Текст книги "Новые записки санитара морга"

– Только она не моя сестра, – вдруг состроив невинную моську, произнес ребенок.

– А чья? – почти хором выдохнули мы.

– Никиткина, – снова вздохнул Федор, будто сожалея, что ему не досталось сестры.

– В общем, по фигу уже, кто там кому кто, – постановил Старостин. – Ты, Темыч, иди с Бумажкиным следующего отдавать, а я хлопца верну. Пойдем-ка, дядя Федя, мы с тобой на площадку, опознание проводить будем, – подмигнул он Федору Алексеевичу и, чуть потрепав его по волосам опытной отцовской рукой, повел парня прочь от морга, другой аккуратно держа машинку.

Задержавшись на крыльце лишние десять секунд, чтоб проводить их взглядом, сквозь них я вновь всматривался в океан времени, залитый летним солнечным светом и звучащий птичьим прибоем, в пене которого затерялось человечество, с религиями, искусствами, с международной космической станцией… и с Финишным проездом, где клиника, а при ней Царство мертвых. И Федор Алексеевич с синим грузовиком, и нерадивая Аня, проворонившая мальчугана.

И я. Я там тоже есть.

Нырнув в отделение, принялся укладывать в гроб крупную полную даму, чья выдача была следующей. Справившись с задачей, поймал себя на мысли, что дети на похоронах никак не идут у меня из головы.

«Зачем они появляются здесь? Не с кем оставить? Чушь, есть истинный смысл. Смена эстафеты? Прошлое встречается с будущим, чтобы уйти. Банально как-то… А ведь в деревнях не случайно от детей похороны никогда не прятали. Там ведь моргов-то нет, гроб с телом пару дней в доме стоит. И чаще всего детей никуда не выселяют, они живут вместе с семьей. Потому что смерть – ключевая часть жизни. Будешь бояться смерти – не заладится и с жизнью. Вот и знакомят с детства. Интуитивно скорее, по обычаю…»

Аню Вовка нашел. Ей было лет шестнадцать, и она вместе с подругой повела на прогулку сборную команду детей, своего брата и соседских. Народу было много, вот Федор Алексеевич под шумок и рванул.

Но когда Вовка вернулся, я уже был в секционном зале. В рыжем переднике и в черных резиновых калошах, что по форме смахивали на щегольские остроносые ботинки, я приветствовал запоздалое начало секционного дня. Двенадцать уже миновало, и пришла пора отдать дань «мясному цеху».

В «мясном цеху». Вскрытия

Впрочем, заглянув в секцию, я понял, что врачебный рабочий день уже начался. Он стартовал без меня, силами Юрки Романцева, который аккуратно раскладывал инструменты рядом с ампутированной мужской ногой, лежащей на секционном столе. Ее принесли еще вчера вечером из оперблока, чтобы патологоанатомы детально изучили все ее хвори, приведшие к преждевременной кончине конечности. Судя по бирке, она еще вчера была единым целым с господином Жермякиным, и вот уже в Царстве мертвых, безжизненная и одинокая. И хотя ее бывший хозяин еще жив, получается, что он уже начал покидать этот мир, но по частям.

Зайдя в зону выдач за ветошью, я услышал курлыканье дверного звонка.

– Глянь, что там, – бросил мне Вовка, расчесывая жидкие седые волосы старика, лежащего в гробу.

За дверью стоял совсем молодой парнишка с медицинской картой в руках.

– Здорово! – улыбаясь, сказал он. Сразу стало понятно, что это агент. – Держи, на Фахитова. И заява от родни. Там у него все хорошо – полный набор болячек, – довольно пояснил он.

– Хорошо, раз так, – согласился я, закрывая дверь в отделение. Парень был прав, ведь если в карте все ясно, мы не станем вскрывать тело. А значит, агент быстро получит справку о смерти, необходимую для запуска похоронного механизма. И желание родственников избежать аутопсии будет исполнено. Для меня – одним вскрытием меньше. И все довольны. Кроме Фахитова, ведь ему теперь безразлична наша земная возня. «То, что для агента хорошо, для Фахитова смерть», – подумал я и понес карту врачам.

Возвращаясь назад по коридору, не удержался и заглянул в секционную. Врач Романцев сосредоточенно ковырялся в ноге, бурча себе что-то под нос. Он всегда разговаривал сам с собой во время вскрытия, отчего я прозвал его «доктор радио».

– Слушай, Юрка, а ты сейчас Жермякина изучаешь? – обеспокоенно спросил я.

– Да, а что? – оторвался от своего занятия Юра.

– А карта его разве на вскрытие подписана?

– Не знаю, я только выписку видел, – растерянно ответил доктор.

– А если вдруг Жермякины против и им подпишут заяву? – все так же встревоженно продолжал я.

– Против чего?

– Против вскрытия ноги!

– Да ну тебя на хрен, Темыч, – сквозь смех отмахнулся Романцев.

Немного поржав над Юрой, я покинул его. И мне вдруг подумалось… «Если у ноги было вскрытие, она мертвая нога… Значит, у нее должны быть и похороны».

И в следующую секунду коридор заполнился картинками этого диковинного действа – похорон немаловажной части гражданина Жермякина. Его правой ноги. Вот я бережно укладываю ее в аккуратный гробик, скромно обитый гофрированным ситцем, с пухлой шелковой подушечкой. На ней строгий серый костюм, вернее, брючина от него, черный носок фабрики «Горизонт» и ношеный польский остроносый ботинок. Его нога любила больше всего. В нем она встречала юбилей Жермякина, праздновала его позднюю вторую свадьбу, стояла у крыльца роддома в ожидании первой встречи с внучкой. Вместе с ботинком она забирала с собой все эти воспоминания, навсегда расставшись с Жермякиным.

Вот гроб уже на постаменте, вокруг ноги провожающие в последний путь. Они говорят скорбные слова, горестно вздыхая и всхлипывая в платки. Вспоминают, как Жермякин делал первые шаги, как нога во всем поддерживала его. Слово берет друг Жермякина. «Это была, скажу я вам, не просто нога. Какие финты он бил ею, правой. Лучший нападающий был во всей Марьиной Роще. Это большая утрата для всех нас», – проникновенно заканчивает он. «Коля был ветеран труда, а это ведь такая нагрузка на ноги. Вот и не выдержала, умерла, бедняга», – продолжила женщина преклонных лет в ярком болоньевом пальто и в вязаном черном берете. «Видели б вы, какого он однажды хулигану во дворе пинка дал этой ногой», – тихо сказал кто-то.

Еще немного скупых слез, и пришло время цветов. Собравшиеся кладут их в гроб, и тут появляемся мы, санитары. Наш выход, пора выносить. Впрочем, меня одного вполне достаточно для этой задачи. Ведь большая часть Жермякина лежит в послеоперационной палате клиники. Я накрываю гроб с ногой крышкой, аккуратно беру его на руки и выношу из открытых дверей траурного зала в катафалк, обычный универсал, в который он свободно помещается. Следом идут скорбящие, с маленькими веночками. На них ленты и надписи золотистой каллиграфией. «От семьи Жермякиных», «от друзей», «от носочной фабрики «Горизонт», «от футбольного клуба Марьина Роща». Вскоре процессия покидает морг. Впереди кладбище, последняя горсть земли, поминки, потом еще одни…

Жермякин с нами, но его путь к могиле уже начался. У него венозный тромбоз, который прогрессирует. Именно этот диагноз отнял у полноценного мужчины ногу, одним махом превратив его в пожилого инвалида. Возможно, скоро и вторая нога Николая Ивановича окажется на столе нашего отделения. А может – и нет. Врачи могут пытаться влиять на ход событий, но исход определен свыше. И все остальное – лишь видимость.

Да, жаль, что этих похорон не будет. Когда патологоанатом Романцев закончит свою работу, я сделаю свою. Запихну исполосованную ногу Жермякина в большой белый полиэтиленовый пакет и отнесу ее в холодильник, на нижнюю полку последней секции. Она присоединится к биоотходам, которые будут потом сожраны огнем в одном из городских крематориев.

Кто знает, быть может, Жемякин почует холодную сталь тоски, когда из трубы повалит густой черный дым…

Но моим раздумьям пришел конец, когда на стальной стол передо мною легла старуха, изможденная долгими горизонтальными страданиями. Из числа лежачих больных. Как ни странно, но ее головной мозг и органокомплекс представляли интерес для государственного аппарата. А именно для Министерства здравоохранения, а если конкретнее – то для его московского Департамента, к которому относилась клиника. Интересы всех этих структур, следовательно, и государства Российского, представлял врач-патологоанатом Жарков Евгений Петрович. И очень хотел как можно быстрее заполучить части гражданки. Ничего не оставалось, как в темпе выполнить его просьбу.

Доктор Жарков возвышался над секционным столом, стоя на дощатой подставке. Вздохнув, опытный патологоанатом так искренне поморщился, будто впервые в жизни видел этакую гадость.

– Господи, погоды-то какие стоят, – пробормотал он, кинув взгляд через приоткрытое окно на госпитальный двор, залитый щедрым июньским солнцем. – А мы тут черт-те чем занимаемся… И вонища ведь какая…

– Да, – согласно кивнул я, вдевая нитку в жало чуть загнутой иглы. – Бабульке-то ведь девяносто три года стукнуло. И зачем мы в ней копаемся…

– Тут надо не причину смерти отыскать, а понять, как она вообще до таких лет дотянула, – ухмыльнулся он, полосуя печень длинным ножом.

Я принялся зашивать голову осторожными частыми стежками, пытаясь не порвать одряхлевшую кожу, прослужившую своей хозяйке без малого век.

– Кстати, – сказал доктор, скосив глаза на труп. – Мне как врачу, конечно, без разницы. Но тебе, Артемий, как санитару, скажу – гражданка-то изрядно укаканная.

– Ну, Евгений Петрович, не это в женщине главное, – снисходительно протянул я, перехватывая иглу. Жарков громко коротко хохотнул и добавил:

– Главное – понять, как она до девяноста трех лет добралась. Мне бы так…

– А я бы не стал завидовать, ей-богу. Последние десять лет ей, поди, совсем не в радость были.

– А вот тут я бы поспорил, – возразил доктор. – Если человек к смерти не готов – у него каждая секунда на вес золота. Ей всего три года назад поджелудочную удалили. Да и врач к ней из поликлиники чуть ли не каждый день ходил. Цеплялась за жизнь, стало быть…

Родня, или история о ментальностях

Душным июльским утром, когда иллюзорная ночная свежесть стремительно отступает под могучим натиском слепящего солнца, утомленная суточным извозом бригада трупоперевозки доставила к нам тело Мусы Ибрагимовича Зайналлова. Поначалу мы с парнями не обратили никакого внимания на это заурядное рабочее событие. Не знали, что позже, с течением раскаленного дня, оно заставит нас надолго запомнить его. И даже пересказывать своим близким, любуясь гротескными поворотами непридуманного сюжета.

Итак, спустя буквально полчаса после прибытия тела в Царство мертвых четвертой клиники заведующей отделением Петровой стали поступать тревожные звонки от руководства больницы. Сначала от одного зам. главного врача, потом от другого, от дежурного терапевта и даже от самого главного. Все они так искренне беспокоились за покойного, будто он был еще жив. И в кратчайшие сроки изрядно накрутили бедную Светлану Юрьевну. А она, в лучших административных традициях, в свою очередь накрутила своих санитаров, нервно требуя самого внимательного и трепетного отношения к предстоящим похоронам Зайналлова. Кроме того, предупредила весь личный состав морга, что высокое начальство держит руку на пульсе ситуации и может в любой момент нагрянуть к нам с визитом. Мы, как могли, старались успокоить ее, заверяя, что все будет в лучшем виде. Впрочем, как и всегда. Немного спустив пары, Петрова раскрыла нам причину начальственной паники, запивая дым тонких легких сигарет крепким кофе.

Итак, Муса Ибрагимович Зайналлов был пожилым москвичом, старшим мужчиной обширного татарского семейства и ветераном войны. И не просто ветераном, а из тех, кого внимательное московское правительство незаслуженно обделило какими-то благами, положенными ему по закону. Пожаловавшись на такую несправедливость своим великовозрастным детям, старик не получил от них того внимания к своим обидам, на которое рассчитывал. Судя по всему, небедные отпрыски Мусы Ибрагимовича решили, что вполне способны самостоятельно позаботиться о нем, наплевав на подачки чиновников. Но получить заслуженные льготы было для фронтовика делом принципа. А потому, не встретив понимания родни, он сам взялся за дело. Сил для борьбы с бездушным казенным аппаратом ему явно не хватало, и Зайналлов обратился за помощью к профессионалу. А именно – к правозащитнику Ефиму Давидовичу Вейсману.

Узнав о проблемах ветерана, тот рьяно взялся за дело. Борьба за справедливость объединила правоверного мусульманина и иудея, стерев традиционное непонимание, столь свойственное многим представителям этих народов. Господин Вейсман в кратчайшие сроки развернул наступление по всем фронтам, завалив требовательными жалобами самые разные инстанции, имеющие прямое и косвенное отношение к царившей несправедливости. Спустя некоторое время Зайналлову предоставили некоторые недостающие льготы вместе с запоздалыми извинениями. Но останавливаться на этом правозащитник не собирался, твердо решив выжать из черствой кабинетной братии все, что только возможно. И вновь принялся азартно класть на богатые полированные столы требовательные бумаги, грозясь привлечь к делу Мусы Ибрагимовичу прессу.

Но неожиданно в их благородную борьбу вмешались Высшие Силы. Старик вдруг стал стремительно угасать, с каждым днем теряя здоровье и волю к жизни. Быть может, одержав с помощью Вейсмана первую победу, решил, что с него хватит. А может, просто время, отведенное фронтовику на этой земле, подходило к концу, несмотря на бурную деятельность и планы Ефима Давидовича.

Дружная татарская родня попыталась организовать деду лучших врачей, которых можно заполучить за деньги. Но Муса Ибрагимович решительно отказался от их помощи, заявив потомкам, что хочет получить заботу и медицинское обслуживание от своей Родины, за которую проливал кровь в далекие военные годы. И более того, что положено другим ветеранам, ему не надо. В этом вопросе он, конечно же, целиком полагался на своего заступника, в благородство и возможности которого он свято верил.

Всем весом навалившись на Департамент здравоохранения города Москвы, правозащитник Вейсман моментально устроил своему подопечному госпитализацию в нашу благоустроенную современную клинику, а не в обычную районную больницу по месту жительства. И в этот момент история ветерана Зайналлова стала и нашей историей тоже, хоть пока и издалека.

Клиника встретила фронтовика с распростертыми объятиями. Его лечением занялся лучший геронтолог терапевтического отделения. Кроме того, Мусу Ибрагимовича определили в отдельную палату повышенной комфортности, обеспечив лучшие бытовые условия и уход, на которые было способно наше учреждение. Но несмотря на все это, Вейсман продолжал неустанную борьбу за права старика. И даже там, где для этого не было никаких оснований. Видимо, Ефим Давидович был уже не в силах остановиться, словно эшелон, идущий вперед на всех парах.

За те три недели, что Зайналлов пробыл в нашей клинике, правозащитник трижды встречался с главным врачом, требуя подробный отчет обо всех аспектах лечения. И продолжал терроризировать жалобами вышестоящие инстанции, заявляя, что не так лечат, консилиумы не внушают доверия да и больничная кормежка далека от идеальной. Действовал, так сказать, в качестве превентивной меры. А «вышестоящие инстанции», уже немало натерпевшись от Вейсмана, впустую мотали нервы главному врачу и его замам строгими резолюциями – «разобраться и принять меры». И каждый раз бедных врачей дергали наверх, требуя от них реального улучшения состояния здоровья девяностолетнего фронтовика. Одним словом, требуя чуда.

Но… Чудеса, как известно, находятся в ведении небесной канцелярии. Пожалуй, это была единственная инстанция, не подвластная натиску правозащитника Вейсмана. Там, наверное, посчитали, что спастись в мясорубке Второй мировой, да еще и дожить до девяноста лет, и так уже немалое чудо. И больше чудес в жизни Мусы Ибрагимовича не произойдет. А потому жизнь неуклонно продолжала покидать старика, наполняя его больничные дни густыми красками заката.

– А чем он болел-то? – спросил я у Петровой, прервав ее рассказ.

– Чем? Ну, если в карту его глянуть, то получается, что всем болел. Врачи наши в нее почти весь медицинский справочник переписали. Какие ему только исследования не назначали! А реально там – старческое одряхление органов. Закончился ресурс у дедушки, вот и все. Чтоб его на ноги поставить, надо было лекарство от старости найти. Элексир вечной жизни какой-нибудь… Но городскому департаменту ведь это не объяснишь.

– И как же его домой-то выписали? – поинтересовался Старостин, разминая массивную сигару.

– Да в какой-то момент стало ему полегче. Кушать стал лучше, да и анализы тоже… Такое со стариками бывает, перед самой смертью. Вот они его и выписали. И уже дату следующей госпитализации назначили. Приехал он домой да через пару дней и помер себе тихо, во сне. Теперь вот у нас. Скоро должна родня его подъехать. Так что – ждите. Ну, а я к главному схожу. Отрапортую, что все у нас с этим Зайналловым в лучшем виде, – со вздохом туша сигарету, сказала Светлана Юрьевна.

Действительно, вскоре в отделении появились родственники Мусы Ибрагимовича. Бумажкин и наш ритуальный агент Лешка отправились к ним, чтобы принять заказ на услуги морга.

Выйдя в зал ожидания для того, чтобы уточнить у вдовы гражданина Сутягина, сбривать ему бороду или нет, Зайналловых я там не увидел. Видимо, они были в кабинете агента. Но зато сразу же обратил внимание на округлого лысеющего мужчину в очках, в мешковатом костюме и старомодных остроносых ботинках, несущих в себе дух девяностых. За скорбным выражением мясистого лица таилось плохо скрываемое беспокойство. Казалось, будто он ждал чего-то важного и ожидание это заставляло его изрядно нервничать. Украдкой вздохнув, он поправил крошечную звезду Давида, впившуюся острием значка в лацкан пиджака. «А это, наверное, тот самый Вейсман, который правозащитник», – понял я, лишь мельком глянув на мужчину. На банкетке рядом с ним сидел бывший милиционер, по воле властей неожиданно ставший полицейским, хотя по всему было видно, что он так и остался милиционером. Тогда я не придал значения этому соседству. Истинный его смысл открылся нам всем чуть позже.

Я еще толком не начал брить Сутягина, а Бумажкин уже появился в зоне выдач.

– Чего-то недолго вы общались, – заметил я, аккуратно ведя бритву по впалой щеке покойника.

– Да сын его срочно к адвокату поехал, по поводу завещания. Обещал через пару часов вернуться, – сказал Вовка. – Вполне нормальный мужик, обстоятельный такой. Сказал, что хоронить будут по высшему разряду.

– А там еще и Вейсман этот сидит, видел?

– Да что нам этот Вейсман… Он не заказчик, – буркнул Бумажкин, глядя в картонку с расписанием сегодняшних выдач. – А ты откуда знаешь, что Вейсман?

– Похож очень. И звезда Давида при нем, значок на пиджаке. Интересно, и зачем он тут?

– Да кто ж его знает, – пожал плечами Володя. – Права покойного, поди, стережет… – без тени улыбки предположил он. – Опасный тип, судя по всему. Жалобы на ровном месте пишет, – добавил Бумажкин. И видно, хотел еще что-то сказать, но дверной звонок отвлек нас, заставив переключиться на родню очередного постояльца.

Рабочий день шел своим чередом, закручиваясь трудоемким водоворотом и отодвигая историю с Зайналловым на второй план. Но спустя пару-тройку часов она снова вернулась к нам. К тому же, самым неожиданным образом.

Для нас с Вовкой Старостиным все началось с обескураженной физиономии Бумажкина, зашедшего в комнату отдыха, где мы боролись с производственной вредностью, вкушая заслуженное молоко. Подойдя к столу, он как-то загадочно улыбнулся, глянув на нас с хитрым прищуром.

– Ты Путина увидел, Вова? – с усмешкой спросил я, подливая коровий нектар в огромную кружку.

– Не, Бог миловал, – протянул он.

– С Зайналловым, поди, пообщался, – уверенно сказал Старостин.

– Ага, было дело, – кивнул Бумажкин, присаживаясь и закуривая. Повисла короткая пауза.

– И как? – не выдержал я. – Чего ты такой загадочный?

– Да не ожидал я от татарина… ей-богу, не ожидал, – произнес он, выпуская дым через ноздри.

– Что же такое могло случиться-то? – вторил мне Вовка.

– А Зайналлов-то – ох, крут мужик… – вновь улыбнулся Бумажкин, почесывая коротко обритую голову с крупными залысинами. – Крут Муса Ибрагимович!

– Муса? Может, сын его, а?

– Да нет. Именно что Муса! Сын-то его приехал, мы с Лехой думали, чтоб заказ оформить. А у него лицо каменное, серое какое-то. И очень мрачное. В общем, видно, что мужик явно не в себе. Так вот, не успел я ничего сказать, а он и спрашивает… Как мне, говорит, от похорон отказаться?

– Что?! – недоверчиво протянули мы хором.

– Государственное захоронение – вот что ветерану нашему предстоит. Представляете?!

– Это как это? Почему? – спрашивали мы, не веря своим ушам.

– Муса Ибрагимович завещание свое на этого правозащитника оформил, можете себе представить?! – выдал Бумажкин, откинувшись в кресле. – Сынок его так прямо и сказал, что квартиру, которая внукам в наследство предназначалась, этому еврею отошла.

– Да ну! – совершенно по-детски восторженно отозвался Старостин, звонко хлопнув себя по ляжке.

– Это точно? – так растерянно переспросил я, словно был внуком татарина.

– Точнее не бывает! И с ходу написал заявление на передачу тела для госзахоронения.

– Вот это номер! – снова воскликнул Старостин, хохотнув. – Ну, дает старик… Вот тебе и похороны по высшему разряду! А Вейсман-то этот каков, а? Это ведь он деда обработал, как пить дать!

– А с другой стороны посмотреть – ведь Вейсман его поруганные права защищал, а не семейство его. Так что – все логично! Хотя и жестоко, конечно… – заметил я.

– Петрова нам ни хрена не поверит, вот увидите. Такой поворот! Я и сам обалдел, когда услышал, – признался старший санитар. – Но у меня свидетель есть – Леха. Он все слышал. Да и заявление имеется. С печатью, с подписью.

– Да, дела… Не смог Зайналлов-младший с этим смириться! Не смог, бедняга! – покачал головой Старостин.

– Вот почему мент рядом с Вейсманом сидел, – догадался я. – Правозащитник боялся, что татары его убивать начнут, вот мента и прихватил как гаранта законности.

– Да, видать, так все и было. Я вам больше скажу! Ефим Давидович-то нам уже звонил, незадолго до того, как татарин приехал. Сказал, подъедет завтра за копией свидетельства о смерти. Я еще толком не въехал, а он «до свидания» буркнул и трубку положил.

– Ясно, оно ему для наследства нужно, – сказал Вовка. – А с ментом он, конечно, оплошал. Ему теперь взвод ОМОНа нужен. Сдается мне, татары этого так не оставят.

– Ладно, это уже не наше дело. Пойду заяву на госзахоронение Петровой отнесу. Пусть оформляет, – поднялся Бумажкин, бычкуя в пепельнице недокуренную сигарету.

Через полчаса мы втроем стояли перед гудящей махиной холодильника. Перед нами на подъемнике лежал Муса Ибрагимович Зайналлов, ветеран Второй мировой. Старческая худоба, заострившая и вытянувшая черты его тела, сделала бывшего бойца Красной Армии похожим на большое мертвое насекомое. Казалось, он скончался не от старости. Немыслимый груз разочарования в самом святом, что было в жизни деда Мусы, – в детях, придавил его насмерть, заставив сделать то, что он сделал. Жизнь, которую он так старательно строил, коварно затаилась, чтобы напоследок опрокинуть навзничь незыблемые основы его существования. Рухнув, они погребли его под собой, распластав на стальном поддоне, брошенного вместо похорон по высшему разряду на утилизацию, словно падаль.

Кто знает, быть может, он предвидел такой финал. И это страшно представить. Еще страшнее представить, что он сам хотел его.

– Ну что, парни, я вам скажу. Хоть случай и не ординарный, но вполне соответствует ментальности наших народов, – размеренно произнес Бумажкин, доставая сигареты.

– Ментальности? – эхом переспросил я.

– Это же очевидно, – пояснил Володя, щелкая зажигалкой. – Судите сами. Еврею Вейсману досталась квартира. Татарам Зайналловым – сладкая месть. А трем русским обормотам – мертвый татарин. Вот так-то… – подмигнул он нам с Вовкой.

И закатив фронтовика Зайналлова в ожидании казенных похорон в дальнюю секцию холодильника, где хранились биологические отходы, мы принялись одевать тех, с кем жизнь обошлась куда более милостиво. Завтра их ждали слезы родных, четные букеты и прощальные речи.