Текст книги "История скрипача. Москва. Годы страха, годы надежд. 1935-1979"

Глава 10
Холодная зима и грустное лето 1949 года

Январь 1949 года ознаменовался для любителей конькобежного спорта одним приятным сюрпризом – В Центральном парке им. Горького, недалеко от входа на первом пруду открылся каток «Люкс». Люксом он был только потому, что раздевалка в нём была тёплая и внутри был буфет, где продавались чай, кофе и слоёные пирожки. На обычных катках-аллеях и на Голицинских прудах раздевалки были холодными и в буфете был лишь холодный лимонад и какие-то не слишком свежие на вид слоёные печенья. Но вход на каток «Люкс» стоил 5 рублей – больше чем на обычный каток на три рубля! Для большинства школьников это были просто большие деньги и таким образом некотрое социальное неравенство посетителей обоих катков было видимым и вполне ощутимым. Правда многие посетители «Люкса» – и дети, и взрослые – вполне демократично катались по аллеям парка и по Голицынским прудам, возвращаясь потом на свой «Люкс» и, показав номерок в качестве пропуска, шли отдыхать в тёплую раздевалку.

На катке никого не оставляло в покое московское радио – оно орало и вещало на огромных ледяных площадках и аллеях всех катков, за исключением ледового стадиона для настоящих спортсменов недалеко от входа. Там радиорупоров не было. Там занимались делом.

Во всяком случае посещение катка зимой для тысяч людей было отдушиной – там забывались дневные заботы и тревожные мысли немного уходили на второй план – они ощущались там как-то отдалённо. Хотя бы временно.

В зимние каникулы во дворе мы играли в хоккей. Большей частью с моим довоенным приятелем Женькой Волокитиным и ещё несколькими ребятами, обладавшими коньками и любившими этот спорт. Моя бабушка всё время пугала меня, что в хоккее легко сломать руку и что будет, если такое случится? К счастью её мрачные прогнозы не оправдывались, и я продолжал самозабвенно играть в зимние каникулы по полтора-два часа в день в настоящий хоккей на льду. Во время наших игр как-то отступала и неприязнь ко мне, как к «Гитаре», других участников наших команд.

* * *

Неделю зимних каникул в январе 1949 года я провёл с мамой во вновь открывшемся после войны Доме творчества кинематографистов в подмосковном Болшеве. Дом был полностью обставлен внутри «трофейной» немецкой мебелью, на стенах висели немецкие светильники-бра, а на потолках превосходные хрустальные люстры. Внизу в подвале находился кинозал, где всегда демонстрировались заграничные фильмы, никогда не шедшие на широком экране. Там часто устраивались конференции и симпозиумы кинематографистов и демонстрировались также новые работы советских кинорежиссёров.

В том январе в один из вечеров нам был показан американский фильм «Гроздья гнева» по роману Джона Стейнбека. Я не мог поверить своим глазам – фильм был совершенно коммунистическим! Моя мама была поражена не менее, чем я. «Как они там в Америке такое позволяют? Просто невероятно!» – восклицала она. Действительно это было совершенно необъяснимо – мы ведь мерили всё советскими мерками и естественно думали, как было бы невозможно поставить в СССР какой-нибудь антикоммунистический фильм. Но об Америке и её жизни мы ничего не знали, и могли только дивиться на такой, с нашей точки зрения, непорядок в их системе цензуры и разрешении экранизации подобного романа. Фильм произвёл на нас громадное впечатление – и игрой актёров, где главную роль играл всемирно-известный Генри Фонда, и мастерством других актёров, режиссёра, операторов – словом всех, создавших этот шедевр.

Роман этот, как и фильм рассказывает об одном из самых тяжёлых периодов американской истории – великой депрессии и разорении мелких фермеров, не имевших никаких средств к существованию, кроме покинутых ими ферм. Они ищут счастья в далёкой Калифорнии, но дорога туда становится дорогой бедствий. Одни умирают в дороге, другие рождаются прямо в грузовиках, третьи, не выдержав испытаний, убегают из своих семей. Только одна семья добирается до Калифорнии, где оказывается всё тоже непросто…

Это была общечеловеческая драма, понятная любой публике в любой стране мира. И конечно, этот фильм вошёл во все учебники и книги по истории мирового кинематографа и стал хрестоматийным. Так неожиданно, благодаря пребыванию в Болшеве нам открылся мир современного американского кинематографа, создавшего этот шедевр.

* * *

Прошли каникулы, начались снова тяжёлые школьные будни – уроков прибавлялось в школе всё больше, времени для занятий на скрипке и на рояле становилось всё меньше, и спать мы все, учившиеся в Центральной школе, стали всё хуже и хуже…

Несмотря на то, что отец продолжал успешно работать, несмотря на то, что весной 1949 неожиданно сняли выговор за «космополитизм», ощущение тревоги и какой-то висящей в воздухе угрозы становилось всё более явственным. Мы не знали об арестах членов ЕАК, но на Киностудии в Лиховом переулке аресты начались также с самого начала 1949-го. Кажется, одним из первых был арестован режиссёр Слуцкий. Во время войны он был командирован в Америку, а после приезда оттуда, через несколько лет получил от кого-то письмо. То ли от родственника, то ли от знакомого. Вскоре Слуцкий был арестован. Кажется, он вернулся из заключения в 1954 году, но прожил после освобождения недолго. Арестованы были несколько переводчиков экспортного отдела. Как говорили – «за связь с заграницей». Это было устрашающе для всех, кто знал арестованных, дружил с ними, да и просто работал в одном помещении.

А незадолго до этого – где-то той же зимой 48–49 года – на партийном собрании Студии было обнародовано заявление работавшего там электромонтёра, который просил «выписать» его из партии. Ему дали слово, чтобы он объяснил причины своего такого опасного для всех решения – руководству партийным комитетом могли грозить серьёзные неприятности за подобное упущение в «воспитательной работе». Монтёра попросили рассказать, каким образом он вступил в партию? Он рассказал всё просто и доходчиво: «Был в армии. Перед боем командир сказал всем записаться в партию. Ну, я и записался. Как все. Ну, а теперь, значит, не могу больше состоять. Тёща против! Много денег, говорит, на взносы за партию уходит. Вот. Больше не могу. Прошу выписать. Тёща против!»

Как монтёра ни уговаривали, он твёрдо стоял на своём. Это был из ряда вон выходящий случай! Ведь это прямо-таки контрреволюция! Пришлось довести всю историю до сведения райкома партии. Там опытный инструктор (может, такие прецеденты уже были?) веско сказал: «Пусть не платит. Освобождать от членства никого нельзя. Верните ему заявление, Билет не принимайте. А после положенного времени он автоматически лишится членства за неуплату взносов. Всё!». Такой приказ выполнить было просто. Самым примечательным было то, что с монтёром ровно ничего не случилось!

А в это же самое время сгущались тучи над людьми, которые никогда и помыслить не могли о таких кощунственных действиях! Но у этих людей была изначальная вина – их такое неприятное происхождение! И как ни прячься, от всевидящего государства не спрятаться. Вот что писала в январе 1949 года новая газета «Культура и жизнь» (если мне не изменяет память – это печаталось практически во всех главных изданиях в это время):

«…Пристально, с глубоким интересном следит наш народ за успехами советской литературы и искусства, радуется их достижениям, больно переживает всякую неудачу…Только люди чуждые советскому обществу, безродные космополиты), лишённые священного чувства любви к Родине, к родной культуре, могут отрицать передовую роль и великое преобразовательное значение советской литературы и искусства.

Примером тому является «деятельность» группы театральных деятелей, в которой объединились Ю.Юзовский, АТурвич, И.Альтман, А Борщаговский, Е.Холодов, (Меерович), Г.Бояджиев, Л.Малюгин, Я.Варшавский и др. Этой группе безродных космополитов не дороги интересы Родины, интересы советского народа. Заражённые упадочной идеологией буржуазного Запада, раболепствуя перед иностранщиной, они отравляют здоровую творческую атмосферу советского искусства тлетворным духом буржуазного ура-космополитизма, эстетства и барского снобизма. Выступления этих эстетствующих антипатриотов, людей без роду без племени направлены против всего нового, передового в советской культуре…».

Для сегодняшнего молодого читателя кое-что в этом отрывке может быть непонятно-зашифрованным. Ну, прежде всего – все эти люди «без роду без племени», то есть евреи, и чтобы было яснее – обнародовано истинное «преступное» имя В.Холодова – Меерович. Второе – после списка есть сокращение «и др.», то есть дверь для других «и др.» держится открытой – список может быть дополнен новыми именами в любой момент. Опытные люди сразу увидели в этом попытку властей «шить групповое дело», так как список уже имеет довольно зловещий характер. Что можно было испытывать тогда, в те морозные дни января 1949 года? Только ожидание худшего.

Но как ни странно, на какое-то время весной 1949 года показалось, что худшее позади – внезапно сняли выговоры у моего отца и его коллег, казалось, что кампания пошла на убыль. Но «борьба за приоритеты» на ниве агитации и пропаганды в прессе и по радио не ослабевала ни на день! Каких только чудес мы не узнавали! Особенно запомнилась история с «первым в мире воздухоплавателем «подьячим Крякутным»! Шутка ли? На пятьдесят лет раньше братьев Монгольфье поднялся в воздух! Это была потрясающая история рязанского подьячего, сшившего из полотна (!) большой мешок, одевшего мешок на трубу и «поймав» в мешок дым из трубы и завязав его, подьячий полетел над поражёнными дивом невиданным горожанами, над площадью и стал подниматься в высоту, достигнув верха церковной колокольни!

Я в то время получал журнал «Техника молодёжи», который давал многие элементарные познания о воздухоплавании, двигателях внутреннего сгорания и других интересных вещах. В общем, в «подьячего» поверить было трудно, до того анекдотичной была вся история. Но из таких историй и состояла вся «борьба за приоритеты» русской науки и её превосходства перед западной. Закрутились кампании борьбы против «низкопоклонства» в генетике, «лженауке» кибернетике и с другими «буржуазными фиглями-миглями», как говорил товарищ Сталин. Всё это выглядело со стороны совершенно невообразимой и непроходимой чушью, но услужливые журналисты – в политической журналистике абсолютно бессовестный Давид Заславский, а в «бытовой» – не менее бессовестная Ольга Чечёткина, изощрялись как угодно. Читать сегодня их «произведения» довольно трудно – сразу начинается приступ смеха от чуши, несуразностей, подтасовок, и неталантливого вранья. Но тогда… тогда это было основой ежедневной прессы – от газеты «Правда» до «Крокодила» и «Мурзилки». Правда в «Мурзилке» и «Пионерской правде» журналисты были профессиональнее. Они понимали, что дети скорее «раскусят» всё это, или будут задавать ненужные вопросы, и потому подавали материал хотя и в том же ключе, что их старшие товарищи, но более умело и всё же с чувством меры. Тогда-то и возникло в среде интеллигенции выражение: «Россия-родина слонов». Сегодня этим словам никто и не улыбнется, но тогда они были актуальными.

* * *

Природа брала своё – наконец после долгих холодов наступили первые весенние, иногда и солнечные дни. Вымотала всех та зима! Казалось, что весна и лето принесут некоторое успокоение. В школе у нас теперь было что-то порядка восьми переходных экзаменов. Успешно сдать их все было делом нелёгким – ведь по существу мы учились в одном помещении в двух школах!

Но ещё до каникул, до весенних экзаменов произошло событие, оказавшее на меня, как на скрипача огромное влияние. Это была встреча с Игорем Ойстрахом.

Весной 1949 года унисон скрипачей Центральной музыкальной школы в очередной раз участвовал в правительственном концерте в Большом театре. Как и всегда мы исполняли то же самое произведение – «Прелюдию и аллегро» в стиле Пуньяни Фрица Крейслера. Как и всегда мы ожидали своего выступления в течении многих часов.

Во время одной из репетиций в Большом театре, нам разрешили находиться в Белом Фойэ на втором этаже. Когда-то там сыграл свой первый концерт в Москве 14-летний виолончелист, но уже законченный мастер – Даниил Шафран. А в XIX веке здесь выступал во время светского раута сам Генрих Венявский. Хозяйкой таких собраний была великая княгиня Елена Павловна – основательница Императорского Русского Музыкального Общества (ИРМО). Этот белый холл с зеркалами напоминает зал в Зимнем Дворце Петербурга, или пражский Зеркальный зал, или даже один из залов Версаля. Словом – это было и осталось одним из самых красивых и волнующих мест внутри Большого театра.

Вот там мне и довелось познакомиться с Игорем Ойстрахом, которого дома и в школе звали Гарик. Я и мой приятель провели с ним около пяти часов в ожидании нашего выступления. Гарик был исключительно тонким, тактичным, скромным и воспитанным юношей. Общение с ним доставляло большое удовольствие, а его игра на таком близком расстоянии была вообще трудно поддающейся описанию.

В те часы он заразил меня особой любовью и преданностью скрипке на всю жизнь и вдохновил на самоотверженные, многочасовые занятия, которые сами по себе открывали новые горизонты в музыке и скрипичном исполнительстве. Я ощущаю свою благодарность милому Гарику и сегодня.

Вскоре я посетил ученический концерт учащихся старших классов ЦМШ в Большом зале Консерватории с участием оркестра школы. Дирижировал профессор М.Н.Тэриан. Солистом был Игорь Ойстрах, выступивший с 1-й частью Концерта Бетховена для скрипки с оркестром. Он играл это сочинение, как зрелый, законченный мастер. Гарик прекрасно передал стиль Концерта в сдержанности эмоций, подлинно бетховенском ритме, никогда не старался «показать себя» и свои выдающиеся виртуозные возможности, но как бы полностью «растворялся» в гениальной музыке Концерта. В будущем он стал одним из самых замечательных интерпретаторов музыки Бетховена среди скрипачей в Советском Союзе и единственным советским скрипачом, сыгравшим Концерт Бетховена для скрипки с оркестром с одним из величайших исполнителей музыки Бетховена в XX веке – Отто Клемперером.

* * *

Лето 1949 года было последним, проведённым на даче в Салтыковке. В то лето я значительно меньше играл в футбол и много больше занимался на скрипке. Встреча с Гариком Ойстрахом оказала на меня огромное стимулирующее влияние, – простой процесс соприкосновения с инструментом стал снова доставлять мне невероятное удовольствие. Я явно становился старше и начинал относиться к своему будущему с большей серьёзностью и ответственностью.

Как-то в августе, после интенсивных дневных занятий на скрипке я так устал, что рано лёг спать. Я ничего не слышал. Наутро, с трудом проснувшись, я увидел маму. Она ждала моего пробуждения и сказала, что едет в Москву. Она не сказала о причине своей поездки, но пообещала вернуться на следующий день к вечеру. Я должен был сам о себе позаботиться – разогревать себе еду на керосинке. После глубокого сна я не совсем понимал, что вероятно что-то произошло. К вечеру следующего дня мама приехала и сказала, что бабушка внезапно скончалась – войдя в квартиру, она открыла дверь в комнату и упала, поражённая внезапным «ударом». У бабушки была гипертония, но она никогда не лечилась, никогда не ходила к врачам.

Это было первой потерей члена семьи в моей жизни. Конечно возраст 14-летнего подростка не позволял ещё полностью ощутить всё значение внезапности, вечности и трагизма смерти – я понимал только, что иногда старые люди умирают, но думал, что вообще это всё же ненормально – люди должны жить очень долго… А бабушке было по моим понятиям не так много лет – всего 73 года. Я так же не мог до конца понять, что её жизнь была крайне трудной, не слишком счастливой, и вероятно с её точки зрения неудачной. Но она редко жаловалась, и если жаловалась отцу, то только на отсутствие своего «угла». Это я помню. И я прекрасно понимал, что она имела в виду, но кто из нас тогда имел свой «угол» – то есть место, где можно было остаться одному, хотя бы на время? Она жила с нами и спала в одной комнате в моим дядей – её младшим сыном. Большего отец сделать не мог – все тогда должны были быть счастливыми, если имели хоть какую-то крышу над головой. А наша «крыша» в доме на Большой Калужской была по тем временам совсем неплохой. Да и соседи – Буше – вообще жили вчетвером в одной комнате, а мы впятером – в двух. К Буше периодически приезжала сестра из Тамбова – настоящая мать Вовы Буше, или другая сестра, или сестра жены Буше Софии Николаевны, всегда приезжавшая со своим мужем. Так что мы ещё жили в приличных условиях. Но бабушку угнетало главным образом неустройство младшего сына, моего дяди. Она хотела видеть его женатым, с детьми. Этому было не суждено осуществиться при её жизни.

Интересно, что бабушка никогда не вмешивалась в моё так сказать «воспитание». Она почти никогда мне ничего не рассказывала о своей прошлой жизни, никогда не вспоминала дедушку, никогда не рассказывала никаких историй из еврейского фольклора и быта (а думаю, что знала всего немало!) – возможно, мой отец запретил ей это делать. Не в том дело, что он хотел бы меня видеть «русским», а в том, что вероятно боялся моей связи с еврейством и её даже минимального влияния на меня – он ведь член партии! А партия это очень даже не приветствовала. Так что бабушка чаще всего молчала или тяжело вздыхала. Она угощала меня своими произведениями еврейской кухни – я это очень любил. В школу я брал в свой «мешочек», как и все школьники, что-то из дома. Больше всего я любил брать бабушкин творожный «штрудель» – пирог с творогом, сделанный из тончайшего теста с уложенной внутри в длинную «колбасу» творожной массой, сдобренной ванилью – это был настоящий штрудель, которого никто кроме неё не умел делать. Кажется, только раз в жизни я встретил что-то подобное через много лет – это было в Будапеште. Вероятно, это и там готовилось по рецепту еврейской кухни.

Бабушку удалось похоронить на следующий день – хотя бы в этом еврейская традиция не была нарушена. Мне было её очень жаль – я понимал и чувствовал, что она умерла очень несчастливой…

* * *

Лето 1949 года было ознаменовано довольно примечательным событием – в Москву с концертами приехал знаменитый американский негритянский певец и актёр Поль Робсон. Официально он прибыл по поводу 150-летнего юбилея Пушкина. Конечно, пушкинский юбилей состоялся бы при всех обстоятельствах, но концерты певца, бывшего первый раз в СССР в 1934 году, привлекали огромные массы слушателей. Мы слушали по радио много раз запись его концерта в Москве в Зелёном театре Парка им. Горького. Видели мы и отрывки из его выступлений в киножурналах и короткометражных фильмах. Мало кто понимал английский, но в 1949-м году в Москве слова спиричуэлса «Когда Моисей пришёл к фараону» звучали невероятно актуально:

«Когда Моисей пришёл к фараону, он сказал – «Отпусти народ мой!» История Исхода, описанная в Библии послужила основой спиричуэлса и Робсон спел его так, что немногие, понимавшие смысл слов буквально боялись пошевельнуться – лишь год назад образовался Израиль, а гонения на евреев начинали принимать очень широкий размах – через четыре года после победы над нацизмом меч снова стал подниматься для нанесения удара по евреям – теперь уже не по европейским, а только по евреям СССР. Знал ли сам Робсон о том, насколько актуально звучали слова его песни? Едва ли. Он мало знал о действительном положении в СССР при абсолютно плотной опеке его в Москве со стороны властей. А может быть и не очень стремился к этому знанию.

Единственно, что могло его насторожить – это явное нежелание хозяев уважить его просьбу о встрече с еврейским поэтом Ициком Фефером. Робсон познакомился с ним во время поездки Михоэлса и Фефера по городам США во время войны в 1943 году для сбора средств в фонд Красной Армии. В Комитете помощи России участвовали тогда многие всемирно известные артисты, учёные, писатели. Среди них были такие люди, как Эйнштейн, Чарли Чаплин, Поль Робсон и многие другие. Робсон сам принимал участие в таких митингах-концертах, за которыми следовала главная часть – сбор денежных пожертвований. Почему Робсон сдружился именно с Фефером неизвестно, но по приезде в Москву Робсон был настойчив, и властям пришлось пойти ему навстречу.

Фефер уже с января находился в Лубянской тюрьме, и так сразу его было невозможно «предъявить» Робсону – можно только догадываться, как он выглядел. Пришлось его немного откормить и придать более не менее приличный вид для того, чтобы американский гость ни о чём не догадался (по мнению ряда мемуаристов Робсон не мог не понять, что всё это инсценировка, но «правила игры» заставляли его просто молчать…)

Встреча состоялась в гостинице «Москва». Нина Михоэлс, дочь актёра, датирует эту встречу ошибочно 1950-м годом. Но и она знала об этой встрече, (см. прим. 2*)

В следующий раз Поль Робсон посетил СССР только в 1958 году – это была его первая поездка в Европу после возвращения ему паспорта – как человека близкого к Компартии США, в начале 50-х его лишили паспорта и возможности выезжать заграницу. Но изменились времена, и он снова стал выступать на сцене и петь на концертной эстраде. К двум другим его не менее примечательным визитам в 1959 и i960 году мы вернёмся позднее.

* * *

Если не изменяет память, в конце 1948 года состоялось первое исполнение Концерта для скрипки с оркестром Дмитрия Кабалевского. В жизни юных скрипачей появление этого Концерта стало значительным событием. Концерт был посвящён «Советской молодёжи». Хотя по праву лучшего исполнения, давшего Концерту настоящую жизнь, как на эстраде, так и в музыкальных школах, он должен был быть посвящён Игорю Ойстраху.

Первое исполнение Концерта почему-то состоялось в Ленинграде. Его сыграла молодая ленинградская скрипачка Дина Шнейдерман. Было удивительно, что скрипачке с такой фамилией в такое время разрешили первое исполнение нового Концерта. Тем более удивительно, что концерт транслировался по радио. Говорили, что Дина Шнейдерман была талантливой скрипачкой. Увы, в исполнении Концерта Кабалевского её лучшие качества не проявились – эта радио-премьера не произвела особого впечатления ни как сочинение, ни как исполнение. После такой унылой премьеры казалось, что Концерт Кабалевского никто играть не будет.

И вдруг новый Концерт заиграл совершенно неожиданными красками – московскую премьеру в сезоне 1948-49 года сыграл в Большом зале Консерватории Игорь Ойстрах, вселивший в Концерт особый дух молодой энергии, свежести и лиризма, и вызвавший энтузиазм юных скрипачей. Сразу же после этой премьеры многие из нас начали разучивать новое сочинение. Пример исполнения Игорем Ойстрахом был превосходной иллюстрацией того, как талантливый исполнитель может сделать само сочинение совершенно другой музыкой – увлекательной и прекрасной!

В руках Игоря Ойстраха Концерт стал чем-то совершенно иным, о чём, быть может, и не подозревал сам композитор!

Вскоре Концерт исполнил и Давид Ойстрах. Исполнение его было, как и всегда, безукоризненным классическим образцом интерпретации современного сочинения. И всё же исполнение этого сочинения Игорем Ойстрахом было чем-то совершенно особым и незабываемым.

В числе многих скрипачей ЦМШ, я также занялся немедленным разучиванием Концерта Кабалевского. Я стал впервые работать сразу над всем Концертом и вскоре после январских каникул 195° года должен был играть 1-ю часть А.И.Ямпольскому. Когда мы пришли в квартиру Абрама Ильича, то к моему величайшему изумлению я услышал, что он с кем-то работает как раз над первой частью Концерта Кабалевского! Это был Игорь Безродный. Он, как мы позднее узнали, был назначен Комитетом по делам искусств заменить Давида Ойстраха на фестивале советской культуры в Лондоне. Концерт этот Игорь Безродный до того не играл, да и неудивительно – лишь совсем недавно прошла его премьера. Теперь же ему предстояло в короткие сроки не только выучить Концерт, но одновременно готовиться к Конкурсу скрипачей имени Баха в Лейпциге! Его задача осложнялась не только тем, что он должен был играть вместо Давида Ойстраха – к тому времени блистательно исполнившего Концерт публично, и записавшего его на пластинки. Дело осложнялось тем, что Концерт оказался довольно коварной пьесой. Уже в первой части было несколько настолько неудобных мест, что при недостаточной подготовке или при сильном волнении можно было легко «сесть на мель». Абрам Ильич очень тщательно и упорно работал с Игорем Безродным, повторяя самые трудные места по многу раз, возвращаясь к ним потом снова и снова. Как ни странно, но казалось, что Игорь Безродный играл эти места почти на пределе своих возможностей. Возможно, что он заранее нервничал, но было действительно странно, что такой артист, с таким артистическим и скрипичным талантом явно испытывал технические затруднения при исполнении этого «Молодёжного Концерта».

Зато работа над Фугой Баха из Сонаты № 1 для скрипки соло, показала все изумительные возможности профессора и его талантливейшего студента. Сам Абрам Ильич часто брал скрипку и бесподобно играл Фугу. Тогда я впервые услышал исполнение трёхголосных аккордов Фуги звучащих одновременно в трёх голосах, как на фортепиано. Абрам Ильич умел играть, почти не «ломая», и четырёхголосные аккорды. Словом это была для меня совершенно новая техника, которая исходила, как я определил на слух, от всей правой руки, включая и плечевой сустав. Догадаться было нетрудно, гораздо труднее было это выполнить, но великий урок не пропал даром. Я сам освоил эту технику исполнения аккордов, не подозревая ещё, что её ввёл в скрипичный обиход за много десятилетий до того великий скрипач Фриц Крейслер. Через два года нам в школе повезло услышать на уроке музыкальной литературы бессмертную запись Сонаты Грига № 3 в исполнении Крейслера и Рахманинова. Там я снова услышал эту технику исполнения аккордов! Аккорды Крейслера были певучими и протяжёнными, как при игре на фортепиано. Рахманинов же невероятно точно имитировал смычковую технику Крейслера во всех тончайших деталях! Порой при перекличке скрипки и рояля было ощущение игры на одном инструменте одним исполнителем!

Ученикам А.И.Ямпольского выпала уникальная жизненная удача – они могли каждый день, каждый урок учиться у своего великого учителя таким вещам, о которых мало кто знал, либо если и знал, то мало обращал на них внимания, или просто не придавал значения всем тонкостям техники владения смычком, техники работы кисти, предплечья и пальцев правой руки, которые в комплексе ведут к вершинам скрипичного мастерства – основы подлинно высокого искусства интерпретации классической и современной музыки.

Конечно для нас, тех, кому повезло играть перед прославленным профессором хотя бы три-четыре раза в учебном году, даже такая возможность общения принесла свои бесценные плоды, которыми мы пользовались впоследствии в нашей самостоятельной домашней работе – основе прогресса в искусстве игры на скрипке.

Интересно, что спустя 30 лет, уже в Америке, меня часто спрашивали, у кого я научился так играть знаменитую Фугу Баха? Я всегда рассказывал историю урока с Игорем Безродным.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1) Кирилл ХЕНКИН /1916-2008/ Литератор, журналист, переводчик… Племянник известного чтеца Владимира Хенкина. Родители – актёры театров-варьете. Жил долгие годы в Праге, Париже. Перед Второй мировой войной вернулся в СССР. Автор известных книг о русской эмиграции и о советской разведке: «Охотник вверх ногами», «Русские пришли», «Штрихи к царскому портрету», «Андропов».

2) Вот отрывки из статьи анонимного автора из журнала «В Новом Свете» за 2007 год: автор делится своими воспоминаниями о трансляции концерта Робсона из Зала им. Чайковского в 1949 году:

«Прервав овацию, Поль Робсон обратился в зал со словами о том, как глубоко его потрясло известие о скоропостижной смерти дорогого друга Соломона Михоэлса. «И сейчас, – сказал он, – я спою песню, которую посвящаю памяти этого великого человека. Это песня еврейских партизан, которые боролись с фашистами в Варшавском гетто. Она написана на неумирающем языке идиш. А научил меня петь её в Америке один из выживших евреев Варшавского гетто»…

И зазвучала песня на очень знакомый тогда в стране мотив братьев Дмитрия и Даниила Покрасс «То не тучи, грозовые облака». Всё это меня, мальчишку, потрясло до глубины души: ведь черный американец пел на языке, на котором дома разговаривали мама и папа и на котором меня учили разговаривать в еврейском детском саду, запрещенном в 1938 году.

Почти через шесть десятков лет после того концерта при встрече со мной Маня Ландман вспоминает:

«Слова Робсона, сказанные на том концерте о Михоэлсе в зале, где было немало евреев, прозвучали, как гром среди ясного неба. Неожиданно среди онемевшего зала поднялась молодая женщина и начала аплодировать. Вслед за ней постепенно поднялся весь зал. И тогда Робсон на знакомую всем мелодию запел на языке идиш «Zog Nit Keynmol» («Не говори «никогда») – героическую песню о вере евреев в завтрашний день и грядущую победу. Всей страстью своего сильного голоса он пел на языке моих единоверцев, шести миллионов европейских евреев, расстрелянных, погребённых заживо и задушенных в газовых камерах… Я, как и многие зрители, горько заплакала…»

Накануне этой поездки руководители еврейских организаций Америки попросили Поля Робсона узнать о судьбе арестованных в Москве членов Еврейского антифашистского комитета. С великим режиссером и актером Соломоном Михоэлсом и поэтом Ициком Фефером певец познакомился и подружился в США в 1943 году, когда они вместе собирали среди американских еврейских организаций денежные средства и теплые вещи в помощь Красной Армии. Прибыв в Советский Союз, певец захотел повидать своих друзей. Но приставленные к нему чиновники сказали, что Михаэле стал жертвой автомобильной катастрофы. Поль Робсон был буквально ошарашен этим известием. Тогда он назвал имя другого его знакомого – Ицика Фефера. Заявлять, что и Фефер попал под машину, уже было невозможно. И в день концерта, о котором шла речь в начале нашего рассказа, Поль Робсон в своём номере гостиницы «Москва» встретился с известным еврейским поэтом. Измученного пытками, но для приличия приодетого, Фефера привезли прямо из тюрьмы. О содержании их разговора я недавно прочитал в книге известного кинооператора-документалиста Василия Катаняна «Лоскутное одеяло» (М. Вагриус, 2001 г.). В декабре 1997 года автору книги удалось в Нью-Йорке встретиться и побеседовать с сыном Поля Робсона, который хорошо помнил взволнованный рассказ отца, вернувшегося из Москвы в далёком 1949 году. Измученного пытками, но для приличия приодетого, Фефера привезли прямо из тюрьмы.