, что варикоз, профессиональная болезнь водителей, не дошёл до крайней степени, другие вон как мучились, даже конечности теряли. И всё же расширенные сосуды были отчётливо видны. Валентина их видела и раньше, а вот Варлам, судя по его лицу, нет. Ей подумалось: «В баню же ходили вдвоём. Неужели Виктор не говорил ничего? Хотя – мужчины не любят обсуждать болячки».

– Ты под мышки бери, я за ноги, – сказала она, сообразив, что процессом придётся руководить ей. – Иди вот сюда.

Она буквально приставила деверя к изголовью кровати, сама встала у ног мертвеца, говоря себе, что нет в этом ничего страшного, и что делает она это лишь по необходимости.

«Прости, Витя. Никогда покойников не любила, особенно с тех пор, как детей наших потеряла».

Взявшись за мужнины ноги выше лодыжек, Валентина ждала, когда Варлам схватится со своей стороны.

– Колода… тяжёлая, – деверь продел руки у Виктора под мышками, тягнул, словно штангу, глаза выпучил, поднял.

Валентина не ответила, берегла силы. Варлам крякнул, стянул брата с кровати; Валентина потянула ноги – и вот покойник оказался на весу. Она ожидала, что тело прогнётся, но этого не произошло. Виктор почти как был, так и замер в их руках.

– Коченеет, – выдохнул Варлам. – Ясно. Ну, несём?

Валентина почувствовала, что на неё что-то накатывает, перехватывает горло. Она задержала дыхание, больше всего на свете боясь уронить ношу, однако нашла в себе силы осторожно попятиться в сторону комнаты. Виктор, и правда, был весьма тяжёл. И поставь его сейчас у стены – будет стоять колом, окоченел. От такой мысли руки у Валентины чуть не разжались, и она, дрожа, направила последние силы на то, чтобы дойти до центра комнаты. В конце концов, стала задыхаться, однако вида не подавала; не хотела показывать деверю свою слабость.

Сказала:

– Опускаем.

Наконец оба с нескрываемым облегчением положили покойника на плёнку; получилось как надо с первого раза, не пришлось передвигать.

– А дальше? Не в трусах же, – сказал Варлам.

– Сними их, – велела Валентина, поворачиваясь к спальне, чтобы сходить за бельем и одеждой.

– Нет. Ты сама. Ты жена.

– Боишься? Не видел, что ли, никогда?

– Да… ты о чём вообще? Твое это дело – с мужа трусы стаскивать, Валь.

– Снимай, я никому не скажу. Честное пионерское.

– Ты шутишь? – взвился Варлам, пятясь от покойника.

Валентина вздохнула, бросила на деверя взгляд, в котором он прочёл больше, чем понял бы, объясни она словами, подошла к Виктору и наклонилась. Деверь отвернулся, бормоча под нос крепкие словечки. Трус, думала Валентина, как все. Сколько сил, если разобраться, тратят они на то, чтобы казаться мужиками? Может, нужно просто быть самим собой? Но как же им стать, когда тебя с колыбели таким воспитывают. И Виктор тоже, чуть дело щепетильное, деликатное, способное задеть его мужское, так сразу в кусты; дескать, не пристало себя бабьим занятиям посвящать, ещё чего. И не вдолбишь ничего, дураку.

Валентина сняла с мужа трусы, бросила их на пол, пошла в спальню, взяла новые, вернулась и увидела, что деверя нет. Так даже лучше, не будет сопеть и стоять над душой. Мы с тобой, Витя, сами справимся. Встала Валентина на колени, начала натягивать на покойника бельё, сначала новые трусы, потом майку. Потом носки, брюки и рубашку с пиджаком. Тут было сложнее всего. Руки Виктора хотя и не окоченели до конца, не хотели двигаться и, тем более, сгибаться нормально. Как Валентина ни пыталась, надеть на Виктора рубаху она не смогла. Села, подумала, решила разрезать её сзади. Бывало ведь, мертвеца только в половину костюма одевали, верхнюю, чтобы в гробу прилично выглядел. Так и поступила; поработала ножницами, сделала кое-где разрезы, убрала лишнее, натянула на тело; наконец, закончила, встала на дрожащих ногах, отошла, чтобы посмотреть. В дрожащем сиянии свечей, одетый в чёрный костюм Виктор казался куклой, которую кто-то слегка дёргает за веревочки, привязанные к рукам и ногам. Впечатление создавалось жуткое.

Вошёл деверь.

– Может, галстук? А то несолидно.

Валентина молча вышла, вернулась с галстуком, склонилась над Виктором, повязала. Рукой пригладила его торчащие волосы и осторожно, внутренне сжимаясь от отвращения, надавила на веки, чтобы их сомкнуть. Подушечками пальцев почувствовала шарики глазных яблок. Веки не сошлись, помутневшие глаза так и остались полуоткрытыми. Мрачно-ленивое выражение в мёртвом взгляде вызывало ощущение зуда, жуткого неудобства, даже почему-то стыда.

– Молодец, – снизошёл до похвалы Варлам.

– Заворачивать давай.

– Может, чего сказать нужно?

– Не похороны, – проворчала Валентина. Как раз этого она и боялась – глупых церемоний.

– Всё равно…

– Ну, говори.

Варлам, видимо, был уверен, что говорить будет невестка, поэтому замялся, стал чесать нос. Валентина искоса наблюдала за его попытками родить какие-то полагающиеся моменту слова, но потом махнула рукой. Подошла к телу, опустилась на колени, взялась за край плёнки.

– Когда будем в землю класть, тогда и скажем. Скотч принёс?

Варлам кашлянул.

– Да. Вот, – он вынул ленту из кармана.

– С той стороны заходи, – скомандовала Валентина, работая с мрачной ожесточенностью. В дрожащем свете свечей и фонарика её лицо стало тёмной маской, точно у идола. Заметив это, Варлам поспешил выполнить приказ и вскоре стоял на коленях напротив неё, по левую руку от брата. Далее он повторял движения за невесткой, движения уверенные, точные, словно она всю жизнь только и делала, что заворачивала мёртвых в плёнку для парников. Сначала они накрыли Виктора внахлёст вдоль тела, затем приклеили сверху полосы скотча. Скотч лип к пальцам Варлама, тот вполголоса ругался, отрывал полосы ленты, начинал заново, краснея и злясь под ожидающим взглядом Валентины. Появилась сноровка, дело пошло быстрее. Наконец они соединили края плёнки, соорудив нечто вроде конверта. Валентина подобралась к ногам мужа, подогнула край плёнки, чтобы закрыть лодыжки, и велела деверю обмотать этот участок; то же самое сделали они с головой.

– Теперь ещё вокруг, – сказала Валентина, утирая пот. – Вокруг, чтобы передние полоски не разошлись.

Тут пришлось отрывать тяжеленного мертвеца от пола, продевать рулон скотча под телом – и так раз за разом, от головы до пят. Когда закончили, сели на пол.

– Мумия какая-то, – почесал лоб Варлам. – А, Валь? Витька бы со смеху помер, если бы узнал.

Валентина смотрела на дело своих рук почти со страхом. Разве раньше ей могло прийти в голову, что придётся сделать такое с собственным мужем? Она посмотрела на деверя, ожидая от него какого-нибудь комментария, который бы убедил её, что всё происходящее не дурной сон, но наткнулась на Варламов ошеломлённый взгляд. «Ну и ну, – говорили его глаза. – До чего мы с тобой докатились, невестушка». Так они вдвоём смотрели друг на друга, пока Валентина не выдержала и не хрюкнула, сдерживая смех. До чего, с одной стороны, было противно и страшно, но – и смешно до чёртиков. Варлам разошёлся в улыбке, показывая жёлтые зубы. Валентина не удержалась, и стала смеяться, давясь и прикрывая рот рукой. Деверь сказал: «Этот… Тутахамор, что ли…» – и хохот уже, казалось, невозможно было остановить. Сгибаясь, захлебываясь, оглашая дом резкими визгливыми звуками, переходящими то в бас, то в натужный скрип, будто от несмазанного ставня, они сидели на полу дрожащего на ураганном ветру дома. Снаружи гремела гроза, и молнии били где-то совсем близко. Но им было наплевать. Они просто хохотали, как люди, которым ничего больше не осталось.

Потом сидели молча, приходя в себя и не глядя друг на друга. Стихия не унималась. Дом дрожал, крыша трещала, рёв стоял такой, словно весь мир провалился в преисподнюю. Надо было накладывать второй слой плёнки. Теперь Валентина с Варламом работали куда слаженнее. Отрезали кусок плёнки больше первого, завернули в него Виктора, и крепко обмотали скотчем.

Варлам помог невестке подняться на ноги; она встала, растирая колени и с сожалением вспоминая времена, когда запросто могла просто вскочить безо всяких последствий.

«Старуха я теперь, Витя, – подумала Валентина. – Зачем оставил такую?»

Память некстати подкинула образ. Валентине двенадцать лет, на ней светлое лёгкое платье, волосы в две косички. Она бежит по зелёному лугу, щурясь от солнца, и никуда ей не нужно, нет никаких дел и забот, всё на свете для неё ещё радостно и светло. И может ли быть иначе? Босыми ногами Валя чувствует траву и плотные комья пружинящей земли. Тёплый ветер дует ей в лицо, пахнет цветами, хвоей, скорым грибным дождём. Вон и тучка та идёт, из которой он прольётся, вон, близко, рукой можно потрогать.

Валя поднимает руку, вытягивает указательный палец.

«Может быть, тучка лопнет, как мыльный пузырь, если я дотронусь до неё…»

Что-то ударило в окно. Валентина, растеряв мимолётные воспоминания, почувствовала укол в сердце.

– Летает всякое, – пояснил Варлам. – Вертит. Ужас что делается. Как бы стекло не вышибло.

– Стекло, – вдохнула Валентина. – Да, это будет совсем никуда… Но с телом-то что делать будем? В сарай понесём?

– Надо нести, – ответил деверь, почёсываясь и будто глядя куда-то сквозь стены. Лицо у него теперь было решительное. Эта характерная для братьев гримаса напоминала об их родовом упрямстве, но не тупом, ослином, а таком, которое говорит: «Всё равно сделаю что должно, хоть тресни». – На сеновал поднимем, Валь?

– Повыше надо. Если пойдёт вода, то, может, не доберётся, – ответила она, впрочем, без уверенности. – Ох, ладно… Давай собираться.