Текст книги "Эдвард Мунк. Биография художника"

Ханс Егер

Роман с Милли Таулов продолжался, вероятно, недолго. На карнавале для художников в марте 1886 года Мунк, одетый монахом, танцует с юной Гудрун Лёкен. Это была одна из героических попыток продемонстрировать Милли, которая пришла на карнавал с мужем, что он совсем не думает о ней. Однако, судя по дневнику, это не так:

Его сердце щемило всякий раз, когда он на улице замечал даму в шубе. Но всякий раз оказывалось, что он принимал за нее то какую-то толстую мадам, то девочку-подростка…

Несомненно, первая любовная связь оставила глубокий след в душе Мунка. Шесть лет спустя, осенью 1891 года, он узнал, что Милли, которая к тому времени развелась с Карлом Тауловом и вышла замуж за актера Людвига Берга, больна: ей сделали операцию на челюсти. «Я застыл – каждое слово, звук, пауза отдавались ударом в голове – она, шесть долгих лет моей жизни…» Предложения он не заканчивает.

Эдвард Мунк всегда рисовал, писал маслом или делал литографические портреты женщин, которые много значили для него. И таких женщин в его жизни было немало. Некоторые их портреты стали его лучшими работами.

Но Милли Таулов не оставила следа в его живописи.

Целый год после поездки в Борре Мунк писал портрет рыжеволосой девушки, и он ему никак не удавался:

За весь год я переписывал картину множество раз – очищал холст, заливал картину растворителем, снова и снова пытался выразить первое впечатление – прозрачную, бледную кожу на белом фоне, дрожащие губы, дрожащие руки…

Мунк пишет вовсе не Милли Таулов с дрожащими в минуту страсти губами. Он пытается передать во всех подробностях атмосферу в комнате, где умирает его сестра Софи, а моделью ему служит юная Бетси Нильсен.

Это погружение в одно из самых трагических для семьи событий напоминает мучительный ритуал очищения. Но подоплекой эмоционального накала «Больного ребенка», не встречавшегося у Мунка прежде, да и ни у кого из норвежских художников до него, бесспорно, стал вихрь чувств, связанных с Милли, – он страдал от неизбежной потери любимого человека.

На том же карнавале 1886 года Мунк знакомится с фигурой демонической – моряком, философом и стенографом Хансом Егером, который за четыре года до этого вызвал настоящий скандал своим докладом о свободной любви. Со свойственной ему железной логикой Егер утверждал, что коль скоро эротическое влечение приблизительно к двадцати людям одновременно считается нормой, то, значит, моногамия лишает человека девятнадцати из двадцати возможностей реализовать себя. Можно только представить себе, как отреагировал бы на такое заявление Кристиан Мунк.

Ханс Егер был старше Эдварда на девять лет и к моменту их знакомства уже привлекался к суду за богохульство и порнографию. В декабре 1885 года вышел его роман «Богема Кристиании», который тут же изъяли из продажи, что не помешало всем желающим прочесть книгу. Мунк, между прочим, даже обсуждал ее с Карлом Тауловом. И книга, и сам писатель произвели на художника неизгладимое впечатление, хотя в романе Мунку понравилось далеко не все. Его отталкивали не богохульство и эротика и не то, что Егер, следуя провозглашенному девизу, «пишет свою жизнь», а то, как он без всякого смущения использует жизнь других людей: в частности, открыто и цинично вводит в роман историю самоубийства своего юного друга Ярмана.

Егер безжалостно обличает пороки общества – проституцию, классовые различия, консервативное воспитание. Острый ум и хорошее знание философии дают ему возможность с легкостью разрушать привычные стереотипы и предлагать модели развития, противоречащие общепринятым нормам.

Проблема только в том, что его блистательные утопии лишены понимания многообразия жизни. Например, Егер утверждает, что в «развитом обществе» возможны только две формы наказания: смертная казнь и депортация. Это значит, что все члены свободного общества, исходя из чисто логических предпосылок, должны изначально понимать необходимость соблюдения закона, а те немногие, у кого отсутствует врожденная способность к пониманию таких вещей, должны быть изгнаны или ликвидированы ради благополучия большинства.

Как все утописты до и после него, Егер готов пожертвовать конкретным живым человеком ради теоретически возможного общества будущего. Он полагает, что богемная жизнь и самоубийства людей из его ближайшего окружения – лишь способ пробудить «высшее общество» от спячки. Поэтому он без смущения приходит на похороны Ярмана с блокнотом и стенографирует речь священника, чтобы использовать ее потом в романе.

Самое главное в романе «Богема Кристиании» – описание последствий, к которым приводит подавление естественной сексуальности. Грехи буржуазного общества служат лишь фоном для картин, которые разворачивает автор.

Мунк никогда не разделял образ жизни столичной богемы. Но он восхищался личностью Егера, его мужеством, находил в его творчестве строгость этических требований, схожую с той, что впитал дома, правда, делал оговорку, что содержание этих требований прямо противоположно. Позже Мунк со страстью, граничащей с безумием, начнет яростно обличать богему, но для Егера сделает исключение.

Было бы преувеличением утверждать, что в этот период Егер становится для Мунка альтернативой отцу, хотя художник целиком и полностью поддерживает воззрения писателя на суть творчества, разделяет его взгляды на личный опыт как основу искусства: «Рисуй свою жизнь!» Тем не менее из-за общения с «кощунствующим развратником» отношения с отцом заметно портятся: «Мой отец считает, что самое ужасное – это общение с этим Егером».

Мунк, Мунк! Не надо больше таких картин!

Ханс Егер хранил верность в дружбе, но это отнюдь не мешало ему подвергать друзей критике.

Осенняя выставка 1886 года открылась всего за несколько дней до того, как должен был вступить в силу приговор – за «Богему Кристиании» Егеру предстояло провести в тюрьме шестьдесят дней. Ему позволили обустроить камеру на свой вкус, даже привезти туда мебель и картины, среди которых был подаренный ему Мунком в утешение портрет полуобнаженной женщины «Хюльда».

Словно в ответ Егер пишет рецензию на Осеннюю выставку, большая часть которой посвящена картине Мунка. Статью отказались напечатать в «Дагбладет», и она вышла в консервативной «Даген». Газета проявила неслыханную либеральность; редакция оговаривалась, что не разделяет взглядов Егера, но поддерживает его право донести свое мнение до слуха общественности.

На выставку Мунк представил «Больного ребенка» – тогда она носила скромное название «Этюд». Как и большинство критиков, Егер пишет не столько о самой картине, сколько о реакции публики. Он приводит восклицание «одного длинного худощавого господина»: «Выставлять такое! Это же скандал! Картина не завершена и бесформенна, сверху вниз изображение рассекают странные полосы». (Эти полосы исчезли после доработки картины, предпринятой Мунком несколькими годами позже.) Однако Егер не идет на поводу у этого господина и подобных ему господ, замечая, что в полосах и состоит вся гениальность художника. Их появление он объясняет стремлением Мунка передать настроение. Впрочем, Егер не спорит с тем, что техника художника далека от совершенства. Но Мунк, по его мнению, безусловно, еще многому научится. Главное, что в картине есть то, чему научиться нельзя.

На этом хвалебная часть, едва успев начаться, заканчивается. На самом деле Егер не вполне доволен «Больным ребенком». Заканчивает он статью настоятельным советом художнику: «Мунк, Мунк! Не надо больше таких картин, пока ты не научишься брать за живое их всех, от художников до таких вот длинных худощавых господ, пока не научишься творить великое искусство».

В это время на страницах «Афтенпостен» разгорается спор. Богатых горожан призывают покупать картины и передавать их в дар Национальной галерее, как поступают меценаты в других странах. В ответ на призыв один из читателей пишет резкое письмо:

Мы постоянно слышим, что чем более отвратительной находят картину посетители, тем более гениальной считают ее так называемые художники. Как будто в том, что картины Мунка, Стрёма, Колстё, Венцеля или Кристиана Крога не нравятся публике, виноваты не художники, а сама публика, у которой начисто отсутствует «понимание высокого искусства».

И Егер, и автор анонимного письма затрагивают реальную проблему: творческая свобода и право художников самим решать, какие картины будут представлены на выставке, сомнению не подвергаются, но это не означает, что у их картин найдутся ценители. Большинство жителей Кристиании никогда не бывали в парижских галереях и не считают себя обязанными с восхищением принимать «прогрессивное искусство». Тем более что это «прогрессивное искусство» ассоциируется с политическим радикализмом, а в случае Егера – кое с чем и похуже. Они вполне довольны картинами старых добрых художников, учившихся живописи в Дюссельдорфе.

Некоторым художникам постепенно начинает казаться, что они выступают в защиту Мунка словно по обязанности. «Как мне надоело заступаться за Мунка, – говорит его старший коллега Якоб Глёерсен [25]25
  Якоб Глёерсен (1852–1912) – норвежский художник, автор пейзажей и жанровых сцен из народной жизни Восточной Норвегии, сторонник умеренного натурализма.


[Закрыть], – ведь в результате я защищаю его гораздо больше, чем он, по моему мнению, заслуживает».

В отзывах на «Больного ребенка» рецензенты охотно выступают на стороне публики. «Дагбладет» предпочитает вообще не упоминать картину и помещает лишь весьма скромную похвалу одному из пейзажей Мунка. Со дня его дебюта только «Кристиания-Интеллигенсседлер» добросовестно дает отзывы на его картины. Вот и на сей раз в газете большая рецензия, хотя и тут не обходится без высказываний посетителей выставки: «Какая мазня!», «Годится разве что Барнуму в реквизит», – имя американского директора цирка в то время было синонимом дутых сенсаций.

Однако в рецензии приводится и высказывание одного «из наших известнейших художников»: «Да, удивительный талант». Автор критикует Мунка за небрежность в рисунке, манеру письма и фон, но в заключение он называет его картину настоящим произведением искусства и выступает за то, чтобы Мунку дали стипендию и он мог поехать поучиться. Ведь у него редкий талант: «во всяком случает, он не какой-то там никудышный любитель».

«Моргенпостен» пишет в том же духе: «Мнения противоречивые или, скорее, весьма однозначные: публика не воспринимает его как настоящего художника». Вопреки этому рецензент видит в картинах Мунка проявление «весьма своеобразного таланта». Христианская газета «Федреланнет» называет его самым современным из всех норвежских художников. Здесь тоже не обходится без перечня технических недостатков, но отмечается глубокая искренность, которую излучает картина. В ней есть «что-то благородное, что-то бесконечно трогательное, чего нет ни в одной другой картине». Газета обращается к публике с укором: «Нельзя стоять перед таким полотном и насмехаться, как многие поступают… Картина для этого слишком серьезна».

Другие критики, в том числе и один из самых влиятельных – Андреас Ауберт, тоже отмечают талант художника, даже говорят о его гениальности, но упрекают Мунка в небрежности, нежелании совершенствовать технику.

Исходя из количества газетных полос и интереса, проявленного публикой, можно с уверенностью сказать, что картиной «Больной ребенок» Мунк привлек к себе внимание общественности Кристиании, пусть даже приобретенная им известность была скандального свойства. Впрочем, критика не была однозначно негативной.

Вертикальные полосы на картине, отмеченные Егером, – это, скорее всего, ресницы художника. Невозможно ярче продемонстрировать, как объективный натурализм в живописи уступает место своей явной противоположности: единственная «объективная данность», которую может отразить произведение искусства, – уникальное впечатление конкретного человека. Изображаемый объект неотделим от чувственного восприятия созерцающего. С этой точки зрения «Больного ребенка» можно считать и одним из первых в истории искусства примеров экспрессионистской живописи.

Картина, несомненно, стала одной из самых лучших работ Мунка, однако после нее он некоторое время не решается на столь смелые эксперименты. Вероятно, критика сделала свое дело, в особенности же на Мунка повлиял призыв Егера писать картины, доступные восприятию всех и каждого. На ближайшие два-три года Мунк возвращается к натурализму.

«Больного ребенка» он дарит Кристиану Крогу – не в последнюю очередь в благодарность за помощь и поддержку, но также и за полное приятие художником Егера. Влюбленный в жизнь аристократ-радикал Крог настолько проникся идеями маргинала-утописта, что написал собственный натуралистический роман «Альбертина», словно желая разделить судьбу Егера. Вместе они начали издавать маленький и весьма нерегулярный журнал «Импрессионист», в первом номере которого были описаны условия тюремного заключения Егера – надо признать, довольно сносные.

Газетная критика сказалась и на отношениях Мунка с семьей. Если в радикальных художнических кругах поношения консервативной прессы почитались за честь, то Кристиан Мунк воспринимал их совсем по-другому. Стареющий нервный доктор страдал из-за контактов сына с «богемой» и разгромной критики его работ. В приступе ярости отец даже разбил картину, на которой был изображен сидящим у окна.

Любовные интрижки и портреты членов семьи

Картины двадцатитрехлетнего художника не покупали. Правда, он написал несколько портретов и заработал на этом немного денег, но в основном это были портреты друзей-художников, которые находились в таком же положении, как и он сам.

Одна из работ, показанных им на Осенней выставке 1887 года, представляет собой нечто среднее между групповым портретом и жанровой сценой. Картина получила название «Юриспруденция». Два студента и репетитор при свете лампы сидят вокруг стола, листают книги и что-то оживленно обсуждают. Картина привлекла внимание прессы и публики, но оно не шло ни в какое сравнение с шумихой прошлого года.

«Афтенпостен» не упомянула Мунка ни словом. Конечно, это могло быть связано с тем, что картины Мунка вывесили во вторую очередь, после смены первой экспозиции, но, похоже, это было сделано сознательно – газета игнорировала художника, принадлежащего к кружку Егера.

Целью Осенней выставки была не только демонстрация, но и продажа картин. Мунк назначил за «Юриспруденцию» 800 крон – годовой доход его отца (для сравнения) составлял 2800 крон. При этом он наверняка был уверен, что картину не купят, какую бы цену он ни назвал.

Мунк чувствовал, что зашел в тупик. На Осенней выставке он потерпел неудачу. Отношения в семье накалились. Ему больше нечего было делать в Кристиании – разве что надеяться мельком увидеть Милли. Егер той же осенью уехал во Францию, чтобы избежать нового судебного иска за то, что попытался издать «Богему Кристиании» в Швеции под невинным названием «Рождественские рассказы X. Е.».

Мунку тоже не остается ничего другого, как уехать из страны. Ему нужно сменить обстановку, учиться дальше мастерству, знакомиться с новыми людьми и течениями в живописи и искусстве. Но денег на это у него нет. Весной 1888 года при поддержке Эрика Вереншёлла он просит государственную стипендию, но получает отказ.

И все же эта весна приносит небольшое утешение. В Копенгагене открылась большая художественная выставка, куда Мунк посылает две картины. «Больного ребенка», правда, не приняли, но другого нечего было и ожидать. Здесь внимание публики привлекла его жанровая картина «В комнате» (впоследствии утерянная), на которой были изображены представители богемы. Но самое главное – Мунку каким-то образом удается самому съездить в Копенгаген. За последние три года это была его единственная поездка за границу, и хотя датская столица – не Париж, там он получил возможность увидеть работы французских художников и, более того, встретиться с ними. На выставку приехали не только корифеи Бастьен-Лепаж и Пюви де Шаванн, но и Моне, Сислей и Рафаэлли. Он познакомился с современным шведским, финским и датским искусством и, что не менее важно, свел знакомство с датскими художниками, остававшимися в стороне от спора между «новой» и «старой» школами живописи в Норвегии.

Поездка в Копенгаген не сказалась существенно на манере письма Мунка; в этом смысле на него повлияла разве что встреча с Бастьен-Лепажем. В то лето он пишет самые «солнечные» в своей жизни картины, целиком в духе Крога.

Несколькими годами ранее [26]26
  Картина была написана в 1884 г. и выставлялась на Антверпенской всемирной выставке в 1885 г.


[Закрыть] Мунк написал картину, названную одним критиком «исключительно безобразным портретом». Это было изображение его сестры Ингер в черном платье на темном фоне. Теперь он пишет Ингер в белом. Освещенная ослепительным солнцем, она стоит на едва намеченной цветочной поляне в красивой широкополой шляпе с высокой тульей. Правда, выражение лица Ингер серьезнее, чем можно ожидать при таких идиллических обстоятельствах. Еще одна картина того же лета – портрет рыбака, чинящего на пристани сети; эту сцену он увидел во время лодочной прогулки в Валер.

Попытки Мунка писать в русле модного радикального искусства – независимо от того, вызваны ли они были стремлением получить признание или призывом Егера, – ни критики, ни продавцы картин не оценили. Мнение о Мунке как о незначительном художнике уже сложилось. Что же до картины «В комнате», то ее он все-таки продал – за пять крон одному из изображенных на ней друзей.

Мунк остается совсем без средств. У него нет денег даже для поездки в Тьёме, куда его семья отправилась отдыхать. В начале августа он встречается в кафе с Егером, который все-таки вернулся на родину принять наказание. Возвращение бунтаря было вызвано рядом причин, косвенно сыгравших большую роль и в жизни Мунка. Теоретика сексуальности настигло возмездие – сильное всепоглощающее романтическое чувство. Нельзя сказать, что объект его страсти не отвечает взаимностью, но в полном соответствии с теорией Егера на его долю приходится приблизительно одна двадцатая часть ее бурной личной жизни.

Возлюбленную зовут Отилия Энгельхардт, урожденная Лассон, но скоро у нее будет новое имя – Ода Крог. Она оформляет развод с Энгельхардтом, чтобы осенью выйти замуж за Кристиана Крога. У нее двое детей от первого брака и один от Крога, который был ее учителем. Она художница и уже выставляла свои первые картины на Осенней выставке 1886 года.

Егер намеревается провести с Одой весь август. Его лучший друг Крог как будто бы не против: у них есть задумка каждому со своей стороны описать любовный треугольник.

Впоследствии Мунк будет осуждать страсть представителей богемы к эротическим излишествам, но пока он просто наблюдает и сохраняет дружеские отношения со всеми участниками интриги. Это не значит, что Мунк одобряет происходящее. Все это слишком напоминает его тайную и болезненную связь с Милли Таулов, о чем свидетельствуют и дневниковые записи, где Ода фигурирует под именем Вера:

Маленькая гостиная была ярко освещена. Мы сидели вокруг стола, а Егер развалился на диване – свекольного цвета лицо в обрамлении черных волос, – он смотрел на фру Веру, сидевшую на стуле рядом со мной. Его темные глаза сверкали, временами он смеялся, обнажая белые зубы, – она говорила только с ним, склонялась к нему, звонко и задорно хохотала.

Крог угрюмо сидел поодаль в углу; когда Егер разражался заливистым смехом, по его лицу пробегала нервная дрожь…

– Мне опостылел смех Егера, – проговорил Крог хриплым голосом; сгорбившись, он сидел в углу. Брандт стоял рядом, и ему хотелось утешить его…

«Чудной этот Егер, – подумал Брандт, – вон как увивается за фру Верой».

Крог был так добр к нему…

Крог, должно быть, страдает сейчас, как когда-то Брандт из-за фру Хейберг, – он ведь тоже боготворил ее. Как она похожа на фру Хейберг, когда сидит вот так, склонившись к Егеру.

– Послушай, Брандт, никогда-то ты не повеселишься с нами, – сказал Дедикен, – не выпьешь даже, наверняка все думаешь про свои картины.

«Хорошо, что они не догадываются, что я сохну по фру Хейберг, – представлять себя в роли несчастного любовника отвратительно», – подумал Брандт.

Разительным контрастом «дружеским посиделкам» стала его последняя поездка к деду во Фредрикстад. Старику исполнился восемьдесят один год, он был серьезно болен. Мунк собирался написать его портрет – как оказалось, на смертном одре. При этом старый шкипер был бодр духом. Он расспрашивал внука о его поездке в Копенгаген, где сам бывал много раз, интересовался, видел ли тот Круглую башню. К тому же он произнес слова, которые Мунк впоследствии любил повторять. Когда священник принимал его последнюю исповедь, Андреас Бьёльстад вдруг воскликнул: «Подумать только, и это должно случиться именно со мной!»

Тем же летом Мунк навестил и семью, отдыхавшую во Вренгене. Там он написал портрет тетушки Карен. Серьезная и подтянутая, со строгим пробором посередине, в скромной блузке и белом фартуке, она сидит на открытой веранде на фоне беленького домика. Само воплощение долга и добродетели, она как будто бы готова сорваться с места и бежать хлопотать по дому вместо того, чтобы тратить время на такие пустяки.

Еще один портрет, написанный во Вренгене, не похож на его работы этого года, полного сомнений и исканий, – скрытое чувство тревоги сближает его с будущими работами художника. На картине «Вечер» изображена младшая сестра Лаура. Голова меланхолично опущена. Широкие поля шляпы, такой же, как на солнечном портрете Ингер, защищают ее лицо, но не от солнца, а от внешнего мира во всей его обыденности. Фигурка Лауры втиснута в левый нижний угол картины. Она пристально смотрит прямо перед собой или, что, может быть, точнее, взгляд ее обращен внутрь себя. Ее образ диссонирует с атмосферой тихого вечернего пейзажа за ее плечами, озаренного последними лучами заходящего солнца. Она как будто не желает замечать мужчину и женщину, выходящих на берег из лодки на заднем плане.

В 1888 году Лауре исполняется двадцать лет, и ее состояние вызывает у семьи все большее беспокойство. Становится ясно, что она страдает психическим расстройством. Ее одолевают навязчивые идеи, она постоянно придумывает себе несуществующие болезни. Более того, Лаура унаследовала от отца болезненную совестливость, выросшую у нее до гротескных размеров. Так, она требует, чтобы ей разрешили пересдать выпускной экзамен – внушила себе, что получила хорошие оценки только благодаря списыванию.

«Вечер» был одной из двух картин, представленных Мунком на Осеннюю выставку. Из упрямства он оценил каждую в пятьсот крон. Если двумя годами ранее «Больной ребенок» вызвал у публики и прессы смешанный с восхищением шок, то теперь его картины встретили полнейшее равнодушие. Газеты их почти не упоминают. Не подводит лишь «Афтенпостен»: «…Девушка в желтой соломенной шляпе с широким фиолетовым лицом, сидящая на голубой полянке перед белым домом. Картина со всех точек зрения настолько плоха, что производит комическое впечатление». «Моргенбладет» иронично отмечает, что «безусловным достижением» Мунка является «поразительно небрежный рисунок и невозможные цвета».