Текст книги "История скрипача. Москва. Годы страха, годы надежд. 1935-1979"

Глава 11
Первый учебный год. Успехи и разочарования

Итак, в начале сентября с нетерпением ожидаемые мною занятия в ЦМШ наконец начались. Теперь уже у нас в первом классе было человек 15–20, класс был разбит на «А» и «Б», примерно по 8-ю учеников в каждом классе. Появились новые лица– большинство было принято в первый класс по конкурсу, которого я не проходил, так как уже сыграл свой переходный экзамен в первый класс ещё весной. Из всех моих будущих соучеников, с которыми я оканчивал школу через десять лет, лишь несколько мальчиков и девочек учились со мной с первого класса. Но некоторые уходили из школы после четвёртого или пятого класса. Среди них был Алик Дараган, племянник знаменитого пианиста Эмиля Гилельса. Его старшая сестра, тоже пианистка, училась в седьмом или восьмом классе нашей школы. Их мама была очень милой женщиной. С ней моя мама как-то сблизилась, – ожидая нас после уроков, все мамы ЦМШ только и говорили, что о школе, о нехватке времени для занятий по специальности – на скрипке, рояле или виолончели, и вообще обо всём на свете. Примерно в 1947 году Алик Дараган ушёл из ЦМШ. Его сестра осталась в школе и её окончила. Я никогда не знал причины его ухода. Только в 2008 году, прочитав статью Виктора Лихта в интернетовском журнале «Заметки по еврейской истории», я узнал, что мама Алика Дарагана была арестована в 1949 году! Мы об этом не имели ни малейшего понятия. Но сестра Алика, Дина (Нана) Дараган, если мне не изменяет память, окончив школу, училась потом в Консерватории.

Среди этих матерей ЦМШ моя мама также сдружилась на долгие годы с другой «мамой ЦМШ» – матерью одарённой скрипачки Лили Бруштейн Розой Абрамовной. Была она также дружна и с матерью другой моей соученицы – Марины Кувшинниковой (её отец был профессором Консерватории). Их семья обладала уникальной библиотекой и мать Марины давала маме для меня читать такие редкие книги, как «Маленький лорд Фаунтлерой». В самой Марине, как мне уже тогда казалось, был какой-то аристократизм. Вероятно, я не ошибался – её предки были настоящие дворяне. Другой дворянский отпрыск, который, не стесняясь, рассказывал о своих именитых предках, был Адриан Егоров. Его отец Александр Адрианович Егоров преподавал фортепиано в ЦМШ и в Консерватории. Моя мама неожиданно встретила среди родительниц ЦМШ свою бывшую соученицу по Гимназии в Витебске. Это была жена знаменитого скрипача Мирона Борисовича Полякина Вера Эммануиловна. Их дочь Фрида училась на год позднее меня.

Часто приходил за сыном один родитель (отцы приходили за детьми гораздо реже) – это был Георгий Антонович Орвид, впоследствии профессор и проректор Московской консерватории. Он был известным в Москве солистом – трубачом, игравшим до войны в оркестре Радио, а во время войны он ходил в форме полковника. Кажется, он преподавал в Школе военных дирижёров. В это же время он уже разводился со своей женой – матерью моего соученика Игоря Орвида. Она была полуцыганкой-полутатаркой. Игорь унаследовал фантастические, истинно цыганские природные способности к скрипке – феноменальной красоты звук, интонацию, но заниматься не любил и, увы, практически ничего значительного по этой причине как музыкант не достиг – играл после окончания Консерватории всегда в каких-то второстепенных оркестрах. К его матери Маргарите Андреевне Боздыхановой мы ещё вернёмся.

Мать моей соученицы со второго класса Юлии Дризиной – Стелла Исааковна Дризина– была племянницей знаменитого польского дирижёра с европейской известностью – Гжегожа (Григория) Фительберга. Стелла Исааковна никогда не ждала свою дочь, потому что была очень занята – работала в ЦМШ и Консерватории как пианистка-аккомпаниатор. Подруга Юли Дризиной – Иза Глейзер – была дочерью зубного врача Лины Израилевны Глейзер, ставшей после войны (во время войны она была военврачом) нашим зубным доктором в новой школе. С Юлей и Изой мы остались друзьями на долгие годы. Люс Вульфман, «Люша», как её все звали, была дочерью московского скрипача и педагога Владимира Вульфмана, учившегося в Париже и женившегося там на испанской пианистке Люс Сегура. «Люша» покинула школу после 5-го класса и перешла в школу, где преподавал её отец, – Музыкальную школу им. Гнесиных. Мы снова встретились как старые знакомые уже в Московской консерватории в 1953 году.

Почему-то именно после четвёртого класса покинули школу некоторые дети по непонятным, как и Алик Дараган, причинам. Среди них была прелестная девочка Люся Зелькина, дочь какого-то крупного московского инженера, делавшая вполне хорошие успехи на скрипке. Ушла из школы, правда, на один класс старше нас, дочь композитора-песенника Покрасса.

Училась в моём классе дочь актёра МХАТа Аня Кудрявцева. Её младшая сестра Таня также была пианисткой и тоже училась в нашей школе. (Об их отце Наталья Сац писала в своих мемуарах «Новеллы моей жизни» в главе «Учим-учимся»: «Но, пожалуй, самым большим кумиром был руководитель нашей Грибоедовской студии – Николай Павлович Кудрявцев – очень талантливый артист Московского Художественного театра».) В нашем классе учился сын композитора Титова – Игорь, дочь профессора научного института Курдюмова – Инга. В общем, надо сказать, что большинство учеников ЦМШ были выходцами из семей интеллигенции. Родители нашей соученицы Гали Григорьевой и её младшей сестры-скрипачки Наташи тоже не были «пролетариями» – их отец был крупным инженером. Галя Григорьева впоследствии стала профессором Московской консерватории на кафедре теории и композиции, а её сестра Наташа – скрипачкой Большого театра.

Так что я почти не помню детей рабочих или служащих. Они, конечно, встречались, но их было очень немного. Один из таких ребят, правда, в классе на год старше нас, – скрипач Вова Иванов. Он был соучеником и приятелем известного впоследствии московского скрипача, многократного лауреата Международных конкурсов Валентина Жука. Вова Иванов обладал прекрасными способностями – красивым звуком, достаточно сильной техникой, проявлял также тонкую музыкальность. Он делал значительные успехи и отлично окончил школу, но впоследствии перестал заниматься и, как говорили, стал здорово пить. Увы, грустная судьба многих талантливых людей России.

Так что, когда вскоре после войны «общественное мнение Трубного рынка» (это прекрасное выражение принадлежало нашему учителю математики Самуилу Ефремовичу Каменковичу) прочно усвоило, что «все скрипачи евреи и все евреи – скрипачи», я всегда вспоминал Вову Иванова. Но будущее показало, что люди, родившиеся в других семьях, достигали совершенно иных результатов. Сын дирижёра А. И. Климова, знаменитый скрипач Валерий Климов, стал выдающимся виртуозом-концертантом. Он стал, как мы знаем, победителем первого Конкурса скрипачей им. Чайковского в 1958 году. В 1966 году Конкурс им. Чайковского выиграл Виктор Третьяков. Правда, его история могла бы быть такой же, как у Иванова, но тут дело взял в свои руки профессор Ю. И. Янкелевич, сделавший всё для своего ученика, – он помог его отцу переехать в Москву (отец Третьякова был музыкантом военного оркестра), занимался со своим учеником буквально не покладая рук, и в итоге огромный скрипичный талант Виктора Третьякова был признан на 3-м Конкурсе им. Чайковского, что обеспечило ему карьеру солиста и мировую известность на долгие годы. Но тут было стечение благоприятных обстоятельств.

Последние «пришельцы» в ЦМШ присоединились к нам в 6-м классе. Это были довольно известные в будущем музыканты – пианисты Игорь Никонович, Наташа Юзбашева и виолончелист Миша Хомицер. Самым последним пришёл уже в 10-й класс тоже виолончелист – Виктор Столин. Он как бы «заменил» внезапно ушедшего в лётную школу Юру Березина, прекрасного, весёлого парня и, кстати, отличного виолончелиста. Помню, как я уговаривал его остаться и продолжать занятия в ЦМШ, а после окончания школы решать, что делать дальше. Юра на это ответил, что мечтал о лётной школе давно и сейчас не хочет упустить появившейся возможности в осуществлении своей мечты. Его молодой педагог Слава Ростропович меланхолично заметил после его ухода из школы: «Был у меня один ученик в ЦМШ, и тот подался в лётчики…».

* * *

Но всё это было потом. А сейчас осенью 1943-го мы, начали посещать школу ежедневно, что было не так легко, так как городские троллейбусы ходили с неопределёнными интервалами, а кольцевой линии метро, с выстроенной впоследствии станцией «Калужская», тогда ещё не существовало. Кроме того, с наступлением осени мы вставали затемно, в половине восьмого утра, и приезжали домой тоже затемно – как правило, после пяти часов, когда снова становилось темно. Иногда у нас бывали интервалы в час, а то и много больше – после занятий мы ждали своей очереди на урок по специальности.

Моя новая учительница Анна Яковлевна Зильберштейн всегда опаздывала, так как была матерью троих детей – третий появился как раз где-то в 1944 году. Так что «очередь» на урок была немалой, и это время приходилось как-то «убивать», то заходя к моему другу детства, жившему на Сивцевом Вражке, то отправляясь с мамой к её брату на Садовой, недалеко от площади Маяковского, то возвращаясь домой, а потом снова являясь в школу. Однажды мы с мамой зашли в квартиру моей соученицы Нины Н. Они жили на Никитской, почти напротив Театра Охлопкова, как его все называли. Родители моей соученицы были исключительно скромными людьми. Собственно её отца я видел всего несколько раз за десять лет – он был корректором в газете, если не ошибаюсь, в «Известиях». Работал он почти все сутки напролёт – материал в газете часто менялся в последнюю минуту, а никакой механизации или иной техники в работе корректора в те годы не было. Работа была очень трудной, невероятно ответственной и исключительно плохо оплачиваемой. Он, кажется, зарабатывал на семью 800 рублей. Его жена не работала, как и большинство мам ЦМШ, посвящая всё своё время дочери. Надо сказать, что такую бедность я видел только в доме моих соседей Шварцев. По-видимому, их комната – удивительно узкая «щель» с одним окном и ужасающе унылыми грязно-зелёными стенами – раньше, в «господской квартире» служила уборной, так как к стене была прикреплена полукруглая раковина. Это было главным «украшением» комнаты. В ней стоял небольшой столик у стены, три стула, маленький шкафчик для посуды и старый диван. В углу стояли складная кровать «раскладушка», а при входе – вешалка для верхней одежды. Такая «щель», казалось, вопила о нищете и вообще жизненной неустроенности. Хозяева однако были людьми вполне интеллигентными, обычной еврейской семьёй скромного «достатка». Когда я впоследствии слышал много замечаний на улицах, в поездах и где бы то ни было (вне своего круга общения) о том, что «евреи богаты – у них все деньги», я всегда вспоминал эту семью. Их квартиру я покинул с большим облегчением, хотя всегда удивлялся очень ухоженному виду Нины и её мамы, которые, вероятно, как-то приспособились к жизни в таких условиях и не позволяли себе выглядеть на «уровне» своего жилья.

Всё это «времяубивание» не отменяло моих обязанностей – нужно было выполнять домашние задания и заниматься на скрипке, а погулять или покататься на лыжах или на коньках – об этом можно было только мечтать.

Конечно, очень большое значение имели наши замечательные учителя в начальных классах. Вообще отношение к школе определяется, прежде всего, учителями и, конечно, для детей – самим зданием школы, его неповторимостью, оставшейся с нами на всю жизнь. Нашей учительницей по русскому языку и математике была Наталия Семёновна Богачёва. Она научила нас довольно скоро бегло читать, и я, к своему удивлению, под её руководством преодолел свой «барьер» в чтении быстро и без проблем. В те годы требовалось настоящее «чистописание», то есть выписывание букв и цифр пером с определённым «нажимом» – утолщением или утоньшением. Наталия Семёновна была строга, но мы чувствовали, что детей она любит и что она очень справедлива одинаково ко всем. Все мы уже начинали ощущать свои задачи в качестве юных начинающих музыкантов, и потому элементы конкуренции уже стали проявляться сами собой. Но на уроках по русскому языку или математике мы все были в одном положении, так что это имело и свою пользу – не давать некоторым из нас слишком задирать свой нос. В целом атмосфера была дружелюбной, и никаких конфликтов в нашей школе почти не наблюдалось даже в начале 50-х годов – последних лет «зрелого сталинизма». Я не знаю, что думали и о чём говорили родители моих соучеников дома, но в школе все вели себя безупречно. На моей памяти произошёл лишь один инцидент весной 1945 года, когда школа переехала в новое здание.

Как-то раз на уроке сольфеджио одна девочка, принятая в ЦМШ в начале учебного года, и занимавшаяся в параллельном классе, неожиданно сказала: «Я не буду петь еврейскую песню!» (речь шла об отрывке в учебнике сольфеджио). Это было чрезвычайным происшествием! Немедленно были вызваны её родители. Мы были свидетелями этой запомнившейся сцены, потому что была перемена между уроками. Отец девочки – инженер автозавода ЗИС, что называется, не знал, куда деваться от стыда. Мать выглядела женщиной скромной, казалось, не понимавшей вообще, что тут происходит. Она явно не могла понять, чем вызван такой гнев нашей классной руководительницы. Наталия Семёновна Богачёва гремела на весь коридор: «Позор! Какая гадость! Где ты набралась этой дряни? Таким, как ты, не место в этой школе!» Наверное, сегодня многие подумают, что с родителями девочки следовало поговорить в учительской, а не в коридоре, при всех учениках и учителях. Но, пожалуй, Наталья Семёновна вполне сознавала, что делает – она решила сразу положить конец подобным инцидентам в будущем – это было педагогическим примером и детям и родителям! Сегодня я думаю, что такая её реакция делала ей честь. Она была искренне возмущённой и непримиримой. Девочка эта покинула нашу школу после весенних экзаменов. Но вернёмся снова в ноябрь 1943 года.

Какое-то время в первом классе у нас была учительница немецкого языка, по-видимому, жившая в Германии много лет, а может быть, и родившаяся там. Она говорила по-русски правильно, но всё же казалось, что это не её родной язык. Это была интеллигентная дама, всегда в тёмно-синем костюме, уже седеющая. Она учила нас не только читать и писать по-немецки, но и немецким песням! И это в разгар войны! Все мы понимали необходимость изучения немецкого языка хотя бы для того, чтобы уметь читать латинскими буквами итальянские и немецкие обозначения темпов и характера музыки в нотах.

Много раз – снова и снова – мне вспоминается эпизод с немецкой рождественской песней «О, Tannenbaum!». Что-то сладостно-щемящее было в словах и музыке этой старой песенки. Мы пели её хором, и сегодня снова вспоминается, как за окном медленно падали крупные хлопья снега, прямо как в рождественской сказке!

Эта идиллия длилась недолго. Наши уроки походили на идиллию, но эта идиллия длилась недолго. Вскоре наша учительница исчезла. Как-то, придя утром в школу, я увидел на втором этаже плачущую Люс Вульфман. Я спросил у неё, почему она плачет. Её ответ огорчил и удивил меня: «Мы больше не будем петь “О, Tannenbaum”, у нас больше не будет нашей учительницы»… Она опять горько заплакала. Она оказалась права – больше мы не пели хором «О, Tannenbaum» и никогда больше не видели своей учительницы. А песня до сих пор вызывает то же самое чувство, где бы я её не услышал, – сразу вспоминается тихо падающий снег за окном тёплого и уютного класса…

* * *

Перед зимними каникулами в декабре 1943 года я впервые вышел на эстраду ЦМШ и исполнил в сопровождении фортепиано 2-ю и 3-ю части Концерта для скрипки Ридинга. Чувствовал я себя на ярко освещённой эстраде превосходно и явно ещё не ощущал никакого волнения на эстраде. Само присутствие на таком важном месте и удовольствие, испытанное от этой несложной музыки, оставило глубокий след в моём сознании – я настолько хорошо чувствовал себя на эстраде, что мне захотелось играть на ней как можно чаще. Важнее, чем мои восторженные ощущения от пребывания на эстраде, были отзывы членов экзаменационной комиссии. Я узнал среди них, по имевшимся у нас дома фотографиям, профессоров Гедике, Цейтлина, Цыганова, а Галину Семёновну Козолупову я часто видел в школе. После окончания экзамена Дмитрий Михайлович Цыганов сказал моему отцу, что моя игра произвела на него самое благоприятное впечатление «своей несвойственной детям собранностью и чувством эстрады». Он даже дополнил эту похвалу и добавил, что в будущем, если всё будет развиваться хорошо, он был бы рад меня видеть в своём классе. Слова эти он адресовал не мне, а моему отцу, который сам был его учеником, так что я впервые услышал такую похвалу и был окрылён своим дебютом на эстраде.

К этому времени относится ещё одно запомнившееся событие – концерт учащихся всех классов ЦМШ. Как я понимаю, концерт был приурочен к наступавшему Новому году, то есть был тем, что на Западе и в дореволюционной России было Рождественской ёлкой. В этом концерте принимали участие все мы: первоклассники читали в лицах какое-то стихотворение советского поэта, посвящённое мечтам советских детей о будущей профессии (что было уже неактуально для нас!). Кое-кто из приехавших старшеклассников также выступил на этом концерте – впервые я услышал невероятно талантливого Игоря Безродного, сыгравшего «Романс» Глиэра и «Скерцо-тарантеллу» Венявского. Но самое большое впечатление на меня произвело выступление девочки-пианистки, которая занималась также балетом. Её звали Инна Юшкевич. Когда открылся занавес нашей маленькой сцены, она полусидела на старинном стуле в длинной белой балетной пачке с голубой лентой на поясе, со свисавшими вниз концами, слегка скрестив по-балетному вытянутые руки. Её светлые длинные волосы были расчёсаны на одну сторону влево и прекрасно подчёркивали овал лица. Она была не по возрасту высокой, но на сцене держалась очень уверенно и прелестно станцевала «Музыкальный момент» Шуберта, исполненный на скрипке каким-то учеником старших классов. До сих пор помнится момент открытия занавеса, светловолосая девочка, как на старинной картинке, внезапно ожившая и так романтично исполнившая свой танец. Инна Юшкевич ушла из школы примерно из пятого класса и перевелась в Музыкальное училище при Консерватории, которое она и закончила. Я её встретил много лет спустя – в 1959 году случайно пришёл со своей тогдашней приятельницей в дом жены её родного брата. Это была Инна Юшкевич! Она узнала меня, и я с удовольствием напомнил ей о том выступлении на школьной сцене. Она к этому времени была матерью двух дочек-школьниц и, конечно, была приятно удивлена тем, что произвела тогда своим балетным выступлением столь яркое и романтическое впечатление.

* * *

С осени 1943 года в школе начали заниматься старшеклассники, и тут мы стали свидетелями игры уже вполне сложившихся мастеров, хотя ещё и совсем почти подростков. Это был уже упоминавшийся Игорь Безродный, блестящий виртуоз Эдик Грач (помню его вступительный экзамен также в старой ЦМШ, совершенно ошеломивший даже взрослых музыкантов, пришедших в школу ради того, чтобы услышать юного артиста. Они находили, что в его игре было что-то от гениального Мирона Борисовича Полякина), пианисты Лазарь Берман и Антон Гинзбург, виолончелисты Виктор Симон и Татьяна Прийменко – словом, цвет тогдашней нашей школы!

Мои же занятия после первого окрыляющего выступления на эстраде стали какими-то тоскливыми и попросту нудными. Я понимал необходимость рутинной работы над гаммами и этюдами, но мне становились всё скучнее и неинтереснее занятия на уроках с моей учительницей. Как мне кажется сегодня, этому способствовали два момента – она меня не любила, и она не могла сама сыграть на скрипке и вообще показать на инструменте хоть что-нибудь вдохновляющее. Почему она меня не любила? Такое бывает в учебном процессе – без всяких оснований и причин одни ученики нравятся, а другие почему-то вызывают раздражение. Называла она меня всегда по фамилии, которая в её одесском произношении звучала как «Щильман». Я сколько не практиковался, но сам произнести этого так и не смог – немедленно после короткого «Щ» шла буква «И».

Но выхода не было, и приходилось тоскливо заниматься ежедневной рутиной, от чего я впадал в какое-то сонное безразличие.

И тут… Мои родители достали для меня билет в Большой театр на балет «Шопениана» (шёл ещё какой-то короткий балет, но я его не помню, потому что «Шопениана» затмила всё и произвела неизгладимое и незабываемое впечатление!) Сюита эта всегда шла в инструментовке Рогаль-Левицкого, и оркестр ГАБТа звучал совершенно волшебно в то солнечное осеннее утро 1944 года. Этот синтез трёх искусств – музыки, танца и сценического оформления совершенно околдовал меня, и я вполне серьёзно сказал себе, что играть в таком оркестре такую музыку было бы достойной наградой в будущем за сегодняшние мучения на уроках с моей учительницей. Конечно, я мыслил тогда другими словами, но чувство своё помню и сегодня.

А в самом начале января 1944 года я услышал в Большом зале Консерватории впервые в жизни настоящего концертного скрипача – виртуоза Бориса Гольдштейна, исполнившего целое концертное отделение с оркестром. Его программа, если не ошибаюсь, в основном состояла из мелких пьес Чайковского (пяти пьес для скрипки), Глазунова, Глиэра, а в завершении всего артист исполнил 24-й каприс Паганини с оркестровым аккомпанементом.

Игра Гольдштейна произвела на меня исключительное впечатление прежде всего своим волшебным звуком – каким-то «золотым», большим и тёплым, как бы разливавшимся по моему телу. Это было блаженное ощущение от самой природы звука, полностью и легко заполнявшего огромное пространство Большого зала. Каприс Паганини был исполнен с блеском и такой лёгкостью, что показался совсем не трудным. Одним словом, выступление Гольдштейна утвердило меня во мнении, что не только надо продолжать заниматься, но и необходимо постараться доказать своей учительнице, что я чего-то стою и что она не вполне справедливо оценивает мои усилия и возможности. Доказать, однако, ничего не удалось – моё второе выступление на этой же эстраде в школе кончилось очень плачевно. Зильберштейн задала мне выучить Концерт для скрипки Аккалаи (или иногда говорили – Аккалау). Кода этого концерта, то есть последняя страница написана в быстром движении и имеет ряд неудобных мест, которые при недостаточной работе могут стать «подводными рифами», и здесь очень легко «сесть на мель». Понятно, что от недостатка опыта я этого знать не мог, а задача педагога и заключается в том, чтобы объяснить ученику (смысл этих трудностей, играть как отдельные самые трудные места в своём присутствии по многу раз), как играть отдельные самые трудные места, повторяя потом весь эпизод и все две страницы коды. Только таким путём можно добиться лёгкости, надёжности и автоматизма исполнения подобных произведений. Ничего подобного сделано не было, я как-то барахтался сам, мой отец был занят, и в результате на прослушивании у меня в злополучной коде стало сводить левую руку, и я вынужден был позорно остановиться. Потом кое-как доиграл до конца, и когда пришли все в «закулисную» комнату, то я горько расплакался от такой позорной остановки. Я тогда не знал, что это была элементарная ошибка моего педагога, не сумевшего ни объяснить, ни проработать материал с должным вниманием и усердием с её стороны. Мне казалось, что во всём виноват я сам. Мои родители с трудом меня успокоили, и отец мне пообещал, что я теперь буду играть Концерт Бруха – пьесу, которую играли, во-первых, уже достаточно подвинутые скрипачи, во-вторых, исключительно привлекательную для скрипача любого возраста.

И правда, я вдруг стал снова получать удовольствие от чисто физического процесса игры на скрипке, что сразу же повело к желанию работать и улучшать свою игру. В общем, моя работа дома была в основном под контролем мамы, которая всё же музыкантом не была и вести меня никак не могла. Иногда мне помогал мой дядя – виолончелист Госоркестра, живший с нами. Отец уехал в месячную поездку по только что освобождённым районам Северного Кавказа и Прикавказья с группой артистов Театра оперетты. А когда он вернулся, то был немало удивлён успехам моего продвижения в Концерте Бруха. Я снова сыграл на сцене ЦМШ, увы, в последний раз в старой школе. Сыграл очень уверенно, сам получил удовольствие и помню, что соображения моей учительницы меня уже не тревожили – я начинал сам понимать, как надо заниматься и что надо делать. В общем, я снова обрёл веру в себя.

Лето 1944 года мы с мамой снова провели на той же даче Гвоздковых, только теперь в построенном солдатами мезонине генеральской дачи. Мы с моим другом Николкой без устали разыгрывали сцены для самих себя из популярной английской комедии – фильма «Джордж из Динки-джаза». Мы оба много читали, и только одно портило настроение – моя учительница Анна Яковлевна сама сняла дачу в Салтыковке и требовала, по методу Столярского, чтобы мы еженедельно приходили к ней на уроки – разумеется, частные, то есть родители должны были за них платить. Не все приезжали к ней на уроки из Москвы, но я как раз попал в «мышеловку» – мне отказаться от её уроков было труднее. Столярским Анна Яковлевна, безусловно, не была, и мне не кажется, что летние уроки вели нас к ощутимому прогрессу. Хотя время брало своё – всё-таки часы, затраченные на этюды и упражнения, давали свои плоды и укрепляли наш технический аппарат. А в музыкальном отношении, то есть в развитии нашего художественного мышления, мне сегодня кажется, что в целом эти летние уроки были нужны больше нашему педагогу, чем нам…