Текст книги "Французское общество времен Филиппа-Августа"

В хронике Ламбера Ардрского, посвященной маленьким гинским и ардрским сеньориям Артуа, читаем, как молодой Ар-нуль, сын гинского графа Бодуэна II, получает в 1181 г. рыцарский меч. Едва оказавшись обладателем звания воина, сын начинает требовать наследства: «У Арнуля был советник, Филипп де Монгарден, которого он держал подле себя вопреки воле отца, графа Гинского. Сей советник не переставал подстрекать молодого человека потребовать город Ардр и имущество, переходившее к нему от матери. По этому поводу между отцом и сыном тянулись длинные переговоры и частые встречи. Графу Гинско-му не нравилось поведение сына, но, чтобы его усмирить, потребовалось вмешательство фландрского графа Филиппа Эльзасского. Молодой Арнуль после долгих переговоров получил местности Ардра и Колвида, но лишь с частью их угодий».

Тут разлад между отцом и сыном, владельцем фьефа и признанным наследником, кажется, не привел к войне; во всяком случае, хронист не говорит о ней, но мы видим, что это едва не произошло. Недоверие обладателя сеньории к своему наследнику было тогда свойственно всем; оно обнаруживается как на верхних, так и на нижних ступенях феодальной лестницы. Известно, как могущественный властитель державы Плантагенетов повел себя со своим старшим сыном Генрихом Молодым, а потом и с Ричардом Львиное Сердце. Мы также знаем, что Филипп Август тоже не хотел давать своему сыну Людовику, будущему Людовику VIII, бывшему, однако, образцовым сыном, графство Артуа, сеньором которого наследный принц считался по матери. Людовик никогда не носил титул сеньора или графа Артуа и не имел своей канцелярии – его акты заверяли должностные лица его отца. Всегда ревниво относившийся к своей власти, Филипп Август не переставал присматривать за сыном и держать его под опекой до конца своей жизни, и тому было уже больше тридцати лет, когда он стал королем по титулу. «Сын мой, ты никогда не причинил мне огорчения», – сказал Людовику Филипп на смертном одре. Правда, старый король принял такие меры предосторожности, что его наследнику было бы трудно причинить ему серьезные неприятности. Но мы только что видели, что в большинстве случаев" это были обоснованные предосторожности и что молодые рыцари, алчные, как и их отцы, стремились всеми силами ускорить получение наследства.

Между сыновьями и матерями возникали трудности другого рода, ибо после смерти владельца фьефа наследник был обязан выделить вдове определенную часть земель и замков во владение, изымая их тем самым из своей прямой власти. Именно по такому поводу в 1220 г. разразилась война между вдовой графа Гинского Арнуля II и его сыном Бодуэном III. Она продлилась три года; мать и сын в конечном счете заключили мир – «после многочисленных раздоров (post multiplices discordias)», как говорит Ардрская хроника, и, несомненно, за этими тремя словами скрывается множество грабежей и убийств.

Не лучше договариваются между собой и братья, особенно когда одним фьефом или доменом, к несчастью, должен владеть один человек. Так было в краях, где право старшинства не устанавливалось строго, что становилось новым источником бесконечных войн. Перенесемся в Лимузен, в начало правления Филиппа Августа: там борются два брата за обладание замком Аутафорт, руины которого и поныне возвышаются над деревней Бельгард, что в Дордони, на берегу озера в центре Борнского леса. Этот замок был грозной крепостью, но сеньория Борн, где находилась главная резиденция, имела весьма незначительное положение. Трубадур Бертран де Борн и его брат Константин де Борн, обосновавшиеся в Аутафорте, жили там поначалу, как кажется, в добром согласии. Но потом между ними возникли раздоры – они столкнулись и старались изгнать друг друга из родительского манора, обладать которым единолично желал каждый. Если послушать Бертрана де Берна, вина целиком ложится на его брата, не желавшего довольствоваться своей частью:

 
Я поделиться чем богат
До пол-денье последних рад,
Но если кто мне скажет: «Мало!»,
Будь этот хоть кузен, хоть брат,
Тотчас даров лишу нахала.
 

Бертран и в самом деле под конец одержал верх, а изгнанный Константин отправился жаловаться их сюзеренам, виконту Лиможскому и герцогу Аквитанскому Ричарду Львиное Сердце. Тогда, говорит Бертран, распря приняла широкий размах, а земля Аутафорта подверглась опустошениям:

 
Всю жизнь я только то и знал,
Что дрался, бился, фехтовал;
Везде, куда ни брошу взгляд,
Луг смят, двор выжжен, срублен сад,
Вместо лесов – лесоповалы,
Враги – кто храбр, кто трусоват —
В войне со мною все удалы.
 

Не слишком верится, чтобы Бертран де Борн так защищался, как он утверждает, ибо замок Аутафорт, несмотря на свое очень сильное положение, сдался Ричарду, прибывшему в 1183 г. для его осады, без единого штурма. Константин де Борн возвратился в замок. Но немного спустя король Генрих II все же преподнес Аутафорт в дар трубадуру, и тот больше из него не уезжал.

Закон первородства был средством избежать войн между братьями; бароны подкрепляли эту меру безопасности, с детства посвящая своих младших отпрысков для церковной карьеры. Но когда права наследника не были бесспорными, когда наследниками фьефа оставались только родственники по боковой или женской линии, когда можно было усомниться в их правах или противопоставить различные принципы наследования – потомков, родственников по боковой линии и принцип представительства, тогда начиналось соперничество и разражалась война за наследство. Наследственные распри в рассматриваемую эпоху происходили во многих частях феодальной Франции, но самой знаменитой из них, самой длительной и разрушительной была борьба за графство Шампанское, оспаривавшееся графом де Бриенном у графини Бланки Шампанской и ее младшего сына Тибо IV. Распря продлилась четырнадцать лет, с 1213 по 1227 гг.; военные действия, как следствие ее, распространились не только на Шампань, но и на часть Бургундии, Иль-де-Франса и Лотарингии; в нее оказались вовлечены Папа, французский король, император и множество французских, бельгийских и немецких баронов. Это столкновение породило не только огромное число мелких войн и местных опустошений, но и две настоящих битвы, став предметом чрезвычайно сложных дипломатических переговоров и бесконечных судебных тяжб пред всеми возможными властями. Наконец, оно полностью расстроило феодальные связи, и вассалы переходили от одной соперничающей стороны к другой, исходя из собственных интересов, меняя сюзерена и оммаж с поистине забавной беззастенчивостью. В качестве доказательства приведем лишь одно, совершенно типичное, письмо, адресованное неким шампанским кастеляном графине Бланке: «Бланке, графине, и Тибо, ее сыну, привет. Я, сеньор де Сексфонтен, уведомляю вас настоящим письмом, что некогда был вашим вассалом и вассалом Тибо, вашего сына. Но ныне только что объявился наследник, имеющий более обоснованные права и требующий от меня оммажа, и меж нами уже установилась вассальная связь, в силу которой я никогда его не покину. Знайте же, что я перешел на сторону законного наследника и не являюсь больше вашим вассалом».

Вот чем на практике оборачивался знаменитый закон о феодальном вассалитете – основа всей системы держаний, государственного здания, которое представляется таким строгим и гармонично упорядоченным в юридических теориях XIII в. На деле же подобная вассально-сеньориальная связь была до прискорбия хрупка и непрочна; ее может разрушить пустяк, и достаточно было соперничества из-за любого пожалования или земельного дарения, удачно поднесенных денег, чтобы вассал сменил сюзерена и передал свой оммаж и действительную службу другой персоне.

Таким образом, к войнам родственников добавлялись войны вассалов с сюзеренами, не менее опустошительные и частые. Они наполняют всю историю Франции, ибо вассальные распри включают и борьбу Филиппа Августа против Плантагенетов и графов Фландрских, и ссоры самих Плантагенетов с баронами своих континентальных владений. Кроме того, они захлестывают и провинции, ибо во Франции того времени не было региона, который не стал бы театром военных действий вассала или лиги вассалов с сюзереном фьефа. Ссоры и вооруженные стычки являются фактически сутью жизни сеньора. Примеров подобного рода столько, что ни к чему доказывать очевидное, составлявшее каждодневную и нормальную жизнь наших владельцев замков и баронов. Не следует обольщаться видимостью – для вассалов сюзерен по сути враг; его уважают, когда он силен, и отказывают в службе или даже нападают, когда он слабеет. Сюзерен же, со своей стороны, уважает вассальную связь не больше. Вот анекдот на эту тему, заимствованный из сборника доминиканца Этьена де Бурбона:

Около 1190 г. жил в диоцезе один виконт, имевший множество замков и башен. Уверенный в своих крепостях, он подстерегал всякий случай, ему представлявшийся, чтобы грабить богатых путешественников, и жил со своими людьми с награбленного. И все-таки однажды, то ли боясь короля Франции, то ли по собственному убеждению, он предпринял паломничество в Святую землю и доверил земли и замки своему сеньору Жирару, графу Маконскому. Последний пообещал выдать замуж дочь виконта за своего сына Гийома, уже соправителя графства Маконского. Однако сеньор и не собирался держать слово. Он сохранил за собой земли своего вассала, а дочь его выдал замуж за одного из своих рыцарей. И тщетно наследники виконта обращались к королю – их отказались слушать.

Что до самого виконта, то, лишенный всего, он умер от нужды и голода, когда собирался нанять судно в Генуе. Очевидно, что сюзерен стоил вассала, и вероломство первого было на уровне аморальности второго.

Мы еще не закончили обзор различных видов войн, этой постоянной болезни феодального сословия. Были еще и войны сеньоров с их собственными должностными лицами, служащими сеньории. Слово «служащий» вызывает представление об относительно старательном, преданном агенте, повинующемся и привязанном собственными интересами к дому и делам использующего его услуги государства. Но не так было в средние века. Сеньориальный служащий – сам мелкий кастелян, так же жадный до денег и земли, как и сеньор, и всячески стремящийся к независимости. Мы видели, что Жак де Витри говорил о феодальном служащем: пиявка, которой хозяин время от времени режет горло – операция трудная и часто насильственная. История доказывает, что проповедник не преувеличивал. Посмотрим, что происходило в 1203 г. в графстве Булонском. Сенешалем графа Рено де Даммартена являлся некий Эсташ Монах, плут, которого постигнет самая необычайная участь. Граф предупредил, чтобы сенешаль сохранил для него подати, взимаемые с управляемой им земли, и вызвал его для отчета. Эсташ, опасаясь очутиться в темнице, укрылся в большом булонском лесу. Рено же конфисковал имущество своего управляющего и сжег его имения. Эсташ не остался в долгу и при помощи свечей поджег две мельницы, причем именно в тот день, когда граф праздновал свадьбу одного из своих фаворитов. Между сенешалем и его сеньором началась ожесточенная война. Эсташ убивал коней графа и калечил его слуг. Однажды его схватили и бросили в темницу, но он сбежал и, пройдя через ущелье, отправился предлагать свои услуги Иоанну Безземельному и англичанам.

Наконец – ибо материал неисчерпаем, а надо заканчивать – войнами знати не всегда двигал лишь материальный интерес: при таком пылком темпераменте, при крайней обидчивости этих людей, у которых грубость в крови, а гнев тут же выплескивается наружу, достаточно пустяка – жеста, слова, непристойной шутки, чтобы началась вражда, переходящая в бесконечную вендетту. Сбор вассалов в войско или ко двору сюзерена являлся, в частности, поводом для ссор, часто серьезных и сопровождавшихся кровавыми стычками по возвращении в их владения. В жесте о Гарене Лотарингском мы находим весьма выразительную картину бурных ссор между баронами при королевском дворе на глазах у самого короля. Несмотря на запрещение суверена, рыцари с обеих сторон – лотарингской и бордоской – сбиваются в кучу и, бросая друг другу в лицо самые грязные оскорбления, переходят к драке.

Гарен наносит сильный удар кулаком по голове Фромону, и тот, оглушенный, падает на землю. Тогда бордосцы покидают свои места и бросаются на помощь своему сеньору. Образуется настоящая свалка: все таскают друг друга за волосы, пускают в ход ноги, кулаки и зубы, и все пред глазами короля, которого никто не хочет слушать. Но в момент высшего накала потасовки граф Ардрский спускается по ступеням и бежит в свое жилище. У изголовья постели он хватает стальной клинок, возвращается во дворец, закрывает все выходы из него и появляется перед лотарингцами, оледеневшими от ужаса. Пятнадцать рыцарей падают, смертельно раненные.

С лотарингской стороны появляется Эрне Орлеанский, который в свою очередь набрасывается на бордосцев.

И тогда началась настоящая бойня. Рыцари наперебой преследуют бордосцев, пронзенных, искалеченных, изрубленных. Раненые прячутся под столами в надежде спастись. Тщетные усилия: их настигают, вытаскивают из укрытия и приканчивают.

Это сражение при королевском дворе стало отправной точкой длительной войны между бордосцами и лотарингцами, о многочисленных событиях которой повествует эпопея. Очевидно, жонглер дал волю своей фантазии, но в целом он лишь сгустил краски исторической реальности. В 1197 г. двор Филиппа Августа располагался в Компьене. Возник спор между графом Булонским Рено де Даммартеном и Гуго, графом де Сен-Полем. Они обменялись оскорблениями, Гуго де Сен-Поль в кровь разбил лицо Рено, тот вытащил нож и кинулся на нападавшего. Король и придворные вовремя их растащили, но граф Булонс-кий горько упрекал Филиппа Августа в том, что тот помешал ему отомстить за себя, и в этом заключалась одна из претензий, впервые заставившая его присоединиться к врагам короля.

* * *

Если феодалы так часто сражаются друг с другом, то не больший мир царит между ними и остальным обществом. Междоусобные войны многочисленны, как и войны социальные. В средние века социальные группы очерчены гораздо резче, классовая ненависть бесконечно более горяча и стойка, чем в Новое время. С одной стороны, страсти тогда были сильнее, нравы грубее, а с другой – различные социальные группы были разделены более высокими и труднопреодолимыми барьерами. Знатный человек испытывал к простолюдину, то есть (мы берем это слово в наиболее понятном смысле) серву, крестьянину, работнику, горожанину безграничную антипатию и глубокое презрение. Можно легко привести сотню отрывков из жест, где это презрение выплескивается в ярких и образных выражениях. Порой говорится о простолюдинах, которым удалось покинуть свое сословие и вступить в воинское сообщество, достичь рыцарского звания; но поэт никогда не забывает в связи с этим вложить в уста своих благородных персонажей негодующие протесты. Разумеется, в реальной жизни превращение простолюдина в рыцаря уже иногда случалось, особенно у французов Юга, где пропасть между сословиями была менее глубока; но в целом это редкость и исключение из правил. Знатный человек рассматривал всякого простолюдина – зависимого либо более или менее свободного, члена городской общины – как низшее существо, которое можно обирать и убивать без зазрения совести. Поучительными в связи с этим являются многие эпизоды Альбигойских войн. Не только религиозный пыл вдохновлял рыцарей крестового похода на борьбу против впавших в ересь горожан, но и презрительное отвращение этой северной знати к простолюдину, существование которого в их глазах совершенно никчемно. Этим, например, объясняются ужасы разграбления Марманда в 1218 г. «Крестоносцы, – говорит историограф Филиппа Августа, – перебили всех горожан с женщинами и малыми детьми, всех жителей, числом до пяти тысяч». Но они пощадили графа Астарака, руководившего защитой города, и всю знать, участвовавшую в ней. Правда, если знатный человек ненавидел горожанина и безжалостно давил его, то последний при случае воздавал ему тем же. В том же 1218 г. Гийом де Бо, принц Оранский, попал в руки жителей Авиньона, сочуствовавших альбигойцам. Горожане живьем содрали с него кожу, а затем порубили тело на куски.

Кажется, между знатью и Церковью должны были быть менее враждебные отношения. Ведь феодальный мир поставлял Церкви часть ее членов; многие аббаты, каноники, епископы принадлежали к знатным фамилиям, большое число прелатов, как мы видели, вело дворянский образ жизни, почти как в замке: они ездили на охоту и на войну, окружали себя рыцарями и воинами. Феодалы и духовенство в целом составляли привилегированный класс общества – класс земельных собственников. Между знатью и клириками, вернее, между светскими и духовными сеньорами было много общего, в частности, те и другие эксплуатировали низших одинаково жестоко. И тем не менее они не только не понимали друг друга, но и часто воевали. Вражда дворянина и священника в ту эпоху (и, можно сказать, во все периоды средневековья) – один из самых бесспорных и очевидных фактов социальной истории. Феодалы как собственники и суверены завидовали духовенству, оспаривавшему у них права, доходы, десятины, патронаж над приходами. Они завидовали его землям и средствам, сосредоточенным в руках клириков благодаря набожности верующих. Нуждающаяся и транжирящая знать не любит церковников, соперничающих с ними в обладании собственностью, деньгами и бесконечно обогащающихся, ибо Церковь постоянно копит и никогда не продает, разве что очень неохотно. Бароны и владельцы замков рассматривали церковную сеньорию как неисчерпаемый источник добычи и проводили жизнь в разграблении земель монастырей, каноников, епископов, в общем, всех тех, кто не защищался или защищался недостаточно умело. Духовный сеньор оберегал как мог свое имущество, путем обращения к Папе, королю или герцогу, при помощи отлучения или с оружием в руках. Нет во Франции Филиппа Августа уголка, где бы знатный и клирик не боролись друг с другом. Короче говоря, для знати духовенство всегда было заманчивой добычей: это соперник и враг.

В этом нет никакого преувеличения, подобный вывод вытекает бесчисленных из исторических фактов, относящихся ко всем французским провинциям без исключения. Правдивость их в точности подкрепляется данными латинских источников и литературы на народном языке, сочинениями проповедников и церковных обличителей нравов, равно как и поэмами, составленными жонглерами на потеху рыцарям и владельцам замков. Спросим сначала у Церкви, что же она думает и что говорит о феодалах. К ним она настроена враждебно по двум главным причинам: прежде всего потому, что сама по своему существу олицетворяет принцип мира и общественного согласия, в отличие от знати; а затем, и в особенности, потому, что она является постоянной жертвой феодальной агрессии и разбоя. Она защищает от них бедняков по своему долгу, но прежде всего себя, свои права, собственность, богатства, беспрестанно находящиеся под угрозой. И этого достаточно, чтобы объяснить горечь и даже жестокость некоторых слов, исходящих из уст людей Церкви.

Остроумный архидьякон Петр Блуаский, современник Генриха II и Филиппа Августа, произнес необыкновенно горячую обличительную речь против феодалов и всего воинского сословия своего времени в целом. Кажется, никогда клирик не отзывался так дурно о воине. Одно из писем Петра адресовано его другу архидьякону, племянники которого были рыцарями и дерзко выражались в адрес духовенства.

Я не смог больше вынести, – говорит Петр своему адресату, – раздутого самодовольства ваших племянников: эти молодые люди осмелились превозносить военное сословие над церковным, клевеща на нас, противопоставляя нам свой образ жизни и деятельности. Допустим, наше ремесло в упадке, но и их ремесло в этом отношении не более возвышенно. Им неведомо, кто такие рыцари и что такое рыцарство, иначе они отступили бы пред духовенством и держали бы свой дерзкий язык за зубами сообразно их возрасту. Рыцарский порядок сегодня! Да ведь он – сама беспорядочность! Кого в военных отрядах считают самыми сильными и достойными уважения? Того, кто больше всех говорит гнусностей, грубо оскорбляет служителей Божьих, хуже всего обращается с ними, кто менее всех почитает Церковь… С тех пор как ваши племянники переняли образ жизни своих соратников по оружию, они приобрели отвратительные замашки. Чем стало ныне военное искусство, столь хорошо изложенное Вегецием и столькими другими авторами? Его больше не существует; ныне это – искусство предаваться всяческим бесчинствам и вести безалаберную жизнь. Некогда воины клятвенно обязывались защищать государство, не бежать с поля битвы, жертвовать собой ради общественного интереса. И ныне наши рыцари получают свой меч из рук священника, чтобы почитать сынов Церкви, служить своим оружием защите священства, покровительству бедным, преследованию злодеев и спасению отечества. Но на деле они поступают совершенно наоборот. Едва они опояшутся мечом, как набрасываются на Распятие Господне, на наследие Христово. Они обирают и грабят подданных Церкви, третируют нищих с беспримерной жестокостью, стремясь в горе другого обрести удовлетворение своих ненасытных аппетитов и необычайного сладострастия. Святой Лука рассказал нам, как солдаты, подойдя к святому Иоанну Крестителю, задали ему такой вопрос: «Учитель, а мы, что же будет с нами?» – «Вы, – ответил святой, – уважайте имущество другого, не причиняйте вреда своему ближнему и довольствуйтесь своим жалованьем». Наши нынешние солдаты, которым бы использовать свою силу против врагов креста и Христа, употребляют ее для состязания в распутстве и пьянстве, проводя свое время в ничегонеделании, чахнут в гульбе; беспутной и грязной жизнью они бесчестят свое имя и ремесло.

Мы не можем привести письмо целиком, потому что, следуя обычаю своего времени, Петр Блуаский в каждой строке уходит от темы, цитируя Священное Писание и светских авторов. Подкрепляя свои высказывания множеством текстов, он напоминает, каким был римский солдат, говорит о его воздержанности, стойкости, трудолюбии, и сравнение с современным рыцарем далеко не в пользу последнего. Сатира становится все более и более ядовитой:

Сегодня наши воины погрязли в наслаждениях. Посмотрите, как они выступают в поход: разве их вьючные лошади нагружены оружием, копьями и мечами? Да ничуть не бывало; в избытке – вином, сырами и вертелами для жарки мяса. Можно подумать, что они отправляются пировать, а не сражаться. Они несут великолепные позолоченные щиты, надеясь привезти их назад в целости. На их доспехах и седлах изображены сцены битвы, и этого им вполне достаточно – других они видеть не хотят.

Наш архидьякон считает, что рыцари даже и не храбры: они отважны только с беззащитными, особенно с клириками. Вот главное, за что Петр Блуаский их не любит.

Ах! Они весьма горазды похищать наши десятины, неуважительно относиться к Церкви и духовенству, смеяться над отлучением, не боясь Бога, издеваться над священниками, отбирать у Церкви то, что даровано ей щедротами их отцов! Они забывают, что Бог сказал Своим служителям: «Кто презирает вас, тот презирает Меня, и кто ранит вас, тот ранит зеницу ока Моего».

Не более щадят феодалов священнослужители в проповедях. С высоты кафедр они высказывают им в лицо самую жестокую правду. В одной проповеди, адресованной знати, Жак де Витри сурово упрекает ее за отношение к духовенству. Сначала он осуждает равнодушие знати к богослужению:

Некогда они набожно торопились прийти услышать слово Божие. Ныне же очень мало тех, кто бы пожелал сесть с бедными и сирыми у ног духовных наставников. У них только одно на уме – нажать на священника и вынудить его поскорее закончить мессу. По завершении ее они торопятся усесться за настоящий стол, тот, за которым едят и пьют, и уж за ним-то они остаются долго, не скучая. Ах, конечно же, тут они не спят, как спят или дремлют в церкви подле духовного престола, наводящего на них скуку.

У Жака де Витри есть теория сословий и их предполагаемых функций. Мир, по его словам, – это огромное тело, все члены которого находятся во взаимном подчинении до самой своей общей кончины. Клирики и прелаты – глаза этого тела, ибо они наставляют нас на путь спасения, указывают его и служат нам проводниками. Бароны и рыцари – его руки: Богом им вменена защита церковного имущества, покровительство слабым, ограждение бедняков от притеснений и грабежа; они должны следить за тем, чтобы царили мир и правосудие и не было насилия. Именно для этого они созданы, и именно поэтому Провидение наделило их доходами, дабы они не взимали незаконных поборов со своих подданных и не обирали их. Наконец, мелкий люд (minores), простые миряне образуют ноги социального тела, являясь его низшей частью; они должны поддерживать и содержать своим трудом глаза и руки в добром состоянии. Отсюда ясно, что рыцарский орден не выполняет своего земного предназначения: руки такого социального тела подобны рукам впавшего в ярость безумца – ими пользуются, чтобы выкалывать глаза и ломать ноги. Вместо защиты бедных знать обирает и притесняет их, вместо покровительства Церкви – она преследует ее.

Ожесточение, вызываемое у клириков насилиями со стороны знати, жертвами которых они постоянно становились, доходило до того, что они высказывали суждения, несовместимые со здравым смыслом или, по крайней мере, поразительно смелые. Оро в 1886 г. обнаружил в манускриптах Национальной библиотеки трактат по каноническому праву, написанный одним клириком, современником Филиппа Августа. Этот клирик был, по его словам, английским каноником Робером де Курсоном, ставшим позднее кардиналом и легатом папы Иннокентия III. Автор малоизвестного трактата обладает весьма радикальным умом, он осуждает многие злоупотребления, особенно привычку Церкви принимать дарения из любых рук, не беспокоясь о происхождении состояния, нажитого жертвователем; он даже против даров раскаявшихся грешников. Этот сочинитель тоже имеет социальную, а вернее – чуть ли не социалистическую теорию, совершенно необычную для эпохи средневековья. Он призывает общество подавлять всех, кто не трудится, причем не только знать, живущую со своей сеньории, не только грабителей, но даже горожан – «капиталистов», занимающихся ростовщичеством, то есть торговлей деньгами, как это понимали в средние века, или банковскими операциями. Вот переведенный буквально отрывок, где излагается эта любопытная теория:

Зло, от которого мы страдаем, не исчезнет, если не предпринять следующие меры: созвать общее собрание из всех епископов и суверенов под председательством сеньора Папы; и тогда прелаты и государи должны приказать под страхом отлучения и гражданского осуждения каждому заниматься трудом, либо духовным, либо физическим, чтобы всякий человек ел хлеб, заработанный собственным трудом, следуя слову апостола: «Кто не работает, да не ест». Таким образом мы избавимся от бездельников, а также исчезнут ростовщики и разбойники.

Кто же тогда останется в христианском мире? Священники и трудящиеся – те, кто живет заработком от своих духовных или физических трудов. «Никогда, – говорит Оро, – ни в одном месте, ни в одной книге не было написано ничего более нелепого и абсурдного». На самом же деле – много шума из ничего. Ведь перед нами всего лишь отвлеченные мечтания клирика – человека, жаждущего большего, большей справедливости в этом мире, не любящего банкиров, ибо Церковь того времени осуждает ростовщика и его доходы, а также ненавидящего праздных и творящих зло феодалов – знать, которую он объединяет в единое целое термином, характеризующим разбойников – raptores, то есть люди, живущие грабежом. Это слово вполне подводит итог идеям и злобе Церкви как главной жертвы феодальных бесчинств.

* * *

Было бы интересно узнать, что же в свою очередь думали и говорили о духовенстве феодалы. Однако это намного труднее. По понятным причинам знать почти не писала; дошедшие же до нас записи являются монастырскими хрониками, то есть церковными, а не феодальными архивами. Таким образом, с полной и прямой уверенностью мы можем знать только мнение клириков, часто выражаемое в их переписке, проповедях и литературных произведениях. Что же касается мнения феодалов о Церкви, то оно доступно нам лишь косвенным образом.

Прежде всего мы можем судить о нем уже по самому их поведению по отношению к духовенству. Неопровержимо доказано, что владельцы замков проводили жизнь в разграблении церковных доменов, в беспощадной войне с аббатствами, капитулами и епархиями, где персоне священника оказывалось не больше уважения, чем его собственности; что они с удовольствием отбирали церковные сокровища и даже не стеснялись сжигать монастыри и церкви, отделываясь потом покаянием. Вне сомнений, подобные люди должны были испытывать к прелатам и монахам весьма ограниченное уважение и симпатию. Конечно, нельзя отрицать наличие у этих вояк религиозного чувства – оно проявляется во внешнем отправлении культа, почитании реликвий, основании аббатств, паломничествах к святым местам и ненависти к еретикам. Но религиозное чувство знати обострялось преимущественно во время болезни или с приближением смерти – это была вера, вызванная угрызениями совести и страхом, вера неустойчивая, весьма хорошо уживающаяся в обычное время с недостатком уважения к святым предметам и лицам священнического сана.

Впрочем, обратимся к жестам. За отсутствием письменных свидетельств, оставленных самой знатью, они являются единственными документами, выражающими непосредственно ее мнения. Автор эпопеи подобного жанра, написанной для знати, именно ее и выводит на сцену, разделяя, понятно, полностью ее суждения и предрассудки. Он взирает на мир глазами воина, глубоко презирающего все невоинственное, уважающего и понимающего только военные дела, беспокойную жизнь лагерей и замков. Одним словом, в жесте преобладает подчеркнутый и оживляющий ее феодальный дух, дух грубости и насилия, враждебный к простолюдину, дерзкий и мятежный даже по отношению к королю и, добавим, пренебрежительный к духовенству. Ибо – отметим бесспорный факт – в эпопеях вроде «Гарена Лотарингского» или «Жирара Руссильонского» Церковь – могущественная в средние века власть – играет приниженную и неприметную роль. Клирики и монахи годятся лишь на то, чтобы служить капелланами или секретарями баронов, которым они читают и составляют письма, или чтобы подбирать павших на полях сражений, перевязывать раненых, служить мессы тем, кто им платит. Рыцари используют этих клириков, особенно монахов, но испытывают к ним весьма небольшое уважение. Один из героев «Песни о Жираре» – Одилон – обращаясь к своим воинам, объявляет им, что «ежели отыщется среди них трус, я отправлю его в монахи, в монастырь». В «Песни об Эрве де Меце» один из рыцарей восклицает: «Всем этим жирным монахам, всем этим каноникам, священникам и аббатам следовало бы стать воинами. Ах! Вот если бы король отдал их мне!» Нередко поэт ставит клириков в щекотливое положение. В «Гарене Лотарингском» и в «Жираре» монахи зачастую исполняют обязанности послов – что иногда неприятно и не всегда безопасно.