Текст книги "История Испании"

24. Король-делопроизводитель

И вот перед нами Филипп II собственной персоной, а речь идет, заметьте, не о ком ином, как о наследнике Империи, над которой никогда не заходит солнце: монарх ужаснейший, по мнению одних, и монарх выше всех похвал с точки зрения других, – это уж смотря с какой стороны взглянуть. Хотя, если подойти к этому объективно или хотя бы сделать такой вид, то следует признать вот что. «Черная легенда», придуманная в основном теми, кому могущественная Испания вставляла во все дыры, базируется именно на нем, как будто бы все остальные европейские государи, начиная с той рыжей сучки, что правила Англией – ее звали Елизаветой I, и она скушала бы нас с превеликим удовольствием, – и до протестантов, короля лягушатников Генриха II, папы римского и других интересантов, были невинными монашками. Однако со всеми своими недостатками, коим несть числа, и всеми своими достоинствами, которых не так уж и мало, бедолага Филипп – тяжелый на подъем, осторожный, даже застенчивый, не слишком удачливый муж и отец, получивший в наследство полмира в ту эпоху, когда не было ни Интернета, ни телефона, ни, на худой конец, работающей как положено почтовой службы, – делал, что мог, управляя тем многонациональным плавильным котлом, который оказался для него, как и для любого другого на его месте, несколько великоват. Правда и то (скажем в оправдание этого парня), что его королевская доля самым недвусмысленным образом осложнилась за сорок два долгих года его правления. От природы он был миролюбив, но при этом чуваку приходилось скакать из огня да в полымя. А чтоб вы могли составить себе хоть какое-то представление о ситуации, следует упомянуть о жесточайших войнах, которые он вел с Францией, с Его Святейшеством, с Нидерландами, с маврами в Альпухарре, с англичанами, турками и даже с мамой, что его родила. И все это свалилось на его голову, не говоря уж о всяких семейных неурядицах и колоритных браках: женат он был четырежды, на четырех самых разных женщинах, включая одну англичанку, настоящее чудо в перьях. А также – о его сыне, инфанте доне Карлосе, который уродился явно шизанутым и к тому же стал заговорщиком, и о негодяе-секретаре, некоем Антонио Пересе, здорово его подставившем. А помимо всего этого еще и внезапное прозрение – неожиданный удар пыльным мешком правды по голове, – и вот он наследует целую Португалию (мне уже случалось упомянуть, что мать его, прекрасная Изабелла, была португальской принцессой), но только после того, как побеждает тех, кто сомневается в его праве на трон, в битве при Алькантаре. И вот тут Филипп II, если позволите мне высказать свое личное и глубоко частное мнение, допускает одну из самых больших исторических ошибок в той многовековой канители, в которой мы барахтаемся до сих пор. А именно: вместо того чтобы перенести столицу в Лиссабон – старинный и величественный – и посвятить себя пению фаду, озирая при этом Атлантику и свои владения в Америке, что обещало просто блистательное будущее (прикиньте только, что могли бы дать испанская и португальская империи под одной короной), наш боязливый монарх окопался в центре Полуострова, в своем монастыре-резиденции Эль-Эскориал, и тратил на упомянутые выше битвы и сражения деньжищи, поступающие из заморских испано-португальских владений, присовокупив к ним налоги, которые до последней капли выжимали все соки из Кастилии. (Арагон, Каталония и Валенсия, под защитой своих фуэрос, ни одного дуро из рук не выпускали – ни на войну, ни на другие глупости.) А деньги были нужны еще и на то, чтобы отправлять своих облаченных в черное посланников, наглых и высокомерных, гулять по Европе. Той Европе, которую мы, благодаря нашим терциям, нашим союзникам, нашим ладанкам с Девой Марией и святыми, нашей удали и далее по списку, по-прежнему держали в страхе. Учитывая все вышесказанное, Филипп II вышел у нас в итоге классным делопроизводителем, весьма ловким в бумаготворчестве, да и по части личных качеств – птицей немалых достоинств: святоша, но образованный, трезвого ума и весьма ограниченных потребностей человек. Очень поучительно посещение его скромной комнаты в Эль-Эскориале, где он жил и лично вел дела своей огромной империи. Но свалившаяся на него ноша явно превышала и силы его, и способности, так что парень и так, можно сказать, выше головы прыгнул. О войнах, которых, как я уже упоминал, было множество – ненужных, разномастных и напряженных, прям как финал лиги чемпионов, – мы поговорим в следующей главе. Что же касается всего остального, то примечательно вот что: если в качестве делопроизводителя Филипп еще вполне годился, то экономист и администратор из него получился такой, что только поганой метлой выгнать. Мало того что он спустил все колониальные богатства на порох и аркебузы, он еще и засадил нас по самую маковку в долги перед немецкими и генуэзскими банкирами, а еще при нем случились три банкротства, как нельзя лучше подготовившие почву для экономического и социального краха Испании в следующем веке. И пока аристократия и духовенство – ветераны серфинга по волнам любой крутизны – наслаждались свободой от налогообложения за свои красивые глазки, нужда в деньгах была так велика, что в ход пошла торговля дворянскими титулами, должностями и иными благами: предложение для всех, кто сможет заплатить. С тем немаловажным уточнением, что покупатели, в свою очередь, купленное дробили и продавали вновь, стремясь отбить вложенные деньги. Итого: король вместе с кормившимися с его руки приближенными постепенно создавал общенационального масштаба систему воровства и бумагомарательства, или же бумагомарательства в целях сокрытия воровства – прообраз бесстыдной бюрократии, которая и сегодня, почти пять столетий спустя, по-прежнему сидит у нас на шее и нами погоняет.

25. На ножах с половиной мира

Насколько я помню, мы оставили Испанию времен правления Филиппа II в состоянии войны с половиной мира и хозяйкой другой его половины. И именно в этой точке следует обратить наше внимание на ту близорукость, которой мы, испанцы, неизменно отличались всякий раз, когда искали на свою голову врагов либо уже их находили. Как результат: притом что, вообще-то, все известные истории народы равным образом те еще сукины дети (одинаково – как в XVI веке, так и сейчас, в объединенной Европе), большую часть «черных легенд» пришлось кушать, дожевывая их и сегодня, именно нам. Филипп II, к примеру, – патологический зануда и святоша, но при этом вполне эффективный и компетентный чиновник – отправил на плаху не больше народу, чем пустили в расход по четырнадцатой статье лютеране, Кальвин или Сулейман Великолепный, он же – Великий Турок. Или лягушатники во время Варфоломеевской ночи. Или, к примеру, в Англии: Мария Тюдор («Кровавая Мэри» – это в ее честь), которая погубила столько протестантов, сколько оказалось в ее силах, или та же Елизавета I – государыня, которая мало того что пиратствовала без зазрения совести и таскала в свою койку самых видных морских разбойников (почитаемых в своем отечестве национальными героями), так еще и велела отправить к праотцам столько католиков, что ни в сказке сказать ни пером описать. Тем не менее все эти чудные curriculum vitae ушли на задний план, а то, что осталось на скрижалях Истории от этого столетия, так это исключительно сведения о том, какими злодеями и наглецами были мы, испанцы, с нашей инквизицией (как будто бы у остальных ее не было), с нашими американскими колониями (которые другие пытались у нас отнять), с нашими смертоносными и по-прежнему непобедимыми терциями с железной дисциплиной (которым все пытались подражать). Но именно так обычно и бывает, когда ты, как это и произошло с вечно не догоняющей Испанией, не заботишься о хорошей рекламе самого себя в книжках, где доходчиво разъясняется, какой ты красивый и замечательный и как тебя все любят, а вместо этого ведешь себя как последний дурак, глядя на то, как книжки пишут и печатают другие. Но мало того, и это уж совсем верх идиотизма, ты еще и вступаешь в конфронтацию с теми тремя-четырьмя странами, что на тот момент – мировые лидеры книгопечатания и где к тому же над книгоиздателями не поставлен какой-нибудь там епископ, указывающий, что издавать можно, а чего нельзя. А фокус-то в том, что именно по этой причине нам отвешивали одну историческую плюху за другой. Правда, справедливости ради, следует признать, что большей частью эту малоприятную славу мы заработали благодаря той ядерной смеси из легкомыслия, бескультурья, коварства, жестокости и фанатизма, которая потрепала нас тогда и виляет нами, как хвост собакой, до сей поры; хотя сейчас фанатизм – остальное-то без изменений – это скорее фанатизм по отношению к футболу, политической демагогии и жалкому национализму – как централистского толка, так и регионального, – чем фанатизм по поводу церковных кафедр и ладанок. Ну и наконец, всей, в общем и целом, «черной легендой», возникшей как раз в XVI веке, мы обязаны Фландрии (сегодня это Бельгия, Голландия и Люксембург), где наш благочестивый король Филипп увяз по самую шейку: «Не желаю быть королем еретиков, и все тут, – сказал он таковы слова либо что-то в этом роде, – даже если это будет стоить мне потери всех моих финансов». Сказано – сделано. Финансы он потерял, а заодно и всех нас, потому как Фландрия оказалась зияющей дырой, куда утекали деньги и человеческие жизни, той дырой, что на столетие с лишком поселила нас на Горькой улице. Тамошние жители не хотели платить налоги («Испания нас грабит» – это-то вы слыхали, я полагаю); и вместо того чтобы просечь, что будущее с модернизацией идут как раз с той стороны, наш вообще-то осмотрительный король (однако в той ситуации осмотрительности ему явно не хватило) прислушался не к экономистам, а к духовникам. Кроме того, ему, человеку тихому, пресному, более скучному и бессодержательному, чем какой-нибудь роман мексиканской писательницы Марго Гланц, тамошний народ, с его престольными праздниками, его насмешками, его кувшинами с пивом и рыжеволосыми и грудастыми фламандками, по сердцу не пришелся. Так что, когда они стали нападать на церкви и отказали Деве Марии в ее непорочности, он отправил к ним герцога Альбу с терциями («Подобные машинам с дьяволом внутри», – написал бы о них Гёте) и казнил каждого первого мятежника, включая аристократов Эгмонта и Горна, что получилось не совсем ловко, поскольку превратило их в мучеников, пострадавших за правое дело. И вот после жесточайших репрессий, о которых во Фландрии не забыли до сих пор, началась чехарда типа тяни-толкай, мена кнута на пряник и наоборот, а закончилось все отделением северных провинций, образовавших новую кальвинистскую Голландию. С одной стороны. С другой же – осталась Бельгия, где католики предпочли сохранить лояльность королю Испании и хранили ему верность в течение еще долгого времени. В любом случае наш облаченный в траур монарх, закрывшись в своем каменном Эль-Эскориале, так никогда и не смог понять своих далеких подданных и даже ни разу не попытался. В чем и коренятся многие беды Испании прошлого и будущего, и ключом к пониманию этого может служить в высшей степени испанское письмо, которое безумный и беззаконный конкистадор Лопе де Агирре направил Филиппу II незадолго до своей казни: «Ведь не можешь же ты, оставаясь королем справедливым, заявить свой интерес в тех краях, где сам ты ничем не рисковал, не одарив вначале тех, кто на этой земле работал и проливал пот свой».

26. Турки, англичане и прочие гангстеры

Итак, мы остановились на том, что бюрократ Филипп II, прислушиваясь к своему штатному духовнику, предпочел стать, как выражались в те времена, защитником истинной религии, а не той Испании, что была у него в руках. То есть вместо того чтобы заниматься тем, что должно, а именно: обеспечить своим подданным посадочные места в поезде современности, что уже давал гудки на горизонте, – он посвятил себя попытке, причем как за пределами страны, так и внутри ее, пустить этот поезд под откос. Короче говоря, будущего он не понял. А еще не понял того, что обитатели островов, расположенных на северо-востоке Европы и называемых Британскими, умевшие воевать с отчаянной храбростью (историческим следствием их полного одиночества перед всеми врагами), являлись составной частью этого будущего, которая скоро превратится на несколько веков в постоянный кошмар Испанской империи – кошмар бешеной собаки, вцепившейся в собственный хвост. В отличие от Испании, которая, несмотря на огромные заморские владения, никогда всерьез не смотрела на море как на путь торговли, войны и власти, а когда захотела этим путем овладеть, сама же его и угробила своей коррупцией, медлительностью и некомпетентностью, англичане – как и голландцы, но уже со своей стороны – довольно быстро смекнули, что флот подходящего качества и умелые моряки – как раз то, что нужно, дабы объять весь мир. А поскольку мир в тот момент был испанским, столкновение интересов было совершенно неизбежно. Основной ареной этого столкновения стала Америка, так что, развязывая войны и пиратствуя, английские моряки, засучив рукава, приступили к грабежам, грея руки за наш счет. Эти и другие подобные обстоятельства побудили Филиппа II начать карательную экспедицию, которую сам он обозначил как Английское предприятие, а англичане, по приколу, назвали Непобедимой армадой. Это был целый военный флот, призванный разгромить флот английский, высадиться на вражеском берегу, сделать отбивную из верноподданных Елизаветы I (к тому времени англичане были уже не католиками, а англиканами) и поставить все на свои места. Подтверждением тому, что мы никогда не меняемся, служит вот что: с целью добиться координации действий разных капитанов – каждый из которых был себе на уме – и их подчинения единому центру принятия решений, во главе всего предприятия был поставлен Медина-Сидония, ни бельмеса не понимавший в мореплавании, но зато – герцог. Так что представьте себе кашу, которая заварилась. И ее результат. Главный фокус был в том, чтобы взять неприятеля на абордаж, а там уж испанская пехота, все еще непобедимая в контактном бою, себя бы показала; но англичане, продемонстрировав чудеса маневрирования, держались на отдалении и палили себе из пушек, не давая нашим подойти ближе. Ко всему прочему эти блондины то и дело использовали одно словечко, а именно «патриотизм» (что вряд ли часто услышишь в Испании, где у этого термина критика неблагожелательная). И словечко это еще сослужит им добрую службу в будущем: как в борьбе против Наполеона, так и против Гитлера, да хоть против черта лысого, в то время как нам, испанцам, оно вряд ли служит для чего-то еще, кроме как для того, чтобы с привычным энтузиазмом палить друг в друга. Дело в том, что подданные Ее Величества отбивались всеми четырьмя конечностями, а еще им улыбнулась удача – премерзкая погода истрепала испанскую флотилию в клочья. А вот где нам повезло несколько больше, так это в Средиземноморье, с турками. Османская империя была тогда потрясной до невозможности. Ее пираты и корсары (с помощью Франции, которой мы регулярно, чуть не через день, задавали неслабую взбучку, поэтому она не упускала случая нам подгадить) давали нам прикурить где ни попадя, осложняя и навигацию, и торговлю. В ответ была создана коалиция в составе Испании, Венеции и Папской области. И объединенный флот под командованием брата короля Филиппа, дона Хуана Австрийского, в Лепантском проливе, что сегодня принадлежит Греции, вступил в морское сражение, которое в нашей военной историографии занимает то же место, что у англичан – Трафальгар или Ватерлоо, у французов – Аустерлиц, а у русских – Сталинград. И Лепант, право слово, вышел в нашем стиле: накануне сражения, кроме молитв и месс, призванных гарантировать покровительство Божие, Филипп II посоветовал своему брату в случае наличия среди солдат и моряков его эскадры содомитов, немедленно сжечь их на первом же участке твердой суши, который им встретится. Но Хуан Австрийский, у которого были и другие заботы, советом пренебрег. Как бы то ни было, к сражению при Лепанте Бог руку приложил. В тот день испанская пехота, включая и содомитов, рубилась в кровопролитнейшем сражении со свойственной ей яростью, перемалывая турок «при самом удобном случае, который когда-либо видели прошедшие века». Автор этой фразы – один из тех железных людей: он был серьезно ранен и потерял руку, находясь в самом пекле того сражения. Его зовут Мигель де Сервантес Сааведра, и много лет спустя он напишет самый гениальный и самый важный на свете роман. Однако ж до самой своей смерти гордиться он будет именно тем, что сражался при Лепанте.

27. Золота – мало, серебра – в самый раз

Итак, мы остановились на одноруком Сервантесе. И именно тогда, при смене XVI века веком XVII, Испания, будучи хозяйкой всего мира, но уже на пороге, за которым она перестанет быть таковой, дала этому миру лучшее из того, что могла ему дать, – свою культуру. То время, поражающее воображение достижениями в дипломатической и военной сферах, еще в большей степени изумляет тем, что (в отличие от американского золота, европейских и заморских владений и отваги старых терций) мы по-прежнему храним воспоминание о нем как роскошное и неистощимое сокровище, доступное всякому, кто захочет им насладиться. Мы говорим об Испании, которая по масштабам власти и влияния занимала место, принадлежащее сегодня Соединенным Штатам, о той державе, что диктовала моды и задавала высокий тон в культуре всей Европе, той нации (это слово уже было в ходу, хотя и не в современном значении), что брала силой, покупала или создавала все то прекрасное и полезное, чем славилась эпоха. Именно она рождала или нанимала лучших художников, скульпторов и архитекторов, именно она покровительствовала, под аплодисменты монархов и публики, испанским художникам и литераторам, чьи имена роскошным созвездием сверкают сегодня на светлой стороне нашей – во всем остальном несчастливой – истории. И хотя верно, что затасканное выражение «золотой век» оказывается неточным (золота видели мы немного, а вот серебра – в самый раз, по заслугам), поскольку все золото уходило на внешние войны, роскошества королей и обеспечение досуга дворян и клира, нельзя не признать, что в искусствах и литературе – при условии, что они не натыкались на религию об руку с инквизицией, за ними надзирающих, – Испания Габсбургов достигла блестящих успехов. А вот в том, что касается науки и современного мышления, дела обстояли гораздо хуже. Гнетущее влияние церкви и ее сопротивление всему, что хоть как-то могло поколебать постулаты веры, наглухо закрыло немало дверей и придавило – если не поджарило – бесчисленное количество талантов. Вследствие чего Испания, еще век назад – самая передовая часть Европы, сдвигалась на обочину развития мысли и научного прогресса. Филипп II запретил испанским студентам получать образование за рубежом – прикиньте, какая катастрофа, а церковный nihil obstat[44]44
  «Ничто не препятствует» (лат.) – предварительная декларация уполномоченного церковного цензора, удостоверяющая, что в произведении отсутствуют положения, противоречащие доктрине католической церкви. В случае отсутствия этого заключения труд не допускался к печати.


[Закрыть] захлопнул двери перед книгами, изданными за пределами страны. Задолго до этого, еще в 1523 году, Луис Вивес, предвидевший все это, писал: «Впредь в Испании никто не сможет создать ни одного дельного текста без того, чтобы в нем немедленно не был обнаружен целый клубок ересей, ошибок и иудейских изъянов. Что накладывает на уста ученых печать молчания». Религиозный фанатизм и общественное лицемерие, которыми власть, окропленная святой водой (зовись они исламским радикализмом, ультраиудаизмом или ультракатолицизмом), отравляет вокруг себя все подряд на расстояние ружейного выстрела, проявились в те времена и в пластических искусствах – в скульптуре и живописи. В отличие от своих французских или итальянских коллег, живописцы испанские – испанцы по месту рождения или иностранцы на жалованье у государства – занимались исключительно тем, что изображали Деву Марию, Христа, святых и монахов в духе Сурбарана и Риберы (за редкими блистательными исключениями – такими как «Венера» Веласкеса или «Даная» Тициана). И только талант самых изобретательных из них позволял – неким слабым намеком для вдумчивого зрителя – прорастать иным интерпретациям, тщательно запрятанным на полотнах, изобилующих символикой католицизма и Нового Завета с их бесконечными образами Богоматери Скорбящей и кающейся Магдалины, а также при обращении к другим, столь высоко ценимым духовником короля сюжетам. Порой гениальность художника позволяла воплотить в образах Девы Марии и святых, под предлогом передачи божественного экстаза и других услад, самый пик женского оргазма типа «держите ее семеро» (лучшим из таких умельцев был итальянец Бернини со своей скульптурной группой «Экстаз святой Терезы», где в Терезу вот-вот вонзится стрела красавца-ангела: смотришь в лицо святой, а она того и гляди с места в карьер рванет). В любом случае, со святыми или без оных, перечень талантливых испанских художников того времени поражает воображение; и одного лишь имени Веласкеса – величайшего живописца всех времен и народов – хватило бы, чтобы послужить оправданием целому веку. Однако в области литературы мы достигли еще больших успехов. Впрочем, верно и то, что и над нашими словоблудами и рифмоплетами, подобно фарисействующему стервятнику в поисках добычи, парила церковная цензура; но источник армии пишущих был столь обилен, что результат превзошел все ожидания. Об этом мы, думается мне, поговорим в следующей главе. Однако нам нельзя завершить эту, не вспомнив о том, что барочная и высококультурная Испания была озарена творчеством одного мыслителя, сравнимого по масштабу, хотя бы приблизительно, с монументальным французом Монтенем. Это Бальтасар Грасиан, чей «Карманный оракул и искусная осторожность» нисколько не потерял в своей абсолютной современности, продолжая оставаться рекомендуемым к прочтению каждому, кто желает иметь в голове нечто полезное: «Больше всего мы узнаем от других, куда меньше видим сами; мы живем тем, что слышим. Слух – черный ход для правды и парадный для лжи. Правду мы часто видим, но редко слышим – в чистом виде почти никогда, особенно когда она идет издалека: в ней тогда есть примесь пристрастий, чрез которые она прошла»[45]45
  Перевод Е. М. Лысенко.


[Закрыть]. В качестве примера.