Текст книги "Фокус"

Неожиданно, вспоминая, он повернул голову к двери из спальни – в сторону улицы. И он сразу же понял, что этот звук донесся с улицы. Он неподвижно лежал, мучительно пытаясь вспомнить, на что это было похоже, его сознание сбрасывало пелену сна. Может они пришли к Финкельштейну… – Али-и-ция! Полиция! .. может быть сейчас позже, чем он думал, и Финкельштейн вышел, чтобы открыть магазин и на него набросились, и он сейчас лежит там, на улице или все еще сражается с ними на углу… Он дотянулся до часов. Десять минут пятого. Он успокоился, потому что знал, что Финкельштейн не может в это время быть на улице, а они, конечно, не забрались к нему в дом. Успокоился, потому что не знал, что бы предпринял, если бы увидел, что его там бьют… или, скорее потому что он знал, что ничего бы не делал, но что это долго раздражало бы его. Нет, он бы позвонил в полицию. Именно так. Просто позвонить в полицию и не нужно выходить из дома…

Просто позвонить в полицию…

Звук был отчетливый и тихий и он понял, что проснулся именно от него. Опустив ноги с кровати, он, нащупал тапочки, потом нашел очки и на цыпочках вышел из комнаты, по коридору и вниз по лестнице. Вот… снова. Осторожно, широко ступая, он на цыпочках миновал мать, которая похрапывала в гостиной, остановился возле окна и вгляделся через отверстия между пластинками жалюзи.

Они заканчивали. Двое мужчин… они двигались по-спортивному, как молодые парни. Один из них вытряхивал бумажный пакет на лужайку, другой ногами спокойно разбрасывал вокруг мусор. Посередине улицы с выключенными фарами стоял большой закрытый автомобиль с двумя дверями. Его мусорный бак лежал на боку прямо посреди тротуара.

Проклиная уличный фонарь, за то, что тот находится на другой стороне улицы, он вглядывался в их лица. Оба были в свитерах. Он хорошенько запомнил их свитера и, не дыша, пытался разглядеть их лица. Парень повыше выбросил на землю пустой пакет, вытер руки и вприпрыжку побежал к автомобилю. Другой, в последний раз пнул что-то на земле и последовал за первым. Проходя мимо дерева Ньюмена, он протянул руку, отломал кусок от нижней ветки и как камень швырнул ее в сторону дома.

Ньюмен обнаружил, что держится за дверную ручку. Что нужно было делать? Нельзя было предположить, что он справится с этими двумя, – возможно за рулем автомобиля их дожидался третий. И все же они плевали ему в лицо. Они плевали на него. Как же тогда быть с чувством собственного достоинства, Господи, как же быть с чувством собственного достоинства!

На улице, заскрежетав стартером, завелся двигатель. Он нажал на ручку, и вышел на веранду выдержав время так, чтобы его появление совпало с быстрым отъездом автомобиля.

Он стоял, наблюдая, как автомобиль с ревом промчался по улице, потом увидел, как загорелся задний габаритный фонарь, когда он поворачивал за угол и исчез, оставив после себя глухой шум ночной тишины. Он стоял на веранде в пижаме, белый и чистый, и смотрел вниз на разбросанные по траве поблескивающие мокрые остатки пищи. Спускаясь по ступенькам, он подкатал рукава, наклонился к горке обглоданных косточек, прикоснулся к ним и отдернул руку, потому что кости были холодными и вызывали у него отвращение.

Он выпрямился. На мгновение он представил, как стоит в пижаме на улице посреди мусора. Это походило на продолжение сна, и он оцепенел, как человек, который видит себя во сне. Его внимание привлекла отломанная веточка с тремя листиками, и он подошел к ней, взял с лужайки, вышел к бордюру и бросил ее там. Потом, не наклоняясь, он посмотрел по улице направо и налево и замер, не отводя глаз от чего-то белого возле угла. Там, под уличным фонарем, стоял и смотрел на него Финкельштейн. В его руке мистер Ньюмен рассмотрел крышку от мусорного бака. Обжигающее смущение погнало его к дому, и все же он не мог заставить себя пошевелиться. Как будто его уход подтвердил бы выказанную им трусость. Мистер Финкельштейн положил крышку и пошел по направлению к нему точно по середине улицы. Ньюмен стоял неподвижно. Я не боюсь его, сказал он себе. На минуту было так, будто мусор разбросал этот еврей, потому что сейчас приближался именно еврей и Ньюмену нужно было справиться лишь с ним. Он стоял неподвижно, наблюдая, как тот направляется к нему вдоль середины выпуклой мостовой, слыша, как шуршат его шлепанцы, видя, как вырисовывается под пижамой его живот и чувствовал, как будто мир замер и оставил его в пижаме ночью на открытом воздухе наедине с этим евреем.

Он повернулся к своему дому, быстро поднялся на веранду, не задумываясь, поспешил на веранду и вошел в дом. Шагая по ступенькам в спальню, он видел презрение на лице Финкельштейна, и изгнал его из сознания.

Он скользнул между простынями. Гертруда пошевелилась, и он понял, что все это время она не спала.

– Что случилось? – прошептала она.

– Они снова его перевернули.

– Ты вышел и поговорил с ними?

Он понял, что она бы вышла и поговорила с ними. И он принял решение найти с ними общий язык, так чтобы он смог выйти и сказать – Ну что ж, ребята,.. и сделать это так, будто он очень жестокий и совсем такой как они.

– Они уехали раньше, чем я вышел, – сказал он.

– Тебе лучше сходить завтра на это собрание, – окончательно решила она. – Пойдешь?

– Да… конечно, – сказал он, повернулся на бок и закрыл глаза как будто никогда в этом не сомневался.

Глава 15

В более спокойные времена, иногда возникало желание порыбачить. Когда он уставал от жены, двоих детей и пожилого тестя, он говорил жене собрать обед, оставлял ее в магазине и подземкой ехал в бухту Шипсхед. Там он обходил стороной большие рыболовные суда, которые брали на борт десятки людей, и брал напрокат гребную шлюпку. Океан велик и ему достаточно было выйти лишь на полмили из бухты, закинуть удочку и наслаждаться «уединением, этой чашей Грааля городского жителя».

Однако в последнее время ему не хотелось проводить весь день вдали от семьи. Хотя они не смогли бы связаться с ним, когда он уезжал в город, он все же находился на суше, – на той же суше, где они жили, – и это давало ему ощущение что так они находятся в большей безопасности. И вот этим утром, в среду, он оставил жену в магазине и поехал на подземке в Бушвик, где находилась большая фабрика по производству игрушек. Там он сделал несколько покупок, которые уложил в длинную картонную коробку и забрал с собой.

На поездку и покупки ушла большая часть утра, и он уже был готов спускаться в подземку и ехать домой, когда он кое-что вспомнил. Сегодня была годовщина похорон его отца.

Мистер Финкельштейн не был набожным человеком. Более того, он похоронил своего отца около семнадцати лет назад и был не особенно привязан к его памяти. Несмотря на заповеди, которые предписывали сыну посещать могилу родителей, по крайней мере, раз в год, мистер Финкельштейн не был на могиле три, а может быть и четыре года – он не помнил точно. Это невнимание объяснялось, прежде всего, недостатком почтения к покойному, что было редким среди евреев, и его глубокой поглощенностью событиями окружающего мира и ежедневными заботами. Покойнику он желал всего хорошего, но не видел смысла в том, чтобы стоять на кладбище перед надгробной плитой и делать вид, что переживаешь. Он презирал любое лицемерие и это оплакивание людей, которые умерли годы назад, он воспринимал, как пародию и отказывался принимать в этом участие.

Так что для него было необычным, чтобы воспоминание о том, что в этот день был похоронен его отец и раздумье, не следует ли ему, наконец, навестить старика, остановили его перед турникетом в подземке. Но раздумье, это неверное слово для описания его душевного состояния в тот момент. Он понимал только то, что его что-то влекло на кладбище. Его душу неожиданно охватила настоящая торжественность, и он подчинился этому ощущению и вернулся на улицу, прошел семь кварталов до троллейбуса и отправился на густонаселенное кладбище на северной окраине Бруклина.

Евреи-покойники лежали в земле совсем так, как они жили на земле – столпившись, так что надгробные плиты касались друг друга. Мистер Финкельштейн зашел на кладбище и пошел по извилистой цементной дороге, которая большими петлями соединяла все участки. Для человека со склонностью к созерцанию, каким был мистер Финкельштейн, этот окольный путь к могиле представлял любопытные возможности. По пути он заметил, что большинство дорогих склепов было расположено в прямой видимости от ворот кладбища, придавая месту степенность и создавая атмосферу высшего класса. Но, раскинувшиеся за ними гектары надгробий, рассказывали уму мистера Финкельштейна истинную историю. Здесь лежали люди, много людей. И на каждую широкую и хорошо ухоженную надгробную плиту приходились сотни, тысячи покосившихся в подветренную сторону дешевых табличек, могилы под которыми осели или сравнялись с землей как переставшие дышать грудные клетки. Справа от него продвигалась небольшая похоронная процессия, и он немного послушал едва слышные причитания. Еще один ушел к Моисею задумчиво пробормотал он и пошел дальше по петляющей дороге.

Найти могилу отца было нелегко, но его безошибочно вела туда цепкая память. Он свернул с главной дороги на усыпанную гравием дорожку, потом сошел с нее, осторожно пошел среди могил участка и пробрался к месту упокоения, которое он разыскивал.

Он оцепенел, разглядывая надпись на плите. Несмотря на его безразличие к смерти, так бывало всегда. Но сегодня это было хуже, почему-то хуже, чем всегда. Он смотрел на грубую каменную плиту, на комковатую траву на могиле и в нем начали формироваться слова. Это встревожило его, потому что он не любил поддаваться подобному воздействию. Вопреки себе он поставил коробку с игрушками одним краем на землю, прислонил ее к ноге и положил руки на бедра.

Что я здесь делаю? размышлял он. Там внизу наверно и костей-то не осталось. Может какая-нибудь одна кость. Что я могу сказать кости? Что я здесь делаю?

Однако он все же не мог уйти, как будто знал, что пришел по определенным соображениям, и ничего еще не произошло.

И тогда он понял. Стоя здесь перед старым камнем он смог вспомнить то, что должен был вспомнить, то, что ему сейчас было нужно. Старую историю. Он пришел, чтобы вспомнить ту историю, которую его отец время от времени рассказывал от начала до конца без изменений. Мистер Финкельштейн всегда верил этой истории, так же как он не верил другим, которые тот рассказывал, потому что эту, отец всегда рассказывал одинаково. И он стоял, уставившись на камень и вспоминая ее.

В стране отцов, откуда приехали их предки, в той части Польши, которая тогда принадлежала Австрии, жил-был великий магнат, владения которого не знали пределов. Ни один человек из близлежащей деревни не смог когда-либо полностью их обойти и никто толком не знал, где находятся их границы. Но одна часть поместья была окружена высоким железным забором, который строили очень много лет. За этим забором росли высокие деревья и густые кусты, и никто в деревне не мог сказать, что находится за ними. Но считалось, что где-то там находится дом магната. Где же строить такой великолепный забор, если не вокруг великолепного дома.

Однако за этим забором всегда стояла тишина; не было слышно, чтобы за ним говорили люди, и ни шум телег, ни звон кос никогда не доносились оттуда. А потом, однажды, из-за забора донеслись громкие крики и вопли. Деревенские побежали к забору и некоторые из них подсадили друг друга на него, а некоторые забрались на деревья и заглянули внутрь. Они увидели крестьян, которые бежали к увязшей в грязи телеге и они увидели мужчин с пиками и кнутами, которые сражались с ними. Они увидели что-то вроде битвы, и битва закончилось лишь тогда, когда вооруженные мужчины оказались на земле. Потом крестьяне отобрали у них пики и всех убили.

Вся история стала известной позже. Произошло следующее. Внутри этого забора магнат держал несколько сотен крепостных. Освобождение крепостных было провозглашено поколения назад, но во многих имениях об этом не знали. Крепостных никогда не выпускали из имения, и они жили и умирали там, ничего не зная о происходящем в мире. И вот, однажды когда они тащили эту телегу, ее колеса увязли в грязи, и они не могли ее вытащить. Надсмотрщик приказал им тянуть сильнее и, в конце концов, поднял на них плеть. В то время как они тянули за ремни, он хлестнул плетью по спинам некоторых из них. В этом не было ничего необычного, но на этот раз он переусердствовал, потому что крестьяне бросили ремни, повернулись и посмотрели на надсмотрщика. Потом они окружили его, и поскольку он продолжал бить их плетью, они схватили его за горло и на месте свернули ему шею. Они отпустили его, когда он перестал размахивать плетью и когда они отошли от него, он упал на землю и они увидели что он мертв.

Так он и лежал, мертвый, все еще с плетью в руке. Они не знали, что делать, поэтому стояли и ждали. Потому что теперь их гнев выветрился, и они ждали, чтобы кто-нибудь пришел и занял место надсмотрщика, и они смогли бы вернуться к своим обычным занятиям. После нескольких часов ожидания они увидели другого начальника и позвали его, чтобы сказать, что им нужен новый надсмотрщик, потому что этот упал и сломал себе шею. Начальник посмотрел на мертвеца, увидел и вернулся в усадьбу. После этого на крестьян, с очевидным намерением их убить, набросилась банда надсмотрщиков.

Но они не хотели, чтобы их убили, и они позвали на помощь и послали гонцов, и пока они сражались с напавшими, те прибежали к другим крестьянам, которые работали на других полях и очень скоро против надсмотрщиков сражалось около двухсот крестьян. И, в конце концов, они убили их всех. Потом они пошли и пришли в дом магната. В это время он был в отъезде, и они знали об этом. Так что они вошли в дом и все разгромили. Они сломали мебель и порвали струны рояля, – они никогда не видели такого раньше – они вспороли обивку диванов и вырвали висящие на стенах картины из рам. Они пришли на кухню и засыпали солью все, что там было съестного, и они взбежали наверх по большой каменной лестнице и разграбили спальни. И тогда они нашли сейф.

В спальне своего господина они нашли этот сейф и поскольку он был заперт на большой замок, они сорвали этот замок и открыли сейф. А внутри они обнаружили много великолепных портретов короля. Они знали, что это король, потому что в их лачугах магнат приказал повесить рядом с распятием портрет короля. Но их портреты не были так прекрасны, как эти, в сейфе. Эти были окружены причудливыми золотыми завитушками и вдоль краев были написаны слова. Они любили своего короля, так что набрали портретов из сейфа охапками и разделили между собой. Было очень странно, что все картины были абсолютно одинаковыми, и они не могли не обратить на это внимание. После этого они ушли из дома, вернулись на поля и продолжили свою работу, у каждого в кармане было аккуратно сложено, по крайней мере, десять или двенадцать портретов. Они собирались заменить старые портреты короля этими, новыми. У некоторых из них их было достаточно, чтобы покрыть все стены лачуги, и они никак не могли дождаться, когда сядет солнце, и они смогут пойти домой, и сделать это.

Но этим вечером вернулся магнат. Когда он увидел, что произошло в его доме, и что все надсмотрщики убиты, он отправил конного гонца в город, который находился в нескольких милях к востоку и где в казармах жили королевские солдаты. Потом он прогулялся среди домов своих крестьян и увидел на стенах эти портреты. Тем не менее, он ничего не сказал и вернулся в свой дом.

Но он не оставался там долго. Он сел на коня и поехал из своего имения в маленькую деревеньку неподалеку. В этой деревне жило много еврейских семей и там жил мелкий торговец Ицик, который приехал домой после поездки по округе с кастрюлями и сковородками, которые он продавал деревенскому люду. Магнат вызвал этого Ицика из дома и сказал: – Я изменил свои правила. Сегодня вечером ворота в имение будут для тебя открыты. Приходи туда со своим товаром и если кто-нибудь из моих крепостных захочет что-нибудь купить, продай им все, за что они смогут тебе заплатить. Я больше не хочу их обеспечивать.

Ицик обдумал его слова и внимательно посмотрел магнату в лицо. Покосившись на садящееся солнце, Ицик сказал: – Ваше превосходительство, я был бы очень счастлив это сделать и для меня это большая честь, но, знаете, за кастрюли и сковороды я должен платить деньгами, а у ваших крепостных совсем нет денег.

– Иди, и они заплатят тебе.

– Но, ваше превосходительство, мой дом уже полон сметаны и шкур, которые мне пришлось взять в обмен на мои товары. Даже у живущих вне имения людей очень мало денег. Ваше превосходительство, мне некуда девать эти вещи. Я не могу покупать кастрюли за сметану, мне нужно иметь деньги, чтобы покупать их.

Магнат посмотрел на него и сказал: – Иди в мое имение и делай свое дело. Иди сейчас же.

Ицик понял, что это приказ, низко поклонился и магнат уехал. Он впряг свою лошадь в телегу и поехал за магнатом, а когда доехал до ворот имения обнаружил, что они открыты и въехал. Он миновал несколько рощиц, потом подъехал к лачугам крестьян. К ним, в ограду, впервые приехал незнакомец, и они все вышли посмотреть на него. Ицик печально слез со своего сиденья, и они окружили его и его блестящие кастрюли и сковородки. Он сказал им по-польски, что они могут купить все что угодно из того, что есть на телеге. Затем он замолчал. Это была самая худшая рекламная речь, что он когда-либо произносил. Еще, он надеялся, что они не поймут как это, купить, потому что он знал, что никогда в жизни они ничего не покупали. Но какой-то инстинкт дал им понять, что он пробует менять свои кастрюли и сковородки, и некоторые из них робко указали на разные предметы на телеге и спросили Ицика как они могут их получить.

– Ну что ж, – сказал он, – покажите мне, что в ваших лачугах есть ценного, и я скажу, как вы сможете получить эти кастрюли и сковородки.

Некоторые из них сходили в свои лачуги и вынесли то, что, по их мнению, могло иметь ценность. Одна женщина принесла ему туфель, который, по ее словам, носил священник, но Ицик отрицательно покачал головой. Другая, показала ему маленький мешочек со сломанными пуговицами, и он покачал головой. Потом пришел мужчина и сказал:

– У меня есть портрет короля. У меня их двадцать.

– Какой величины этот портрет? – спросил Ицик.

– Вот он, у меня в кармане есть несколько, – сказал мужчина. С этими словами, он вынул из кармана горсть тщательно сложенных портретов.

Ицик посмотрел на портреты и хорошо заметил напечатанные в их углах цифры. Там было напечатано «1000 крон». Он затаил дыхание.

– У кого-нибудь из вас есть еще такие портреты? – спросил Ицик.

В ответ он услышал одобрительный гул. Прежде чем он что-либо понял, его привели в одну лачугу, и там он увидел, что ее стены обклеены сотнями купюр по 1000 крон. Он пошел в соседнюю лачугу, потом в следующую и, в конце концов, остановился посередине изрытой глубокими колеями дороги и понял, что он попал на золотую жилу.

Что ему оставалось делать? Теперь он понял, почему магнат приказал ему продавать крестьянам… они действительно имели деньги. Он был одним из тех, кто забрался на забор и видел, как крестьяне убивали своих надсмотрщиков. Он сопоставил известные ему факты и понял, что эти огромные деньги были украдены из дома магната. Он еще подумал и пришел к выводу, что магнат хотел лишь, чтобы он, еврей Ицик, выманил у этих невежественных людей их добычу и после этого в его собственном доме найдут пачки денег. Одним словом, он увидел, как организовывается погром.

Первое желание было бежать. Оставить свою телегу, кастрюли и все остальное, мчаться к забору и бежать прочь. Но у него была семья, и он не мог позволить себе покинуть ее в такое время. И была еще одна причина, почему он сразу не убежал. Этот Ицик, он не был глупцом. Он знал, что происходит в Европе, потому что в своих странствиях на телеге он бывал в разных частях страны, что в те дни было недоступно большинству людей. И в своих странствиях он часто был унижен и оскорблен за то, что был евреем, и он дожил до того времени, когда устал от всего этого. И ему казалось, что эта теперешняя передряга будет последним унижением в жизни, состоящей из унижений.

Итак, сильно огорчившись, как бывает, когда человек должен показать неповиновение, он прошел много лачуг и брал портреты короля везде, где их находил, а взамен давал крестьянам свои товары до тех пор, пока его телега не опустела, а в кошельке лежало больше миллиона крон. Затем он забрался на телегу, уселся и поехал из имения. По пути он никого не встретил и приехал домой целым и невредимым.

Наступила ночь. Он поужинал, прочитал особенные длинные молитвы и улегся спать. Вокруг него спали его дети, а рядом с ним спала его жена. Он ждал стука копыт и запаха огня.

И когда уже было очень темно, он услышал, как приближается шум копыт. Он выбежал из дома и предупредил соседей, которые заперли двери и закрыли ставни на окнах. Затем он вернулся в свой дом и сделал то же самое. Через несколько минут в местечко ворвалась конница, которая начала крушить дома евреев. Сначала один дом, затем другой, раздался крик женщин, и двое из них были изнасилованы на ступеньках веранды.

Потом они пришли к дому Ицика и выбили дверь. Крыша его дома загорелась. Он попытался закрыть семью своим телом, но солдаты вырвали у него детей и закололи их, как поросят и трижды изнасиловали его жену, а его сильно ударили штыком по голове и решили что он мертв.

Когда пришло утро, Ицик очнулся от сильной боли. Он посмотрел вокруг на свою мертвую семью и поднялся на ноги. К его удивлению посередине комнаты лежал его кошелек. Он открыл его. Сотни аккуратно сложенных купюр лежали нетронутыми.

Как Иов, он сел на пол, глядя, как снаружи восходит солнце. Позже, после полудня, приехал магнат с двумя солдатами, зашел в его дом, наклонился и поднял кошелек. Даже не взглянув на Ицика, он вышел, сел на лошадь и уехал прочь.

С того дня торговец Ицик стал душевнобольным. Людям пришлось похоронить его семью, и много лет после этого он никому и слова не сказал. А однажды он вышел из деревни в том направлении, куда много лет назад уезжал в свои странствия. И до сих пор в тех краях рассказывают, что он прошел весь путь, который составлял сотни миль и когда он прошел весь путь, он вернулся в деревню и через несколько дней умер.

Мистер Финкельштейн стоял, глядя не на надгробную плиту перед собой, а на лицо своего отца, которое колыхалось перед его глазами. И внутри себя, он сформулировал тот старый вопрос, который всегда задавал отцу после того, как история заканчивалась.

– Ну и что? Что все это означает?

– Что это означает? Это ничего не означает. Что мог сделать этот Ицик? Только то, что он должен был делать. И то, что он должен был делать, должно было закончиться так, как он знал это закончится, и не было ничего иного, что он мог бы сделать и здесь не был возможен никакой другой конец. Вот что это означает.

Мистер Финкельштейн отвернулся от могилы и начал выбираться на гравиевую дорожку, когда к нему направился старик с курчавой седой бородой. Он узнал в нем одного из тех, кто зарабатывает на жизнь, читая на могилах молитвы за посетителей. Он не любил таких типов так же, как не любил ничего формального и неискреннего. Одетый во все черное старик приблизился к мистеру Финкельштейну, когда тот ступил на гравий дорожки. Он поинтересовался, почему бы ему не прочесть молитву для того, кого мистер Финкельштейн навестил сегодня, кем бы он ему ни приходился.

– Нет, спасибо, у меня все в порядке, – сказал мистер Финкельштейн.

Очевидно, старик давно наблюдал за мистером Финкельштейном, потому что показал на надгробье его отца и сказал: – Вы там ничего не оставили.

Мистер Финкельштейн посмотрел на надгробье и вспомнил, что он должен был положить на него маленький камешек, чтобы отметить, что он задержался там и засвидетельствовал свое почтение. Там и сям на других надгробьях лежали камни всех размеров, как визитные карточки, которые не боятся дождя. Он повернулся к старику и сказал на идиш: – Если он видел меня, то знает, что я здесь был. Если он не видел меня, значит, он не увидит и камня. Пусть будет так.

Он начал поворачиваться, чтобы уходить, когда старик сказал: – Вы видели разрушенную могилу?

Мистер Финкельштейн повернулся и посмотрел в его маленькие глаза. Теперь, покончив с делами, можно было потратить немного времени на старика. Показывая за спину мистера Финкельштейна, тот сказал: – Они пришли сюда и разрушили ее, эти momseirem Momseirem[2]2
  идиш. ублюдки


[Закрыть].

Обернувшись, мистер Финкельштейн увидел лежащую лицевой стороной вниз надгробную плиту. Он подошел к ней вместе со стариком и посмотрел вниз. На повернутой теперь к небу гладкой задней стороне плиты желтой краской была нарисована свастика.

Внутри него что-то перевернулось. Потому что, падая, плита провалила дыру в мягкой земле могилы. В глазах начали собираться слезы, и он отвернулся и посмотрел на старика.

– Их поймали?

– Это сделали ночью. Никто не знал об этом до утра.

– Этот знак не должен здесь так оставаться.

– Ищут чем его смыть. Что же будет, мистер? Noch Noch[3]3
  идиш. зд. теперь, снова


[Закрыть], в Америке.

Мистер Финкельштейн посмотрел в водянистые голубые глаза старика. Эта мистификация, которую он здесь увидел, печаль и смерть надежды из-за того, что это произошло «noch, в Америке» – лицо и внезапно поникшая фигура старика чем-то напомнили ему отца. Он пожал плечами, и, подхватив коробку с игрушками, пошел по извилистой дороге к воротам.

Сидя в троллейбусе на пути домой, он был спокоен спокойствием человека, жизнь которого движется к какому-то пределу, к нежеланной кульминации, к моменту, в приходе которого никогда нет необходимости, и который, тем не менее, несмотря на все планы и иллюзорные надежды, приближается все ближе и скоро настанет. Он был погружен в эти особенные философские раздумья, которыми кладбище одаривает своих посетителей на память. И он снова понял, как много раз в жизни до этого, как ужасно не прав был его отец и так много других, лежащих рядом с ним отцов. Тот Ицик, тот торговец – в его истории был смысл. И он состоял не в том, что евреи осуждены на кровавую смерть. (Мистер Финкельштейн сам не намеревался умирать подобным образом, и не собирался позволить умереть подобным образом ни своим детям, ни своей рослой жене.) Смысл истории, который он обнаружил, когда ехал в троллейбусе через Бушвик, состоял в том, что этот Ицик не должен был соглашаться на не свойственную ему роль, – роль которую создал для него магнат. Когда он понял, что магнат задумал отвести крестьянский гнев от себя, он должен был позволить своему возмущению увести его оттуда и, забравшись в телегу, поехать прямо домой. А потом, после начала погрома, который произошел бы независимо от его поступка, он смог бы найти силы, чтобы сражаться. Это погром был неизбежен, но не его последствия. Такие последствия лишь казались неизбежными, потому что когда топот лошадиных копыт врывался в деревню, в его доме были те деньги. Те деньги в доме лишили его сил, это была повязка, которой ему завязали глаза, а он не имел права позволить этого. Без этой повязки он был бы готов к бою, – с ней он был готов лишь к смерти.

Для трясущегося на троллейбусе домой мистера Финкельштейна мораль была очевиднее, чем когда-либо. Я абсолютно невиновен, сказал он себе. Мне нечего скрывать и нечего стыдиться. Пусть те, у кого есть что-нибудь, чего они стыдятся, прячутся и дожидаются, когда происходящее коснется их, пусть они играют ту роль, которую им определили и пусть ждут, будто они на самом деле в чем-то виновны. Мне нечего стыдиться и я не буду прятаться, как будто в моем доме есть краденое. Я гражданин этой страны. Я честный человек, думал он, выходя из троллейбуса и направляясь в подземку, которая доставит его домой, я не Ицик. Черт задери, сказал он сам себе, проходя через турникет, им не удастся сделать из меня Ицика.

Стук по полу платформы вернул его к окружающей действительности. Когда он проходил через турникет, его картонная коробка разорвалась. Около его ног лежали две бейсбольные биты. Третья уже начала выскальзывать через дыру в коробке. Он поставил коробку на пол, подобрал обе биты и через дыру засунул их назад. Потом он пошел к передней части платформы и остановился там в ожидании поезда. На следующий раз он проследит, чтобы бейсбольные биты упаковали в коробку покрепче. Сегодня он купил их впервые, только в последние несколько дней решив, что в магазине биты не помешают.