Текст книги "История скрипача. Москва. Годы страха, годы надежд. 1935-1979"

Но пока в 1947-м шли «репетиции» – имена «предателей» Роскина и Клюевой склонялись до бесконечности – начались «суды чести». Роскина и Клюеву не превратили в пыль – пока на примере «общественного суда» над ними было положено начало новому течению сталинской политической мысли – «борьбе с низкопоклонством перед Западом», скоро ставшей «борьбой с безродными космополитами».

Глава 7
Лето в «Томилино». Павлик

Лето 1947 года выдалось жарким. Снова мои родители и прежде всего мой отец, очень не любивший дачи, решил, как и в 1945 году, ничего не снимать, а устроить нас с мамой на всё лето в дом отдыха Министерства нефтяной промышленности «Томилино» недалеко от Москвы по Казанской дороге. Этот дом отдыха был бы не достоин даже упоминания, если бы мне не пришлось там встретиться с шестнадцатилетним парнем, очень интеллигентным, и милым. Он носил очки, что по тем временам было неоспоримым признаком интеллигента. Звали его Павлик. Он был старше меня на четыре года. В доме отдыха он находился вместе с матерью и младшей сестрой, примерно моей ровесницей. Отец Павлика работал в Наркомате внешней торговли и ещё до войны многократно ездил в Америку. Как ни странно, его отец уцелел в великие и малые «чистки» и продолжал работать в своём «Внешторге».

Узнав, что я занимаюсь на скрипке в доме отдыха даже летом и присматриваясь ко мне, он поделился своей тайной. Тайна Павлика заключалась в том, что он был… писателем! Да, да! Именно начинающим, но со своей темой писателем. Он дал мне прочитать для начала один свой роман, который назывался «Конец Ната Пинкертона». Это был детектив, вполне подражательный, из серии детективных рассказов и повестей из жизни американских гангстеров. Дал мне также почитать свои стихи. Они мне понравились меньше. Как-то я ему сказал, что на мой взгляд, по крайней мере по моим знаниям о Нью-Йорке, там нет крутых спусков и таких горбатых улиц, какие описаны им в его романе во время последней погони гангстеров за Пинкертоном. «Есть, есть! Ты просто не знаешь. Мой отец привёз много фотографий, книг и журналов, и есть там именно горбатые улицы – на самом Манхэттене!» Каково же было моё удивление, когда через 33 года я начал свою жизнь на Манхэттене в районе именно с такими горбатыми улицами – головокружительными спусками и длинными подъёмами! Я вспомнил Павлика.

Второй его вещью оказался роман или повесть из советской жизни. Это была ужасно мрачная история о нераскрытом убийстве молодого человека, жившего где-то в бараках на окраине провинциального города. Дома, которые бросили строить вскоре после войны, по выражению автора, должны были быть окончены «к концу 17-й Пятилетки»! На этих полуразвалинах издевательски колыхались красные лозунги, повествующие о счастливой жизни народа, призывы и тому подобная наглядная агитация и пропаганда. Я прочитал всё это с большим интересом, хотя повесть произвела на меня гнетущее впечатление, о чём сказал Павлику. Он немного забеспокоился и сказал: «Я тебе доверяю. Ты серьёзный человек. Не говори, пожалуйста, об этом никому, даже своей маме. Хорошо?» Я твёрдо пообещал ему это, и слово своё сдержал. Никто никогда об этом произведении в толстой ученической тетрадке не узнал.

Естественно, что у меня были «правильные» представления о «задачах литературы» – если и рассказывать о мрачных сторонах жизни, то уж как у Фадеева в «Молодой гвардии»: героизм, а потом, после войны – наше прекрасное настоящее и совершенно великолепное будущее! С этим для меня было всё более или менее ясно. Но повесть Павлика всё же заставила задуматься. Нельзя сказать, что о такой жизни я не слышал или ничего подобного не видел даже на окраинах самой Москвы. Но… но всё же это я видел, то есть я не был уверен, следует ли о такой страшной жизни писать. Павлик доверился мне, но что бы случилось, если бы на моём месте оказался кто-то другой, кто поделился бы своим открытием с родителями, а те с кем-то ещё? Павлик мог вполне легко и просто залететь в тюрьму, если бы кто-то прочёл его повесть. О его родителях нечего было и говорить. Когда мы все уезжали в Москву, я, к собственному моему удивлению, посоветовал Павлику никогда и никому свои сочинения не показывать, иначе… словом, несмотря на свои 12 лет, я дал ему серьёзный совет. Надеюсь, что он ему последовал. Больше я его никогда не встречал, но часто, когда стал взрослее, возвращался в мыслях к Павлику и задавал себе вопрос: «Что заставляет людей писать? Почему они не могут не писать?» Главный вопрос я до поры до времени не задавал даже самому себе – почему о такой жизни вообще нельзя писать? Ведь писание – это всего-навсего книга? Плохая или хорошая, но только лишь книга.

Понятно, что я тогда не знал о существовании Спецхрана в Библиотеке имени Ленина, не знал, что любые книги из-за границы никогда не доставляются адресатам, даже на иностранных языках, что люди, которым такие книги посылаются, как правило, берутся на заметку «теми, кому надо». Нет, таких вопросов я себе не задавал. Только в 70-е годы наступила пора «Самиздата» и «Тамиздата». До того времени было ещё четверть века! И всё же Павлик врезался в мою память. Я с удивлением обнаружил, что есть люди, даже молодые, почти мои сверстники, которые думают не как все! В моём случае это был Павлик, который писал не как все. Но главное, что я принял это как должное – есть люди, которые думают (раз пишут, значит так думают!) не как все, которые несмотря ни на что, несмотря на более чем устроенную жизнь со своими родителями, ни в чём не нуждавшиеся, в отличие от большинства людей оценивают окружающую нас жизнь совсем по-иному. Это было моей первой встречей с неподцензурными литературными опытами и проявленным в них свободомыслием. И с тем, что я понял только через много лет, что именно заставляло таких людей думать и чувствовать по-другому.

Это была человеческая совесть. Павлик был одарён ею значительно больше, чем среднестатистический человек. Хотя тогда, конечно, сформулировать это явление наличием обострённой человеческой совести я ещё не мог. Но и тогда даже встреча с таким необычным молодым человеком была очень важной в моём развитии и понимании окружающего мира.

Глава 8
Тяжкая ноша «буржуазной» собственности

Осень 1947 года ознаменовалась невероятным событием в жизни моей семьи: мой отец был в списках Комитета по делам Кинематографии на «получение трофейной немецкой машины за наличный расчёт для личного пользования». Свершилось немыслимое – мы стали уже совсем «буржуями» – теперь с собственной машиной! Я даже как-то побаивался реакции «двора», то есть просто большинства жильцов дома № 16, ведущих свою тяжёлую, ежедневную борьбу за существование. Но что было делать? Отказаться от такой королевской почести? Или заплатить 7000 рублей и получить двухдверный автомобиль «Адлер» тёмно синего цвета, с красными дерматиновыми сиденьями, с переключением скорости на руле (модель 1927-31 гг.), имевший четырёхцилиндровый мотор и передние ведущие колёса? Для моего отца и кажется также и для мамы, это не представляло моральной проблемы, но для меня, вынужденного общаться с дворовыми ребятами, играя с ними, хоть и не часто, в хоккей и футбол это становилось какой-то неприятной моральной тяжестью. Впрочем, меня всю жизнь преследует обострённое чувство социальной несправедливости и какой-то обременительной вины. «У нас есть даже машина, – думал я, – а у них…» Что у них – я знал хорошо.

Машину отец получил. Мы покатались на ней по округе – Воробьёвы Горы, визит к дальним родственникам в Останкино. За рулём сидел наш сосед по дому – молодой симпатичный парень, ветеран войны и и отличный шофёр Виктор Беглов. Но настали жуткие морозы, и батарею аккумулятора пришлось снять и взять её домой. Машина стояла, покрытая снегом, во дворе перед нашими окнами. К марту она превратилась в совершенный сугроб. Начал таять снег, машина стала видна, но каким-то образом с радиатора исчез красивый алюминиевый «адлер» – орел с распластанными крыльями, национальная германская эмблема, но без свастики, конечно. Все же машина 1927 года! Несколько жильцов трёх наших домов, также владельцев «трофейных» автомобилей, получили разрешение на строительство временных гаражей во дворе соседнего дома № 12 рядом со стеной, отделявшей двор дома от Второй Градской больницы. Гаражи на ю машин были построены быстро и можно было начинать пользоваться машиной, но мой отец управлять машиной не умел, Виктор Беглов ещё не демобилизовался и пока состоял сменным шофёром у своего генерала, так что отец нанял шофёра, который должен был возить его на работу, и иногда и меня – в школу. Наш шофёр Лёша был очень славным и интеллигентным парнем. У него были жена и маленький ребёнок. Жил он в корпусах старых графских построек, примыкавших к Палеонтологическому Музею. Словом, он был нашим соседом, как и Виктор Беглов. Всё было хорошо. Но вдруг всё чаще и чаще мы начинали останавливаться посреди улицы из-за дырявых камер в колёсах, Вскоре выяснилось, что наш интеллигентный Лёша продавал новые камеры, а весьма поношенные ставил нам, скорее всего получая за это известную доплату.

Летом 1948 года мы снова сняли дачу у той же Нины Сергеевны Лаготкиной в любимой мною Салтыковке. Мы с мамой жили там, а отец продолжал работать всё лето, чтобы в сентябре уехать отдыхать в Кисловодск. Как-то летом, приехав с Лёшей домой, очень усталый после двух сеансов звукозаписи, он рано лёг спать. В шесть утра его подняли звонком в дверь. Его разбудил сосед-полковник и оповестил о потрясающей новости – пока отец спал – гараж сгорел! Его скорее всего его кто-то поджёг. Быстро одевшись, отец пошёл к месту пажарища. Там тлели брёвна и догорал «Мерседес» полковника. Приехала милиция, судили и рядили, но нашей машины там не было! Неожиданно на нашем «Адлере» к восьми утра подъехал Леша! Вместо громов и молний на голову Лёши, который, как стало ясно, калымил каждую ночь пока мы спали, отец одарил его двумястами рублей, расплатился с ним за оставшиеся дни и распрощался. Двести рублей было премиальными для Лёши, за такое неожиданное спасение автомобиля. Вскоре отец продал наш «Адлер» и осенью 1948-го получил новый «Москвич», то есть переименованный и сделанный в Москве маленький малолитражный «Опель». Это стало возможным также благодаря специальным спискам Комитета по делам Кинематографии для многих работников кино. Кому поважнее уже продавали даже «Победу». Она стоила неимоверно дорого – 16 тысяч рублей! Так началась наша автомобильная жизнь, которая никогда больше не прекращалась – отец очень любил машину, дававшую свободу от общественного транспорта, всегда перегруженного, особенно утром и вечером. Он стал готовиться к сдаче экзамена на право вождения автомобилем, но ездить пока не умел. Ему начал давать уроки (уже на полученном новом «Москвиче») его старый друг – Валентин Николаевич Котовский, также работавший на Киностудии документальных фильмов музыкальным редактором и «музо-оформителем». Многие принимали его за родственника легендарного командарма Котовского. Валентин Николаевич был толст и был большим гурманом, а на вопросы о родстве с командармом всегда отвечал так уклончиво, что можно было подумать, что да, он и есть племянник легендарного полководца. Хотя сам Валентин Николаевич провёл много лет в армии, рассказывал даже, что преподавал когда-то в 20-е годы в автошколе, давал прекрасные советы по вождению автомобиля, но сам он ездил совершенно ужасно! Как-то мы с мамой возвращались из школы, вдруг из наших ворот довольно быстро выехал на большом газу, ясно, что на низшей передаче – наш новый «Москвич» – за рулём сидел мой раскрасневшийся отец, а рядом с ним совершенно невозмутимый Валентин Николаевич. Машину слегка занесло на льду, но она сама выправилась.

Мало-помалу отец освоил езду и сдал экзамен. Теперь мы уже могли ни от кого не зависеть и ездить летом загород, на дачу, по делам, отец мог ездить сам на работу. В 12-летнем возрасте ещё на «Адлере» я тоже научился водить машину по дачным дорогам – конечно медленно, на низших передачах, но научился! Сколько старинных книг и руководств по вождению и обслуживанию автомобилей я прочитал до того, как первый раз сел за руль! Но удовольствие от вождения машины было сродни для меня удовольствию от собственной хорошей игры на скрипке! Любовь к машине осталась на всю жизнь. Пока же, вместе с новыми заботами о гараже, правильном обслуживании машины и запасных частях пришли заботы, гораздо более серьёзные для моего отца и для тысяч людей в сфере искусств, науки, в общем, для интеллигенции. Началась эпопея «большого урока» 1948 года– открылась во всю ширь и мощь «кампания «борьбы с космополитизмом» теперь уже непосредственно вовлекшая его самого, и таким образом, всё нашу семью.

* * *

Перед самым Новым 1948-м годом всё население Москвы и нашего дома в частности, находилось в большом волнении. Даже самые необеспеченные, да и просто бедные семьи были озабочены денежной реформой. Вероятно всё же какие-то деньги даже в таких семьях находились на руках, а не в сберегательной кассе. Словом все кинулись в последние несколько дней декабря 47-го скупать в магазинах всё, что было мало-мальски пригодным для жизни. Помню, что когда магазины были опустошены, то выстроились длиннейшие очереди в аптеках – покупали вату, «Тройной одеколон» (в принципе, после 30-50-процентного разведения водой, годящегося для «приёма» внутрь, в качестве эрзац-водки), белый и красный стрептоцид, бинты, йод – абсолютно всё… Но продолжалось это недолго. Первого января должны были появиться новые деньги. Впрочем, пока ещё некоторое время все магазины принимали старые рубли, но если не изменяет память, из расчёта ю старых рублей за один новый.

Скоро в обращении появились новые деньги. Они поразительно напоминали старые царские (вместе с остатками старой библии у Буше, вероятно в сундуке его престарелой матери, обнаружилось довольно приличное количество старых бумажных царских денег). Даже цвета купюр были теми же самыми – синими, красными, зеленовато-салатными (пятьдесят и сто рублей). Раньше они были с портретами Императоров, теперь с портретами Ленина и Сталина. А так, в целом были удивительно схожими.

Не знаю, как в других городах, но в Москве каким-то чудом действительно стали продаваться продукты впервые с 1941 года – без карточек и талонов. Это, естественно, сильно укрепило престиж правительства и Сталина– вот, все видят, что правительство и «лично товарищ Сталин» сделали всё возможное для «счастливой зажиточной жизни» – эти слова говорил сам Сталин в своих немногочисленных речах. Помнится, что как и предыдущий 1946-й, все проводили 1947-й с большим облегчением.

Глава 9
Незабываемый 1948-й

Наступающий Новый год я почему-то встречал с волнением и некоторой тревогой. Волнение, скорее всего никак не было связано с окружающей жизнью – оно было связано с так называемым «переходным возрастом», то есть подростковым периодом взросления и значительного скачка в развитии интеллектуальном и физическом.

На встречу Нового года к нам в гости приехал дядя Иося – брат отца – со своей женой тётей Ниной, у которой мы жили в совхозе летом 1945 года. После встречи Нового года, я не мог устоять от искушения – одел новые коньки – «норвежки» и покатил по снежному, замёрзшему тротуару – в соседний двор дома № 12, где был залит небольшой каток.

Детально изучив руководство по скоростному бегу на коньках знаменитого конькобежца и чемпиона Якова Мельникова, я вполне прилично овладел техникой бега. Хотя я бегал не слишком быстро, но зато по настоящим спортивным правилам – со стороны это выглядело, вероятно неплохо, потому что многие взрослые спрашивали у меня, не занимаюсь ли я в каком-нибудь спортивном обществе и в каком именно. Я отвечал, что «готовлюсь к поступлению» в такое общество (в какое я и сам не знал, но такое внимание обязывало к какому-то солидному ответу). Покатавшись минут двадцать на слабо освещённом катке и таким образом встретив Новый год столь необычным образом, я отправился домой спать. Но заснуть никак не мог. Казалось бы – покатался на воздухе, глотнул кислорода, всё как будто спокойно, но что-то не давало уснуть. Я не знал что именно. Наверное, это были подсознательные предчувствия наступающих грозных событий. И каких событий!

Как уже говорилось, первая волна наступления на интеллигенцию началась летом 1946 года и не оставила у меня в сознании яркого следа. Да, взрослые часто говорили и обсуждали знаменитое «Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», разводили руками в недоумении – почему объектом преследования стали вдруг Ахматова и Зощенко? Особенно Зощенко – он был любимым писателем поколения моих родителей и был невероятно популярен в 20-е и 30-е годы. Но вот теперь он вдруг стал каким-то «опасным», «пошлым» и вообще назывался почти врагом всего самого лучшего и ценного в нашей жизни. Всё это было смутно и непонятно – почему как-то вдруг, совершенно неожиданно, без видимых прегрешений со стороны преследуемых, (пока правда только на страницах газет и журналов), идёт почти ежедневная травля писателей, композиторов, художников, архитекторов, скульпторов? Постепенно к ним присоединяли историков, учёных, кино– и театральных режиссёров, драматургов и поэтов. Но в первых рядах проклинаемых были почему-то критики – Гурвич и Юзовский. Казалось, что все беды мира и главная опасность существования великому СССР исходит от Гурвича и Юзовского! Немного позднее, как писал в своих мемуарах Эренбург, имена этих критиков писались уже с маленьких букв: «гурвичи и юзовские». Было непонятно, зачем и кому это нужно? Непонятно это было не только мне, но и взрослым.

В 1947-м, как мы знаем, началась кампания борьбы с «низкопоклонством перед Западом» – инквизиционные «суды чести» охватили всю страну! Они проводились по разработанному плану во всех областях науки, техники, литературы, кино, жипописи – словом везде.

Но никто тогда, в 1947-м не мог предположить, что новый год – 1948-й начнётся так страшно! 13-го января в Минске был убит знаменитый актёр и руководитель ГОСЕТ – Государственного Еврейского театра – Соломон Михоэлс.

Распространяемая слухами версия гласила, что Михоэлс был сбит грузовиком на одной из улиц Минска ночью 13-го января. Михоэлс приехал в Минск от комитета по сталинским премиям для просмотра спектакля в местном театре на предмет выдвижения пьесы на премию. Когда мой отец вернулся после работы с Киностудии в Лиховом переулке, он, придя домой мрачно сказал: «Убили Михоэлса…». Именно так – «убили». Вероятно, власти не были слишком серьёзно заинтересованы в сокрытии тайны. Возможно, что в их планы как раз и входило то, чтобы многие, может быть и не только евреи, поняли, что такая судьба может постичь каждого, сочтённого нелояльным или вообще неугодным…Словом всё это могло напоминать 1937 год, только теперь направление главного удара ясно определилось и сфокусировалось на евреях Советского Союза. Мрачные слухи о подробностях убийства витали по Москве. Они указывали на то, что к убийству причастно МГБ – Министерство государственной безопасности. Детали, передаваемые при помощи слухов говорили о том, что возможно Михоэлс и его компаньон по поездке в Минск Голубов-Потапов были убиты до наезда на них грузовика. Эти слухи, о которых рассказывал отец, наполняли души людей мрачными предчувствиями, но реальность совершенно сбивала с толку – Михоэлсу устроили государственные похороны, с обязательным посещением панихиды многими знаменитостями московского мира литературы и искусства! На панихиде играл Давид Ойстрах. Возможно, что не по своему желанию.

Во время войны Давид Ойстрах был назначен членом Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) председателем которого был Михоэлс. Как известно Михоэлс, посланный в Америку в 1943-м году, с помощью Американского Комитета помощи России и еврейских благотворительных организаций собрали многие миллионы долларов для нужд Красной Армии. Вполне понятно, что во время такой поездки контакты со всеми вовлечёнными в это дело организациями были ежедневными и необходимыми. ЕАК в то же самое время поставлял агитационные и пропагандные материалы для американских читателей, специально отбираемые и переведённые на английский с помощью переводчиков ЕАК. Всё это теперь хорошо известно, но никак не уменьшает трагедии всех членов Президиума ЕАК, вошедших в историю как «мученики 12 августа 1952 года». Эта мучительно длинная и кровавая история теперь отражена в десятках книг на многих языках мира и изданных стенограммах процесса ЕАК в 1952-м году.

Тогда же все терялись в мрачных догадках и, как казалось, абсолютной непоследовательности действий властей. На самом деле всё было детально продумано, а убийство было осуществлено по всем правилам уголовной техники. Самое потрясающее сегодня во всей истории убийства то, что организаторы и исполнители простого уголовного акта были награждены за его исполнение высшими боевыми правительственными наградами. Люди должны помнить имена этих «героев»-убийц:

Зам. Министра МТБ генерал-лейтенант ОГОЛЬЦОВ. С.И. и министр МГБ Белоруссии генерал-лейтенант ЦАНАВА.Л.Ф. – оба награждены за убийство орденом Красного знамени.

Орденом Отечественной войны 1-й степени (!) награждены, полковник ЛЕБЕДЕВ В.Е., полковник ШУБНЯКОВ Ф.Г. и старший лейтенант КРУГЛОВ Б.А.

Орденом «Красной звезды» были награждены: майор КОСЫРЕВ А.Х., и майор ПОВЗУН.

Можно и сегодня поражаться тому факту, какое огромное значение Сталин придавал убийству одного человека — еврейского актёра и общественного деятеля – если он даровал боевые награды, за которые ещё недавно люди на фронте проливали свою кровь в самом прямом смысле этого слова (в том числе и полмиллиона советских евреев), часто присваивавшихся даже посмертно, а теперь монаршей волей были дарованы участникам уголовного преступления! Это поражает воображение и сегодня.

Но самое замечательное произошло потом, уже после смерти тирана. А именно, как писал Кирилл Хенкин (*прим.1) по другому поводу – «а именно – не произошло ничего!» Ни один из убийц не понёс никакого наказания, кроме лишения орденов в ходе анти-бериевской чистки летом 1953 года. В конце концов ордена – всего лишь украшение отличившихся. Ну, отобрали ордена. Недолго Огольцов пробыл под следствием. А потом, уже при Хрущёве дело об убийстве Михоэлса вообще «спустили на тормозах». Один лишь Цанава умер в тюрьме в 1955 году при загадочных обстоятельствах. Остальные вышли на свободу никогда не понеся никаких наказаний, никогда не раскаявшись и прожили в полном довольстве до глубокой стрости.

Всё это мы знаем теперь. А тогда… тогда был страх, недоумение от всех событий и чувство абсолютной незащищённости пред грозной стихией преследований, вовлекавшей всё большее количество людей всех возрастов, общественного положения и профессий. Но и это было только началом…

* * *

Как и до войны во время «великого террора», несмотря на панораму грозных событий, жизнь продолжалась. Я по-прежнему был очень занят в ЦМШ, а отец пока ещё работал как дирижёр оркестра Кинематографии (пока – на ближайшие два года). Но начались собрания и у кинематографистов! На одном из таких осенних собраний долго перечислялись «грехи» моего отца – использование в фильмах музыки Иоганна Штрауса, Оффенбаха, галопов Дриго и других композиторов, сочинявших лёгкую музыку в 19 веке. «Низкопоклонство и космополитизм» были налицо. Кто-то выкрикнул: «Пусть он расскажет, кто ему давал эти задания!», – на что мой отец спокойно ответил: «Вы дурак!» Раздался политически-безграмотный, для такой ситуации, смех. Это сразу разрядило обстановку. В общем три ведущих дирижёра Кинемтографии – Гамбург, Ройтман и Штильман отделались строгим выговором.

В школе меня неожиданно назначили выступить в концерте учащихся ЦМШ на Московском телевидении, незадолго до этого начавшим своё существование (экспериментальные передачи телевидения начались, насколько известно, ещё в 1939-м году, но регулярные – вскоре после войны). Оно находилось тогда на Шаболовке, недалеко от нашего дома на Большой Калужской (в 1939"^м творение архитектора В.Шухова было названо «Радиобашня Коминтерна», теперь Шаболовскую башню называют «Шуховской башней»)

В концерте принимал участие мальчик на два года моложе меня – впоследствии всемирно известный пианист и дирижёр, а тогда – Вова Ашкенази. В свои 11 лет он выглядел совсем ребёнком, но концертный рояль звучал под его пальцами совершенно потрясающе – грандиозная техническая бравура, тонкость исполнения в лирических эпизодах– всё это производило огромное впечатление. Это была игра совершенно взрослого артиста, сложившегося музыканта и виртуоза!

Начало репетиции было назначено на 12 часов дня. Мы с родителями приехали на телевизионную студию точно в 12. Оказалось, что начало будет только в два. Отец Вовы Ашкенази – известный московский пианист-аккомпаниатор Давид Ашкенази – был опытным артистом, и они приехали в студию к 3-м часам дня. Вова прождал часа полтора, после чего, отрепетировав своё выступление он с родителями немедленно уехал к одному из живущих поблизости знакомых – поесть и отдохнуть перед выступлением. Концерт был длинным и начинался только в 8.30 вечера. Моя учительница Анна Яковлевна не разрешила мне уйти домой в перерыве, хотя у меня было в запасе до начала концерта около трёх часов, да и жили мы на Большой Калужской на расстоянии полутора километров от студии телевидения. Мои родители не осмелились нарушить её волю, и я просидел всё время в студии, съев один бутерброд за девять часов пребывания там! Местный буфет был блистательно пуст!

В итоге я вышел играть где-то в начале десятого вечера. Вова играл до меня. Не могу сказать, возвращаясь мысленно снова к тому вечеру, что игра Ашкенази меня как-то деморализовала. Напротив – она была отличным стимулом и примером того, как надо играть в подобном концерте. Он, вероятно не слишком прислушивался к многочисленным советам осветителей, операторов и звукорежиссёров – он уже был опытным артистом и знал то, чего не знали мы все. Он чувствовал себя совершенно непринуждённо, как на эстраде лучшего концертного зала, и его игра во время вечернего выступления была ещё более яркой, чем на репетиции. Конечно, после такого выступления мне и другим участникам концерта было очень непросто как-то собраться и постараться сделать лучшее, на что каждый из нас был способен.

Я играл в тот вечер 1-ю часть Второго Концерта Г.Венявского ре-минор. Это волнующее романтическое произведение должно исполняться с большим эмоциональным подъёмом и виртуозным блеском. Я же чувствовал себя совершенно больным, с сильной головной болью, голодным и усталым. Играл я это замечательное сочинение вяло и безынициативно, так как мечтал только об одном – поскорее покинуть студию, приехать домой и выпить чаю с порошком от головной боли! Совершенно не концертное настроение из-за физического состояния было у меня в тот знаменательный вечер.

Родители Вовы Ашкенази правильно и продуманно распределили время в день концерта. Такой важный опыт его таланту никак не мешал, а лишь помогал его лучшей реализации.

Вероятно, это моё неудачное выступление ещё более увеличило дистанцию между мной и Анной Яковлевной Зильберштейн. Она в меня не верила, я не верил в неё, в результате чего мои занятия с ней стали совершенно бесперспективными и самое главное – лишёнными радости соприкосновения с музыкой, да и просто веры в своё предназначение скрипача. Правда, Концерт Венявского я по каким-то причинам А.И.Ямпольскому не играл. Быть может, если бы такая встреча состоялась, то и моя игра и вера в себя в тот злополучный вечер были бы иными.

В весенние месяцы 1948-го Василий Петрович Ширинский репетировал с унисоном скрипачей школы, где играли такие выдающиеся скрипачи, как Игорь Безродный, Эдуард Грач, Нина Бейлина, Игорь Ойстрах, Марк Лубоцкий, Борис Шульгин, а также более молодой Валентин Жук. Унисон скрипачей исполнял Прелюдию и Аллегро в стиле Пуньяни Фрица Крейслера. Это замечательное стилизованное неоклассическое сочинение производило большое впечатление при исполнении такой необычайной «командой». Готовилась эта пьеса для правительственного концерта в Большом театре по случаю какого-то праздника. Василий Петрович пригласил из моего класса только двух скрипачей – Лилю Бруштейн – любимую юную ученицу Абрама Ильича Ямпольского и меня. Потом, в 1949 и 50-м годах были приглашены и другие наши соученики, но мы были первыми. Как мне теперь кажется, Василий Петрович присматривался ко мне, так как в недалёком будущем принял самое деятельное участие в моей дальнейшей судьбе. К этому мы вернёмся немного позднее.

А пока для меня было очень волнующим играть вместе с такими изумительными скрипачами, стоять с ними на одной эстраде, слышать их звук и видеть их игру так близко, что казалось часть их звука и технического мастерства «переливалась» в меня и благотворно на меня воздействовала.

Тот первый правительственный концерт в Большом театре хорошо запомнился. Вообще все подобные концерты в те годы занимали несколько дней подготовки – бесконечные репетиции, повторения, перестройка порядка номеров… Потом шли длительные обсуждения за закрытыми дверями, потом снова репетиции. Конечно, мы освобождались от школы, но и немало уставали. Наконец состоялся концерт. К нашему разочарованию Сталина в правительственной ложе Большого театра не было. Все знали, что она находилась справа от сцены, но в этот вечер она была полупустой. Там сидели из «знакомых» только Будёный и Молотов. Других людей мы не знали. Перед самым выходом на сцену вплотную к нам стояли здоровенные молодые охранники в штатском – довольно пролетарского вида блондины в тёмно-синих костюмах. Нас не обыскивали, и никто к нам не прикасался, но чисто визуальный осмотр был очень строгим. Я с кем-то из моих соучеников, ещё до концерта вышел на лестницу и немедленно мы были возвращены охранником обратно в свою комнату.

* * *

За два года до этого концерта – ещё в 1946 году – мой дядя, виолончелист Госоркестра рассказывал нам интересную историю выступления этого оркестра в Кремле на приёме в честь Тито. Там присутствовал Сталин.

За много часов до концерта музыкантов на автобусах привезли в Кремль. В предназначенную оркестру большую комнату отдельно привезли инструменты, которые выгружали собственные рабочие Госоркестра. Когда все инструменты были принесены, явилась охрана и стала их проверять – вытряхивали кларнеты и фаготы, трубы и валторны, особенному досмотру подвергались более «подозрительные» тромбоны, так как они состоят из двух частей – основной и одевающейся на неё дополнительной – «кулисы». Затем всех попросили, тоже под присмотром – абсолютно всё вынуть из карманов и оставить на столе. Но личному обыску они всё же не подвергались.