Текст книги "Новые записки санитара морга"

Одевалка

Несмотря на шуточный объем работы, будто в морге какого-нибудь райцентра, трое постояльцев отняли куда больше времени, чем ожидалось.

– Игнатова, – произнес Старостин, достав записку из второго пакета с вещами.

– Игнатова, – эхом отозвался я, толкая подъемник к нужной секции холодильника.

Не спеша вынув поддон с телом из его темной прохлады, подкатил к напарнику. Тот уже рассортировал вещи, разложенные на подсобном столе, и подошел к подъемнику, протягивая мне чулок. Надев на покойницу нижнее белье, мы принялись за основной наряд. Он лежал на рыжей клеенке стола, аккуратно свернутый, с вешалкой, торчащей крючком из горловины. Пока Вовка не взял его в руки, я был уверен, что это брючный женский костюм, с пиджаком и блузкой. Но я ошибался.

Отделив одежду от вешалки, Вовка попытался было разделить ее на брюки, пиджаки и блузон. Но безуспешно. Все три элемента являли собой единое целое. Кроме того, с костюма свисали несколько поясков с золотистыми пряжечками застежек.

– Занятная конструкция, – протянул Володя, встряхнув ее и осторожно заглянув в пройму узкой горловины.

– Да уж, прогрессивное решение. Погоди, а это что? – недоуменно спросил я, подойдя к напарнику и взяв в руки большой кусок леопардового шифона. Одним кончиком он был пришит к диковинной одежке, сзади, чуть ниже ворота, отчего свисал вдоль спины.

– Черт его знает, – пожал плечами Старостин. – Капюшон, что ли? Нет вроде…

– Может, платок? – предположил я.

– Ага, носовой притом, – хмыкнул он. – Что бы это ни было, проблема у нас другая. Я, скажу честно, что-то вход не могу найти, – признался Вова, озабоченно перебирая текстильное сооружение. – Как одевать-то будем?

– И ворот какой узкий, голова, поди, не пройдет, – добавил я. – Может, это как-то разделяется? Молнии, пуговицы… с внутренней стороны, – выдвинул я несмелую гипотезу.

– Думаешь? – с сомнением глянул на меня напарник и вывернул конструкцию наизнанку. Внимательно осмотрев ее, никаких сочленений не нашли.

– Так, становится интересно, – пробубнил он, методично ощупывая внутреннюю сторону матерчатой загадки.

– Что-то вроде комбинезона получается, да?

– Да хоть фрак из газеты! Вход-то где? Как мы вот в это, – тряхнул он костюм, – будем засовывать вот это, а? – кивнул Вова на труп Игнатовой.

– Получается… через горло… – неуверенно ответил я, словно неуч студент.

– Или через штаны, да? – хохотнул Старостин. – В том-то и дело, что не получается! Как, а?! – продолжал он крутить и ощупывать наш неожиданный ребус.

– Глянул бы я на кутюрье этого… Такое учудить! – даже немного восхищенно сказал я.

– Да, дизайнер был явно не в себе. Но! Вещь-то не новая, судя по всему.

– Значит, Игнатова ее носила, когда жива была.

– Носила, конечно! Да как же она в нее залезала-то?! – раздраженно воскликнул Вова.

– Хотя… могла и не надевать ни разу, – предположил я. – Родня подарила, она не разобралась да и закинула в шкаф.

– Не, ношеная, точно, – уверенно отбросил такой вариант мой напарник. И пощупав ткань костюма, добавил: – Стирали, и не раз. Не могла же она это дело стирать и не носить, как думаешь?

– Уж и не знаю, – бессильно пожал я плечами.

– Бред какой-то… Придется Бумажкина звать, – уныло подытожил Старостин. Признавать нашу беспомощность ему явно не хотелось.

– Думаешь, Бумажкин сдюжит?

– Ну, он большой специалист по вот таким вот хламидам. У нас-то с тобой тупик, – вздохнул Вова.

– Все, сдаемся?

– А что ты предлагаешь? В ателье если только сходить да перешить к такой-то матери!

– Или МРТ сделать… – добавил я.

Улыбнувшись такому предложению, Старостин нехотя пошел в глубь отделения. И пару минут спустя появился в холодильнике вместе со старшим Вовкой.

– Эх, работнички! – беззлобно потешался над нами Бумажкин. – Троих человек одеть не смогли. Мы сами, мы сами… Чего там одевать-то… – передразнил он Володьку. – Ну, показывайте.

– Вот, – протянул я ему одежду.

– А чего она швами наружу вывернута?

– Вход искали.

– Выворачивайте обратно. Нет таких тряпок, которые наизнанку одеваются.

Я послушно вернул наряд Игнатовой в исходное состояние.

– А, турки! – словно обрадовался Бумажкин, взяв вещь в руки и прищурившись сквозь очки на маленький внутренний ярлычок. – Эти мастера известные. Такую хреноту невообразимую временами шьют – просто слов нет.

– Именно турки? А почему они? – спросил я.

– Да хрен их знает почему… Чтоб продать проще было. Вам, уважаемый, нужна пижама, галифе и фрак? Пожалуйста! Только у нас – все в одном. Весь гардероб в одном флаконе, – пояснил старший, докуривая бычок. – Ладно, втроем осилим уж как-нибудь, – заверил он нас, выдыхая дым из носа. И начал изучать причудливую тряпку.

Хоть и не сразу, но вход, который был для нас еще и выходом из непростой ситуации, Бумажкин отыскал. Под полосой вышитых кремовых розочек, тянувшейся от воротника вниз по груди, спряталась коварная тоненькая молния. Расстегнув ее, мы поняли, что засунуть Игнатову в наряд-головоломку вполне реально, хоть и не без труда.

– Я ж тут щупал, – с досадой сказал Старостин. – И не нашел…

– А тут все как раз так и сделано, чтоб ты не нашел, – ухмыльнулся Бумажкин. – Турки, одним словом. Держат марку, гады.

– Это даже покруче булавок в рубашках будет, – сказал я Вовке, когда мы принялись облачать Игнатову в погребальный пиджак-блузку-брюки-накидку.

– Булавки – это тест на внимательность для санитара. Уверен, они их специально в таком количестве в рубашки суют…

Поясню. Речь шла о крошечных булавочках, с которыми сталкивался каждый, кто хоть раз распаковывал новую мужскую сорочку. Маленькие хищницы прячутся в области воротника, рукавов и манжет, крепя хитро уложенную одежу к картонке. Некоторые из них видны сразу, а потому безопасны. Но есть и такие, что прячутся в укромных сгибах ткани, словно партизаны, ждущие удобного момента для диверсии. И если вы не смогли их вовремя обнаружить, они найдутся сами, впившись в руку. Когда сорочка одна – это не так опасно. Но если ты в конвейерном темпе одеваешь 15–20 мертвецов, то и дело распечатывая коварные рубашки, шансы уколоться значительно возрастают. К тому же поиски булавок сильно тормозят рабочий процесс. Если и не уколешься, то уж точно задержишься на работе. В общем, как ни крути – ничего хорошего. Со временем упаковщицы мужских сорочек начинают восприниматься как личные враги. В шутку мы даже не исключали существования тайной организации булавочников, ведущих скрытную затяжную войну с теми, кто покупает и носит рубашки. Каждый из нас не раз попадал под прицел этой секты, становясь жертвой их мелочной агрессии.

Впрочем, по сравнению с другими рисками дневного санитара уколы эти были сущей ерундой. Ведь помимо возможности подхватить на вскрытии какую-нибудь заразу, помимо вреда самых разных химикатов моя работа подразумевает возможность получить производственные травмы.

Травмы

– Уровень профессионализма санитара складывается из трех параметров – качество работы, ее скорость и отсутствие травматизма, – назидательно говорил мне Бумажкин еще в девяностых.

Трудно не согласиться. И еще труднее соответствовать этим требованиям.

Сперва, лишь только став частью похоронной команды, необходимо вдумчиво и без спешки овладевать ремеслом. После – увеличивать скорость, которая важна не менее, чем качество. И вот именно в этот момент санитар сталкивается с травматизмом. Между собой санитары называют это «укусами», отчего в стенах морга вполне можно услышать «эк меня бабулька-то цапнула». Стараясь быстрее совершать освоенные манипуляции, он кладет на алтарь редкой экстремальной работы руки, проколотые иглами и порезанные ножами, синяки и рассечения на ногах, полученные от ударов о подкаты и подъемники, болезненные занозы от гробов и впившиеся в плоть обивочные скобки от них же. Это самые распространенные «укусы», называемые на медицинском языке «микротравмами». Чем раньше новичок начинает набирать скорость, тем чаще будут эти жертвоприношения. С опытом их количество сильно упадет обратно пропорционально росту уровня профессионализма.

Но в рутинном цейтноте ритуального комбината можно получить и куда более ощутимые повреждения. Какие? Вот пример из личного опыта.

Как-то раз, находясь в зоне выдачи, я заметил распустившийся шнурок на своих рабочих кроссовках. Чтобы не упасть и избежать травматизма, присел на корточки прямо там, где стоял, и начал было завязывать шнурки. Рядом со мной стояла массивная крышка от гроба, прислоненная к стене, и почти вровень с проемом больших открытых дверей. Согласитесь, такая картинка не таит в себе явной угрозы.

Но вдруг один из агентов, говоривший с санитарами, по какой-то своей надобности решает выйти из отделения через проем той самой двери, у которой стоит крышка и завязывает шнурок санитар. И вновь – никакой опасности, все буднично и банально. Но потенциальный травматизм ситуации резко повышается, совершенно никем не замеченный. Шнурок уже завязан, агент проходит мимо крышки. Я еще не успел подняться, а проходящий крупный широкоплечий мужчина задевает край крышки плечом. Я начинаю приподниматься, а крышка бесшумно падает на меня. Я инстинктивно пытаюсь закрыться от столкновения рукой. В итоге получаю и по башке, и по руке. Удар такой сильный, что на глазах выступают слезы. Потом сквозь смех звучат участливые реплики коллег и извинения широкоплечего агента. Занятно, но виноват был только я, собственноручно поставивший крышку гроба в не самое удачное место. Кстати, с таким же успехом может упасть и сам ящик, который куда тяжелее крышки. А это уже серьезнее, посмеяться вряд ли получится.

Следующая зона угрозы – вынос тела из траурного зала в катафалк. Тот же гроб, но накрытый крышкой и с телом внутри. С телом, которое может весить тридцать килограммов, или сто тридцать, или около пары центнеров. Четыре человека поднимают скорбный груз – двое в изголовье и двое с другой стороны. Затем несут его несколько метров к дверям зала, выходят на крыльцо, спускаются с него по ступенькам и ставят ношу на роликовые направляющие автобуса, задвигая до конца. Со стороны все очень просто. Но те, кто в деле, прекрасно видят в этой процедуре целый букет потенциальных опасностей. Падение на ступеньках крыльца вместе с гробом – самый жесткий из них. Возможны и другие, весьма несимпатичные варианты.

Слава богу, со мной такого не случалось. Растяжение кистей и локтевых суставов, ущемление мышц спины – это было. Ссадины, синяки и занозы разных калибров – не в счет. Несущие их руки сразу выдают в человеке ремесленника, занятого физической работой.

Но все эти травмы локальны и эпизодичны. Главные проблемы поджидают санитара под покровом времени, на долгие годы затаившись в засаде. С течением лет Харона станут преследовать боли в спине и в суставах да легочные проблемы, вызванные вдыханием паров формалина. А если не повезет, еще и последствия гепатита, подхваченного на вскрытии. Но это все же редкость в патанатомических моргах. Вот в судебных – другое дело…

Такие травмы и хвори достаются физическим телам санитаров. Кто знает, какие шрамы оставляет машина похоронного комбината в их душах? Каким картинам из календарных будней не суждено стереться из памяти? У каждого они свои. Ими редко делятся, но они всегда с тобой. Где бы я ни был и чем бы ни занимался, где-то сверху и слева надо мною живет молодая мать, со звериным воем кидающаяся на гроб своего погибшего маленького сынишки – было это тогда, в девяностых. Сцена эта застыла во мне, словно живой каменный барельеф, каждую секунду кидая тень на мгновения текущей жизни. Она часть меня, мое достояние. И если бы ее не было у санитара Антонова, он был бы не тем, кто он есть. Почти таким же, очень похожим. Но другим.

Возможно, так было бы лучше. Спокойнее и правильнее, особенно для моей мамы. Но я нужен себе таким. Таким я встречу новое весеннее утро, полное чужих слез, льющихся сквозь учетные человеко-часы нашей работы.

Работа утром

На часах 8.15. Я, как и многие соотечественники, в пижаме. Только они еще в ночной, пьют кофе под аккомпанемент новостей. А я уже в хирургической, выданной государством. Но от кофе тоже не откажусь. Сделаю его неприлично крепким, погасив бодрящую горечь избыточным сахаром и молоком. Признаюсь честно, не гурман и в кофе ни черта не понимаю. Пользую его как легальный стимулятор, не стремясь насладиться напитком. Только эффектом.

А эффект мне в тот день был очень нужен. Засидевшись накануне допоздна за книгой, явился на работу вялым, опухшим и с явными признаками апатии в душе. Заглянув в «Журнал регистрации трупов», понял, что Царство мертвых не даст нам сегодня поблажки. Двенадцать полок холодильника, свободные еще вчера вечером, заняты теми, кто отдал душу в окрестных бетонных муравейниках за прошедшую ночь. К тому же четырнадцать выдач плотно уложены в похоронное расписание, и большая их часть должна случиться между 8.45 и 10.30 утра. Ведь агенты обещали родне, что все пройдет без задержки.

Агенты… Есть одна данность, которая объединяет их. Агенты всегда обещают, что непростая многодневная процедура похорон будет организована ими на самом высоком уровне. В пределах, оговоренных заказчиком. А вот разъединяет агентов другая черта. Одни выполняют свои обещания, другие лишь частично. В основном качество их работы зависит от опыта, связей, хватки и скорости действий.

В советские времена, не знающие рынка ритуальные агенты были элитными представителями сферы услуг. Это к ним, могущественным работникам беззаботного государственного монополизма, шли и шли люди, терпеливо ожидая очереди. Однотипные венки, единственная модель гроба, но с тремя разными вариантами обивки. Строй не любил выскочек, вот и после смерти старался соблюдать «равенство и братство». Правда, для представителей партийной верхушки делал исключение, выдавая по специальному разрешению огромные роскошные венки, обитые шелком гробы и внушительные надгробия на культовых кладбищах.

Теперь же агента кормят ноги, ведь в мире рыночной конкуренции иначе не бывает. Эти сдержанно одетые мужчины и женщины берут на себя все те заботы, что должны обрушиться на семью, когда ее навсегда покидает родной человек. Не надо хлопотать о месте на кладбище, о гробе и венках, автобусах, поминках.

С одной стороны – так и должно быть. К чему в такой момент еще какие-то хлопоты, казалось бы… Сложно не согласиться, но если присмотреться… То получается, что институт ритуальных агентов, такой нужный и важный, крадет у скорбящих древнюю, как мир, сакральную обязанность – проводить ушедшего. Похоронные хлопоты, такие очищающие и часто спасительные, теперь в руках постороннего человека, никогда не видевшего покойника живым. Для него это просто еще один заказ. Он качественно организует взаимодействие цепочки профессионалов, которые отодвинут семью от похорон, заслонив своими спинами. Обмывают и одевают санитары, гроб несут грузчики, поминальный стол часто готовят повара. Мне кажется, покойник недоуменно взирает сверху на всех этих незнакомых людей, что готовят его к последнему пути, силясь узнать в них своих детей. Детей, в которых было вложено столько сил и любви.

Но их нет рядом с ним. Они появятся в самый последний момент, буквально за пару часов до того, как комья земли забарабанят по крышке. А ведь раньше в деревнях, до того, как их подмял прогресс, близкие оставались с покойным все три дня до похорон, сменяя друг друга для чтения Писания. Сейчас достаточно лишь сделать пару звонков агенту, чтобы убедиться, что все в порядке. Что живые никуда не опоздают, не оконфузятся и четко по графику прибудут во все промежуточные пункты похоронного дня.

Поначалу, в первые дни санитарской работы, я иногда путал агента с родственником и принимался участливо задавать совсем не те вопросы. Но вскоре я стал безошибочно определять их, даже с большого расстояния, хотя на первый взгляд никаких особенных признаков, выделяющих агента, нет. Пожалуй, лишь собранные, внимательные глаза профессионала и уверенное выражение лица.

Впрочем, уверенное выражение на лицах ритуальных агентов, бывает, сменяется напряженной нервозностью. И в то утро, в 8.25, я мог это отчетливо наблюдать на примере одного из них, Сереги. Появившись во дворе морга первым, он уже минут двадцать нетерпеливо посматривал на ворота, все чаще и громче приговаривая «да что ж за такое». Как я заметил, Сереге в последнее время не везло. Мы с ребятами прозвали его «Торопыжкиным», ведь он всегда приезжал раньше времени и терпеливо слонялся у дверей. И как назло! То катафалк попадет в пробку, то порвется в дороге обивка на гробе, то в цеху забудут положить в ящик пакет с подушкой и покрывалом. И все не по его вине, но выкручиваться перед родственниками приходилось ему, агенту.

– Что, опять автобуса нет? – спросил я его, без удовольствия прихлебывая слишком крепкий кофе.

– Да не, вон он стоит, – отмахнулся Серега. – Все в полном порядке, да вот… Только родни-то нет! А у них отпевание начинается через… – вскинул он руку с часами, – …через три минуты. И где они ходят, а?

– Они помнят про отпевание, ты уверен?

– Так сколько можно повторять-то? Звоню им – трубку не берут. Что за люди…

– В последнее время что-то частенько такое происходит. Народ на похороны опаздывает. Второй случай за неделю, – заметил я.

Дверь служебного входа приоткрылась, показав в проеме мясистую лысую голову водителя катафалка.

– Серег, ну что, где они, а? – озабоченно поинтересовался он. – Нам еще по пробкам в Николку тащиться, – вздохнул водила, когда Торопыжкин развел руками. Со стороны эти двое были похожи на самых заботливых и ответственных родственников гражданки Шарыгиной. Да и других, настоящих, в наличии не было.

Не появились они и спустя пятнадцать минут, безнадежно пропустив свое место в очереди утренних выдач. Серегино беспокойство сменилось раздражительностью, от которой было недалеко до злобы. Но он держал себя в руках, сердито бубня что-то себе под нос. Рядом с катафалком прогуливался водитель, куря и то и дело поглядывая на ворота морга.

В итоге семейство Шарыгиных опоздали на похороны горячо любимой бабушки на час с лишним, доведя своего агента до белого каления. Когда Серега наконец-то увидел их, неспешно подходящих к отделению, то нашел в себе силы сдержанно поздороваться с клиентами и даже попытался изобразить какое-то подобие улыбки.

– Отпевание вы пропустили. Надо быстро забирать и скорее в крематорий, – холодно уведомил он их.

– Да, извините, – потупились Шарыгины.

– Пробки, да? – из вежливости поинтересовался агент.

– Будильник не прозвонил, и мы проспали, – бодро отрапортовал мальчуган лет восьми, держа за руку мать, окрученную большой черной шалью.

– Проспали? – удивленно протянул Серега, глядя на парня.

– Ага, – довольно кивнул тот, важно поправляя очки.

– Понятно, – ответил агент, подмигнув ребенку.

– Мама, а когда бабушку принесут? – пытался выяснить тот, потягивая маму за рукав пальто.

– Тихо, Семен, – осадила она его и продолжила обсуждать что-то с Серегой. Ребенок обиженно отвернулся и принялся разглядывать стену, чуть шевеля губами.

«Зачем он здесь? – подумал я, на ходу взглянув на маленького очкарика. – Неужели совсем не с кем оставить?»

Впрочем, дети на территории морга появлялись регулярно, словно цветы жизни на могилах старшего поколения.

Дети у ямы

Чаще всего они, притихшие и глазастые, держались рядом с родителями, захваченные общим подавленным состоянием, и в основном молчали. Но были среди них и такие, кто ускользал из поля зрения старших, и принимались исследовать окружающее.

Двое запомнились мне особо, и каждый по-разному.

Девочка лет пяти-шести, в ярком болоньевом комбинезоне и в кроссовках с огонечками, не на шутку напугала меня. А дело было так. Закончив одно из ранних вскрытий, я на минуту вышел из секционного зала. Собирался только дойти до зоны выдач, чтобы спросить у Бумажкина что-то по работе. А потому был в полной боевой амуниции – в бледно-рыжем переднике, залитом свежими потеками крови, и в таких же грязных перчатках.

Появившись так в коридоре, на мгновение обмер, не веря своим глазам. Прямо на меня двигалось цветастое белокурое создание ангельского вида. Шла так уверенно, будто направлялась прямиком в секционную, словно врач из клиники, пришедший на вскрытие. И улыбалась, на ходу кокетливо поглядывая на меня. Признаться, я растерялся, пытаясь сообразить, чей это ребенок. Поняв, что до открытой двери секции всего пара-тройка метров, я кинулся к ней.

– Так, кроха, ну-ка стой! – строго сказал я. И чуть было не положил на нее руку, но вовремя сообразил, что стою перед дитем в окровавленных перчатках. А если учесть передник и несколько кровяных пятен на руках, чуть ниже локтя, то получалось, что я был весь в крови. Но отступать было некуда. Ведь если она заглянет в «мясной цех» – последствия будут непредсказуемыми. Может, глянет и дальше побежит, так ничего и не поняв. А может – шок с потерей речи. Решительно преградив ей путь, я быстро сорвал перчатки, освободив относительно чистые руки, покрытые белыми разводами талька.

– Меня мама отпустила! – негодующе выпалила она, когда я повел ее прочь от зловонной кровавой комнаты.

– Правда? Это она молодец! – весело ответил я, стараясь сгладить конфликтный момент. И хотел добавить еще что-то в том же духе, но маленький свободолюбивый человек неожиданно рванулся всем телом и бросился назад по коридору, прямо к открытой секционной. Толком не успев ничего сообразить, кинулся за ней. «Не, не успею, – пронеслось у меня в голове в такт звонкому детскому топоту. Между девчонкой и проемом двери оставалось меньше метра. – Вот черт!» – мысленно проорал я, вытягивая к ней руку, но было поздно…

Поймать вольное дитя я не успел. И не известно, чем бы все это закончилось, но… Мой ангел-хранитель… или ее ангел… нет, наверное, все-таки они оба, спасли ситуацию. Так и не повернув голову в сторону «мясного цеха», малышка бросилась дальше по коридору, задорно взвизгнув. А спустя пару секунд была подхвачена на руки доктором Савельевым, удачно выходящим из своего кабинета.

– Все, попалась, красавица! – протянул он баритоном, улыбаясь и косясь на меня недобрым взглядом. – Откуда у нас тут такое чудо? И как звать? – говорил он, бережно унося брыкающуюся девчонку прочь от секционной зоны. – Куда ж у нас взрослые-то смотрят?

– Я Оксанка, и мама мне – раз-ре-ши-ла! – по слогам отчеканила она, надувшись на Савельева. – Значит, мне можно бегать, как вы не понимаете?! – не унимался ребенок, требуя свободы перемещения, обещанного родительницей.

Облегченно вздохнув, я смотрел им вслед, позабыв, куда шел. «Пронесло, слава богу!» – пробубнил я, возвращаясь в грязный вонючий секционный мирок.

Окинув взглядом кафельное пространство, с ужасом представил, что замечаю ребенка только тогда, когда он уже стоит перед стальными столами. Наскоро перекрестившись, вытянул из коробки новую пару перчаток. «Оксанка хоронит кого-то из родни, вместе со своей семьей. Только они все у автобуса курят, а дите по моргу носится! А мамаша-то ведь и не узнает, поди, как это было опасно», – подумал я, снаряжая иголку тонкой прочной нитью.

Но я ошибся. После того как Владимир Владимирович сдал Оксанку на руки непутевой мамаше, словно сказочный дядя Степа, он не поленился и дословно объяснил семейству, где именно была отловлена их наследница. Мамаша испуганно схватила беглянку за руку и начала было ругать ее. Но та, свято уверенная в своей правоте, возмущенно гнула свою линию. «Ты, мамулечка, мне сама разрешила тут погулять! А теперь ругаешь? – возражала она, нажимая на каждое слово. – Нельзя детей обманывать, вот что! – обиженно закончила она, выставив взрослых главными виновниками происшествия. А те, не найдя в себе сил на бытовую педагогику и не желая вступать в полемику с Оксанкой, попросту попросили дитя помолчать.

Спустя пару недель после этого случая похоронные будни Царства мертвых свели меня с другим российским гражданином, не имеющим паспорта. Ближе к полудню в череде выдач случилась пауза, и мы с Вовкой Старостиным вышли на крыльцо служебного входа, где нас ждала заслуженная передышка.

Июньское солнце старательно грело серый монолит больничных стен, будто старалось наверстать упущенные пасмурные зимние дни. Скрытные городские птицы были с ним заодно, заполняя двор морга неуместным веселым чириканьем. Эта бесхитростная летняя благость была выше людской суеты, слепо взирая на всех нас с высоты миллионов лет. Само человечество, так гордящееся своей значимостью, было с трудом различимо в бесконечном океане времени, теряясь в пене очередной волны. Просто крошечный эпизод, затерянный в мириадах таких солнечных дней. В нем разом умещаются наши пещерные предки, тени потерянных цивилизаций, мучительное и прекрасное Средневековье, жестокость просвещенных столетий и хрупкое, мнимое благополучие космической эпохи, где стремительный прогресс соседствует с примитивным голодом. Есть там и Финишный проезд с четвертой клиникой, заставленный катафалками двор мертвецкой, крыльцо служебного входа, на котором двое – в темно-грифельных хирургических пижамах.

И Федор Алексеевич, в оранжевом комбинезоне, с копной непослушных курчавых волос и массивными очками на переносице, тоже там есть. Он стоит рядом со своим внушительным мощным грузовиком, припаркованным в углу двора. Я заметил его, когда Вовка стал обстоятельно, по всем правилам раскуривать толстую короткую сигару, будто бы сидя за благородным сукном карточного стола в уютном столичном салоне лет этак сто пятьдесят назад.

– Что это у нас грузовик во дворе делает? – серьезно спросил я у Старостина, с явным удовольствием пускающего душистые клубы дыма.

– Какой грузовик? – удивленно отозвался он, окинув взглядом территорию морга.

– Раллийный вроде. Из Парижа в Даккар на таких обычно ездят…

– А, этот, – улыбнулся напарник, увидев мальчугана с радиопультом в руках. – Пит-стоп у него, наверное…

– Не иначе, – согласился я. – У нас таких игрушек не было. Сколько водиле, как думаешь?

– Максимум пять, – со знанием дела ответил Вовка, отец троих детей. – Только он не водила. Водилы вон стоят, – кивнул он на шоферов катафалков, покуривающих за разговором у ступеней закрытого траурного зала, где шло отпевание. – Этот, судя по тачке, гонщик.

– Да, и комбез у него соответствующий. Шлема только не хватает.

– И без шлема круто. Мне б в пять лет такой грузовик да на пульте – умом бы рехнулся, ей-богу. У меня «КамАЗ» был, красный, пластмассовый, – добавил Старостин, засунув в рот сигару.

– А у меня «КрАЗ», железный. Здоровый такой, даже двери открывались, – сказал я, заглянув в детство. – Да только недолго, я его быстро уделал.

– Ругали? – коротко поинтересовался Вовка, смакуя кубинское курево.

– Не, не особо. Но сделали выводы.

– Танк, что ли, подарили?

– Почти. Бульдозер, литой, как банковский слиток. Я ему даже имя дал – Тракторишка. Такой ломать бесполезно, только если сразу потерять. И танк у меня еще до «КрАЗа» был. Но пластмассовый, на батарейках. Мы его с приятелем за пару дней приговорили.

Тем временем парнишка, важно поправив очки, взялся за пульт, оживив синюю машину. Совершенно не обращая внимания на окружающих, он двинул грузовой раллийный болид вперед, громко озвучивая рев его воображаемого двигателя. Игрушка быстро покатилась через двор прямо к служебному входу, то и дело чуть притормаживая, чтобы подождать хозяина.

– Что-то я родителей с ним не вижу, – сказал Вовка, оглядываясь по сторонам.

– Может, на отпевании? – предположил я. В ответ Старостин лишь с сомнением покачал головой.

Синий спортивный грузовик в спонсорских наклейках въехал под навес траурного зала. Лихо развернувшись рядом со стоящим там катафалком, он немного сдал назад, встав с ним вровень. Довольный проделанным маневром, мальчишка шмыгнул носом и, посмотрев на нас с Вовкой, по-мужски, конкретно сказал:

– Чур, я следущай, замазано.

– Замазано, – улыбаясь, кивнул я ему. – Не, Вов, он все-таки водила.

– Да не, он спортсмен, просто бабки нужны, – смеялся Старостин, держа сигару в руках. – Тебя как зовут, мужичок?

– Федор Алексеевич, – неожиданно ответил он. И добавил, лучисто заулыбавшись: – А брат меня зовет Федотка.

– А родители твои… папа, мама где? – спросил я, пытаясь понять, кому сдавать паренька, ведь вскоре из дверей траурного зала появится гроб с телом. И возможно даже, что гроб будет открытым, крышкой его накроют после, в автобусе. Как отреагирует ребенок? Такой ответственности опять очень сильно не хотелось, как и в недавнем случае с Оксанкой.

– Мама на работе, и папа тоже. Оба они там, – с готовностью сообщил Федор Алексеевич.

– Вов, это случайно не кого-нибудь из наших дите? – спросил я, сам толком не веря в такое предположение.

– Не, я бы знал. Значит, он здесь не с мамой. Может, с бабушкой? Федя, ты с бабушкой… или с дедушкой тут?

– Не-а, бабушка с дедушкой далеко живут.

– Ага, далеко, значит… – протянул я, подходя вплотную к парню и соображая, какая еще родня может взять с собой на похороны ребенка с грузовиком.

– Папа один раз сказал, что у черта лысого на рогах они живут, – сказал Федотка, понизив голос и глядя исподлобья хитрющими глазами.

– Да, это не близко, папа прав, – сказал я, сперва от души хохотнув. Парнишка задорно захихикал в ответ.

– Дядя, кузен, шурин, деверь, сноха – там список целый, – сказал Вовка, раскуривая сигару. – А нам уж скоро следующего идти отдавать. Федя, ты откуда сюда пришел? Давно ты здесь?

– Не, не очень. Я оттуда вот пришел, – ребенок показал рукой в сторону ворот морга, наклоняясь над машинкой.

– А из взрослых с тобой кто?

– Аня.

– А она сейчас где?

– Где сейчас – не знаю, – с честным вздохом признался Федя.

– Блин, предельно конкретный пацан, – улыбнулся Старостин, почесав башку.

– Да, Вов, логично. Откуда он может знать, где она сейчас, вдруг свалила? Федь, а ты где ее последний раз видел-то? – спросил я. И вдруг это «последний раз видел» захолодело строчками протоколов.

– Там, на площадке, еще где дерево валяется, – забавно развел руками Федор Алексеевич, явно копируя кого-то из домашних.

– Так, все ясно, Темыч, – тут же сказал Вовка. – От угла забора санатория, левее если брать, там прудик и площадка детская какая-то убогая, стихийная, так сказать. Аня – это нянечка твоя? – спросил он у мальчугана.

– Не-е-е, – излишне резво замотал он кучерявой башкой. – Няни у нас нет. Честно.

– Феденька, дорогой, хватит издеваться над дядями, – взмолился Вова. – Сестра, что ли?

– Ага, сестра, – кивнул Федотка.

– Ну, слава богу! Как же это мы, Вовчик, сестру с тобой не отгадали, а?