Текст книги "Любовник"

Адам

Все завертелось с ужасной быстротой. Каникулы кончились. Дом наполнился книгами и тетрадями Дафи, оберточная бумага, письменные принадлежности, сама Дафи, грустная «негритоска», постепенно светлеющая, рассеянно бродит по дому, переходит из комнаты в комнату, совершенно не в себе из-за огромного количества домашних заданий. В ее комнате горит свет и тогда, когда мы уже спим. Ася начала работать и в первый же день, не спросившись меня, остригла волосы, стоит у зеркала, девочка-старушка, и уныло рассматривает себя. А Габриэль вроде бы исчез, но на самом деле – нет. Время от времени я нахожу следы его посещений в доме: каскетка, темные очки, отпечаток головы на подушке, французский журнал. Однажды я позвонил домой посреди рабочего дня, и он взял трубку. Я не назвал себя, только попросил позвать ее, он сказал, что ее нет дома, что она в школе и скоро придет.

– А кто вы, если можно спросить?..

– Просто друг…

Интересно, он уже любовник? Как узнать? Все погружено в тайну, никто ничего определенного не говорит, да и я не хочу, чтобы слово было произнесено, знаю, что мне лучше уйти в тень, не выказывать излишнего любопытства. Я велел вывести «моррис» со склада запасных частей, помыть его, поставить новый аккумулятор и наполнить бак бензином. Эрлих начал протестовать: «А что со счетом?» «Порви его», – сказал я. Но он не порвал. Я нашел счет в новой папке, красными чернилами на нем было написано: «Не оплачен» – для финансовой инспекции.

Я привел машину домой, дал Асе ключи и сказал ей: «Отдай ему», еще и добавил тысячу лир как плату за его труды. Она взяла ключи и деньги и не сказала ни слова. Машина несколько дней стояла у дома, а потом исчезла.

Встречаются ли они все это время тайком? Пока я ни в чем не был уверен, но одна мысль об этом возбуждала во мне сладкую боль, однако дни эти были какие-то шальные и промчались неимоверно быстро. Уже начались праздники, нет, не праздники, «страшные дни». Тысяча девятьсот семьдесят третий год.

Ведуча

А если «это» человек, который лежит в кровати, и люди приходят и смотрят на него, так почему бы ему молчать. Пусть скажет что-нибудь, надо говорить, и правда, начал говорить без перерыва, слышит свой голос, слабый голос, разбитый голос, бормотание старухи, которая говорит и говорит – может быть, остановится на какой-нибудь мысли. Потому что у нее глубокое горе, она потеряла много, может быть, найдет что-нибудь. Кругом улыбаются, но не понимают, поднимают подушку, поправляют одеяло, переворачивают ее с боку на бок, говорят – так будет лучше. Еще чуть-чуть. Поспи немного. Но если надо спать, так лучше умереть, и здесь этот бродит. Дорогой, знакомый, необходимый, приходит и уходит, постоит и исчезнет. Где «это»? Приведите! Покажите мне, я очень хочу. «Это, это», – зовет из подушки рот, раздираемый криком.

И «это» вдруг приходит. Вдруг идет. Вдруг стоит. Вдруг исчез. Смотрит хмуро, всегда торопится, руки в карманах – и ночь.

Если бы было единственное слово, чтобы перевернуть мир, но мир в руках, которые в карманах, равнодушно крутятся, забыли обо всем, ничего не хотят.

В окне – звезды. «Это» шепчет, выплывает слово, «это» отбрасывает одеяло, толкает подушку, скатывается на пол, встает, падает, ползет, встает, идет, перекатывается, толкает дверь, и еще дверь, в небо, поле, сад. В ногах колючки, в голове холод, раздвигает ветви, опускается на землю, роет, ищет слово, которое откроет все.

4

Наим

Снова их убивают, а когда их убивают, мы должны сжаться, понизить голос, вести себя осторожно, не смеяться громко, даже просто шутке, не имеющей к ним никакого отношения. Сегодня Исам утром в автобусе во время передачи новостей говорил громким голосом и смеялся, а евреи с передних сидений повернули к нам головы и посмотрели на нас как-то косо, и сразу же Хамид, всегда серьезный, несущий за всех ответственность, хотя никто его и не обязывает, властно дотронулся до Исама кончиком пальца, и Исам сразу же умолк.

Надо всегда знать свое место, и это главное, а кто не хочет, пусть остается в деревне и смеется там один в поле или проклинает евреев в своем винограднике сколько душе угодно, а мы, те, кто почти весь день находится среди них, должны быть осторожны. Нет, они не ненавидят нас. Тот, кто думает, что они ненавидят нас, ошибается. Мы для них – всего лишь тени, а тени невозможно ненавидеть. Возьми, принеси, поймай, почисти, подними, подмети, разбери, отодвинь. Так они думают о нас, но когда их начинают убивать, они становятся какими-то усталыми, словно замедленными, рассеянными и могут вдруг распсиховаться ни с того ни с сего, до последнего выпуска новостей или после него, а мы вовсе и не слушаем эти новости, слышим, что говорят о чем-то, но не знаем, о чем точно, понимаем слова, но не хотим вникать. Они не врут, но и не говорят правду, точно так же, как станции Дамаска, Аммана и Каира. Наполовину правда, а наполовину вранье, просто морочат голову. Уж лучше послушать приятную музыку из Бейрута, новую стремительную арабскую музыку, заставляющую сердце трепыхаться, кажется, что кровь начинает течь по жилам быстрее. Когда мы чиним их машины, первое, что мы делаем, – это избавляемся от «Голоса Израиля» и от «Волн Цахала» и ищем в эфире какую-нибудь хорошую станцию, без болтовни, только песни, новые сладкие песни о любви. Эта тема не надоедает никогда. Самое главное – без этой бесконечной трепотни о проклятом конфликте, которому конца не видно. Когда я лежу под машиной, подтягиваю тормоза, музыка, которая доносится из машины, словно гуляет в моей голове. Честное слово, иногда глаза у меня бывают на мокром месте.

Не то чтобы я ненавидел эту работу, да и попал я в гараж относительно хороший и достаточно большой, так что на тебя не натыкаются постоянно и не стоят над душой. Сын моего дяди, Хамид, работает рядом, и хотя он притворяется, что не замечает меня, но все-таки следит, чтобы ко мне не очень-то приставали. Но, по правде говоря, мне хотелось учиться дальше, а не работать в гараже. Я кончил восьмилетку с очень хорошими отметками. Учитель, молодой студент, был доволен мной. На уроках иврита я даже думал на иврите и знал наизусть, может быть, с десяток стихотворений Бялика, сам выучил, хотя и не задавали; из-за своего ритма они застряли у меня в голове с необыкновенной легкостью. Раз в нашу школу приехала группа учителей-евреев на инспекцию, чтобы посмотреть, чем мы занимаемся, и учитель вызвал меня, а я встал перед ними и выдал им тут же на месте две строфы из «Сказания о погроме».[15]15
  Поэма X. Н. Бялика.


[Закрыть] Их чуть удар не хватил от удивления. Может, учитель этого-то и хотел, ведь о нем нельзя сказать, что он очень уж любит евреев. Короче, я мог бы учиться дальше, учитель даже ходил к отцу, чтобы убедить его – жаль мальчишку, головастый. Но отец уперся. Достаточно мне двух сыновей в семье, которые учатся. Как будто мы связаны веревкой, и если один учится, то и другой из-за этого становится ученым. Фаиз скоро кончает медицинский в Англии, он учится там уже десять лет, а Аднан на будущий год поступит в университет. Он там тоже будет изучать медицину, а может, электронику. А я, младший, должен работать. Кто-то же должен зарабатывать деньги. Отец решил сделать из меня механика, специалиста, как Хамид, а тот зарабатывает неплохо.

Я, конечно, плакал, кричал и умолял, но ничего не помогло. Мама молчала, не хотела ссориться из-за меня, не могла сказать, почему Аднан и Фаиз – да, а Наим – нет, потому что они от другой, старой, жены, умершей несколько лет назад, и отец уже обещал ей.

До чего же трудно было вначале вставать по утрам. Отец будил меня в половине пятого, боялся, что я сам не проснусь, а я и правда не хотел просыпаться. Кругом темень, а папа ласково вытаскивает меня из кровати, садится и смотрит, как я одеваюсь, пью, ем. Провожает меня по просыпающейся деревне, на улицу льется свет от электрических ламп и от огня в печках, идет к автобусу по грязным, в лужах улицам, переулкам, между ослами и мешками. Передает меня Хамиду, словно я арестант, меня поднимают в холодный автобус вместе со всеми рабочими, в руке я держу нейлоновый мешочек с мамиными лепешками. Автобус постепенно наполняется, и Мухаммед, шофер, усаживается за руль и начинает разогревать мотор, гудит опаздывающим. А я через запотевшее окно смотрю на отца, сидящего согнувшись под навесом. Сморщенный старик, завернутый в черную абайю,[16]16
  Верхняя одежда – нечто вроде халата.


[Закрыть] время от времени поднимает руку, чтобы благословить всякого, кто проходит мимо, завязывает с кем-то беседу, но все время косится в мою сторону. А я, очень на него сердитый, сразу же опускаю голову на спинку переднего сиденья и притворяюсь спящим; когда автобус трогается и папа стучит мне в окно, чтобы попрощаться, я делаю вид, что не слышу.

Сначала, хотя я на самом деле спал, всю дорогу подремывал, приезжал я к евреям совершенно разбитым. Все время зеваю, инструменты валятся из рук. Каждую минуту спрашиваю, который час. Но постепенно привык. Утром я уже просыпался сам, приходил одним из первых, садился подальше от шофера, в дороге уже не спал. Вначале пробовал брать с собой книгу, чтобы читать в пути, но заметил, что все подсмеиваются надо мной. До того странным казалось им, что я еду работать в гараж с книгой, да еще с книгой на иврите. Думали, что я ненормальный. Тогда я бросил это дело, да и сосредоточиться невозможно. Без конца читаю одну и ту же страницу, но ничего не доходит. Голова становится тяжелой. Тогда я начинаю смотреть в окно, вижу, как темнота рассеивается и исчезает, как вырастают горы. Мне не надоедает эта дорога, каждый день полтора часа туда и полтора обратно. Уезжаем из Палестины и приезжаем в Палестину, и самое приятное – это дорога обратно.

После работы, в четыре часа, мы уже стоим на остановке, ждем, когда прибудет автобус Мухаммеда. Со всего города стекаются жители нашей и соседней деревень: строительные рабочие, садовники, мусорщики, мойщики посуды, землекопы, домработницы, рабочие гаражей, все с пустыми нейлоновыми мешочками в руках и удостоверением личности, лежащим наготове в левом кармане, чтобы вытащить по первому требованию. С нами едут и самые разные евреи с тяжелыми корзинами; большинство из них выходят, не доезжая Акко. В Акко подсаживаются еще арабы и евреи, только другие – новые репатрианты из России в тяжелых пальто и марокканцы. Иврита почти не слышно. По дороге выходят евреи и немного арабов, а в Кармеле высаживаются последние евреи, «последние уцелевшие», и остаются только арабы. Солнце приятно согревает спину, и дорога бежит навстречу. Хайфа скрылась за горизонтом, Кармель поглотили горы, электрические столбы попадаются все реже. Евреев в этом районе нет и в помине. Запах евреев улетучился. Чтобы развлечь нас, Мухаммед переключает радио на Багдад, передающий суры из Корана. Дорога глубоко врезается в горы, мы едем между фруктовыми садами по узкой ленте, петляющей среди полей, и нет ни одного еврея, даже военная машина не промелькнет. Только арабы в полях, босые пастухи со стадами овец. Как будто и не было Декларации Бальфура, не было Герцля, не было войн. Маленькие, тихие деревни, все как было, по рассказам, много лет назад, и даже еще лучше, а автобус наполнен трелями этого имама из Багдада, мягкий голос трепетно произносит суры. Йя арс! И мы, как загипнотизированные, начинаем произносить слова вместе с ним.

Адам

Во время споров на наших встречах в канун субботы, пустых разговоров над миской арахиса и расплывшейся тхины,[17]17
  Кушанье из семян кунжута.


[Закрыть] когда начинались эти политические рассуждения об арабах, об арабском характере, ментальности и прочем, на меня находила какая-то тоска, я начинал ворчать, в последнее время я стал нетерпимым во время споров:

– Что вы, в сущности, знаете об арабах? У меня работают, наверно, тридцать арабов, и, поверьте, с каждым днем я все меньше в них разбираюсь.

– Но это другие арабы.

– Что значит – другие, чем они отличаются? – взвинчиваюсь я, встаю с места. Сам не знаю, на что сержусь. Ася краснеет, напряженно следит за мной.

– Они зависят от тебя… боятся тебя…

– С чего это вдруг? О чем вы говорите?.. Но как объяснить? Мысли у меня путаются.

Я снова сажусь, молчу. Вот, например, Хамид…

Он, наверно, мой ровесник, но тело у него очень тонкое, как у юноши. Только лицо морщинистое. Он мой первый рабочий, работает у меня почти двадцать лет. Молчаливый, гордый, этакий одинокий волк. Старается не смотреть в глаза, но если тебе удается поймать его взгляд, то видишь, какие они темные, как застывшая в стакане кофейная гуща.

О чем он думает? Что он думает обо мне, например? Трудно вытянуть из него слово, а если и говорит, то только о деле – о моторах, машинах. Когда я попытался как-то перевести беседу на другие темы, он замял разговор. Его преданность необычайна, а может быть, это вовсе и не преданность. Он работает уже много лет и не пропустил ни одного дня, и не потому, что боится увольнения. Он постоянный работник и обладает всеми правами. Первого числа каждого месяца Эрлих выдает ему наличными четыре тысячи лир, которые Хамид тотчас же, не считая, молча сует в карман рубашки. На что он тратит эти деньги, неизвестно, всегда он ходит в потрепанной одежде и в стоптанных ботинках.

Механик высшего класса. Последние годы он работает в своей «мастерской», которую отгородил себе в одном из углов гаража. Это его царство. Он восстанавливает старые моторы. Это сложная, требующая фантазии работа. У него золотые руки и бездна терпения. Он разбирает старые, совершенно безнадежные моторы, сверлит, обтачивает новые детали и вдыхает в них жизнь. Работает без отдыха, возле него нет радио, без пустых бесед и разговоров с другими рабочими, без анекдотов, не шутит с клиентами. Обеденный перерыв он кончает первым, но когда заканчивается рабочий день, он сейчас же прекращает работу, никогда не соглашается на сверхурочные часы, моет руки, берет свой пустой нейлоновый мешочек и исчезает.

Два-три года назад он вдруг стал религиозным. Принес из дома маленький грязный коврик и дважды в день прекращает работу на несколько минут, снимает ботинки, расстилает перед собой коврик, становится на колени и начинает отбивать поклоны в сторону юга, прямо напротив токарного станка и стены, на которой висят самые современные инструменты, пламенно что-то восклицает, обращаясь к самому себе, к пророку, черт знает к кому. Потом влезает в ботинки и возвращается к работе. Какая-то непонятная религиозность. Даже другие арабы, работающие в гараже, смотрят на него с какой-то хмурой миной.

Ведь, несмотря на свое обособленное положение, он у них вроде как руководитель, хотя и не старается поддерживать с ними связь. Одиноко бродит между ними, не разговаривает. Но когда мне требуется новый рабочий, он приводит ко мне через два-три дня мальчика или подростка, словно у него в распоряжении целый полк. Потом я понял, что большинство арабов в гараже, в сущности, его родственники, двоюродные братья или племянники, прямые или косвенные.

Как-то я спросил его:

– Сколько у тебя двоюродных братьев?

– Много, ни разу не считал.

– А сколько работает здесь?

– Сколько? – Он попытался увильнуть от прямого ответа. – Есть несколько.

Потом он указал мне по крайней мере десяток, если не считать двух его сыновей. И очень удивил меня, потому что я в жизни не предполагал, что это его сыновья. Не видно было, чтобы он выказывал какое-нибудь особое к ним расположение.

– Сколько у тебя детей?

– А что?

– Так просто… интересно.

– Четырнадцать…

– Сколько жен?

– Две…

Он просто страдает от этих вопросов, нервно играет отверткой, поворачивается ко мне спиной, мечтает поскорей отделаться и вернуться к работе.

К чести его надо сказать, что, приведя ко мне новых рабочих, он больше не вмешивался в их судьбу и, если я был вынужден выгнать кого-нибудь из них, не говорил ни слова, а через несколько дней приводил еще какого-нибудь двоюродного брата или другого родственника из своего неиссякаемого запаса.

В первый день войны он, разумеется, прибыл на работу. Но с ним приехали лишь немногие, боялись покинуть деревню, не знали, как все обернется. Я сейчас же набросился на него:

– Где остальные?

Он молчит, не смотрит на меня, не понимает вообще, чего я хочу от него. Но я не отстаю:

– Ты, Хамид, скажи всем, чтобы явились на работу. Так не годится. Наша война совсем не означает, что у вас отпуск. Здесь стоят машины, которые надо отремонтировать, люди придут с фронта и захотят получить их исправными. Ты слышишь?

Но он ничего не отвечает, смотрит враждебно, руки в карманах, словно не ему говорят.

– Вы, в сущности, должны были воевать вместе с нами, нужно было и вас мобилизовать. Кто не придет завтра, не получит здесь больше работу, так и скажи своим родственникам.

Он пожал плечами, как будто это совсем его не трогает.

Но я весь день не давал ему возиться с моторами, занял его на черных работах – подтягивать тормоза, латать проколы, разбирать аккумуляторы. Он ничего не сказал, но видно было, что это сильно действует ему на нервы. Назавтра пришли все арабы, и он вернулся в свою мастерскую. За все время войны у меня не отсутствовал ни один рабочий. Хамид также позаботился привести новых взамен ушедших в армию евреев.

Но дальше этого я не иду ни с ним, ни с другими, я никогда не ездил в их деревни, не бывал у них в гостях, как другие хозяева гаражей с нами по соседству. Это всегда кончается плохо – в конце концов садятся тебе на голову. И вообще в последние годы я стал как можно меньше вмешиваться в дела. Я увидел, что все и без меня идет с большим успехом. Уже даже не знаю, как многих из них зовут, тем более что они все время меняются. Гараж в последние годы все больше наполняется молодыми ребятами, иногда прямо детьми. Арабы приводят с собой маленьких детей – братьев, двоюродных братьев или просто голытьбу из деревень. Тихие и послушные, эти парнишки у них на подхвате – таскают ящики с инструментами, подносят ключи, стирают пятна, оставленные на дверцах грязными руками, открывают крышку мотора, нажимают на тормоза, ищут по радио нужную станцию. Арабы любят таких маленьких личных слуг, на которых можно прикрикнуть, которым можно приказать. Это придает им уверенности и веса в собственных глазах. Чем больше разрастался гараж, тем больше мальчишек крутилось в нем.

Как-то я спросил Эрлиха:

– Скажи, это за мой счет весь здешний детский сад?

Но он улыбнулся, махнул рукой:

– Не беспокойся, за них не надо платить налог, ты только зарабатываешь на этом…

Некоторые из подростков занимались уборкой, гаража, подметали, мыли пол. Гараж стал чистым и приобрел приличный вид. Однажды стою я во дворе задумавшись, и вдруг кто-то сует мне между ног метлу и говорит сердито:

– Может, подвинешься?

Смотрю и вижу – какой-то маленький араб с большущей метлой уставился на меня нахально своими умными глазенками.

Что-то заставило мое сердце сжаться. Я вдруг вспомнил Игала, не знаю почему, что-то во взгляде черных глаз…

– Кто привел тебя сюда? – спрашиваю я его. Скорей всего, он не знает, что я хозяин гаража.

– Мой двоюродный брат – Хамид…

Ну конечно, Хамид. Каждый второй человек тут – двоюродный брат Хамида. Скоро окажется, что и я его родственник. Ох уж эти арабы. И не жаль им детей. Не лучше ли этой малышне учиться вместо того, чтобы подметать здесь пол и собирать винты.

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать и три месяца…

– Не хотел больше учиться в школе?

Он покраснел, испугался, боялся, что я выгоню его. Стал что-то бормотать о своем отце, который не хотел… маленький врунишка.

И продолжал махать своей метлой, а во мне вдруг что-то дрогнуло, я протянул руку и мягко коснулся его кудрявой головы, пыльной после целого дня подметания. Маленький араб, мой рабочий, о чем он думает? Чем он занят? Откуда он пришел? Как ему живется? Никогда я не узнаю. Даже имя его, которое он только что сказал мне, я уже забыл.

Наим

В первые дни мне было очень интересно в этом большом гараже. Новые лица вокруг, приходят и уходят, самые разные евреи пригоняют свои машины, смеются и кричат. Несколько слесарей-евреев, ужасные пройдохи, местные арабы, вконец испорченные, со своими сомнительными анекдотами. Шум и гам. На всех стенах развешаны изображения девушек, почти совсем голых и ужасно красивых, прямо дух захватывает, евреек и неевреек, блондинок, черных, совсем негритянок и рыжих. Настоящие красотки. Невозможно поверить, что такие бывают. Лежат с закрытыми глазами на новых машинах, открывают дверцы великолепных лимузинов, кладут свои груди, зад, длинные ноги на моторы новых систем и всякие другие автомобильные новинки. На заду одной, ужасно симпатичной, изобразили целый календарь, хватило места. Я совсем ополоумел от этих картинок. Боюсь смотреть и смотрю не отрываясь. Глаза просто тянутся сами, все время возбуждаюсь. И «малютка» постоянно болел у меня от напряжения. В первые недели я бродил среди рабочих и машин, в этом шуме и грязи сам не свой. Несколько раз трусы мои становились влажными. Ночью в кровати страсти одолевали меня, я вспоминал и не переставал думать о них. Сколько семени изливалось из меня! Я перескакиваю с одной на другую, не хочу пропустить ни одной. Целую и горю, успокаиваюсь и снова возбуждаюсь. Утром вставал изможденный и бледный, отец и мать стали уже беспокоиться. Пока наконец я не стал мало-помалу привыкать к этим картинкам. Через месяц уже смотрел на них так же равнодушно, как на портреты двух президентов, покойного и живого, и старушки премьер-министерши, которые тоже висели рядом с изображениями девиц. Я перестал реагировать на них.

Вначале я, в сущности, ничего не делал. Кручусь под ногами, подношу инструменты слесарям, потом собираю их, кладу на место в ящики, стираю следы грязных рук с машин. Я старался не отходить далеко от Хамида, но он не нуждался в помощниках, потому что почти не занимался самими машинами, а стоял у стола и возился с разобранными моторами.

Через неделю мне дали метлу, тряпку и ведро, и я все время подметал пол, собирал старые винты, посыпал опилками пятна масла – в общем, отвечал за чистоту в гараже. Задача совершенно невозможная и ужас какая тоскливая. Каждый мне приказывал, и арабы, и евреи, кому не лень. Даже совсем посторонние люди, зашедшие в гараж случайно. Мальчик, принеси; мальчик, подними; мальчик, подержи; мальчик, почисти.

Каждый, кому только хотелось поприказывать, ловил меня и давал мне задание. И все говорят «мальчик», специально чтобы позлить меня. Но я молчал, не хотел спорить. Настроение у меня было хуже некуда. Вся эта работа вызывала отвращение, ничего не хотелось делать. Машины меня тоже не интересовали. Когда еще я научусь чему-нибудь, когда стану слесарем, да и для чего мне это вообще? Счастье еще, что этот гараж такой большой, можно исчезнуть иногда, и никто не заметит. Я беру метлу, глаза в пол, и подметаю, подметаю в направлении к черному ходу, пока не выйду из гаража совсем. Тогда прячусь во двор какого-нибудь заброшенного дома, сажусь на ящик и смотрю на улицу, вижу, как дети в школьной форме идут с портфелями, возвращаются домой. Ужас как грустно. Я думаю о стихах и рассказах, которые они читают, и о том, что я в конце концов отупею тут совершенно. С этой метлой и ржавыми винтами. Я тихонько шепчу про себя, чтобы совсем не пасть духом, несколько строк из «Мертвецов пустыни» Бялика. Из этой поэмы я знал когда-то наизусть длинные отрывки, но с каждым днем помню все меньше и меньше. Потом я вставал, брал метлу и начинал подметать вокруг себя и медленно, медленно, подметая, входил в гараж, смешиваясь с остальными, так, чтобы не заметили ни как я исчез, ни как я вернулся.

А кто наш господин?

Много времени прошло, прежде чем я узнал, кто хозяин гаража. Сначала я думал, что это тот старик, который сидит все время в маленькой конторе, единственном месте, где нет фотографий голых женщин. Но мне сказали, что он лишь бухгалтер – просто служащий.

Потом я обратил внимание на одного слесаря-еврея, который следил за работой, раздавал задания, занимался с клиентами, осматривал их машины. Но мне сказали, что это распорядитель. В конце концов мне показали настоящего хозяина гаража, которому принадлежит все. Его зовут Адам. Человек лет сорока пяти, а может, и больше, коренастый, с большой бородой. Может, из-за бороды до меня сразу и не дошло, что он хозяин гаража. Я думал, он вообще не имеет к гаражу отношения, какой-нибудь художник или профессор. Для чего ему эта борода? Не понимаю. Я не представлял себе, что все принадлежит ему.

Одет в рабочую одежду лишь наполовину. Белая рубашка или чистый красивый свитер и синие рабочие брюки. Большую часть времени он не в гараже, разъезжает в большой американской машине. Машина старая, но едет бесшумно. Он привозит на ней то новый мотор, то какой-нибудь сложный инструмент для гаража. Когда он появляется, его сразу же окружают несколько механиков, ходят за ним, говорят с ним, спрашивают, советуются. А он все время как будто хочет отделаться от них, всегда усталый, наверно, занят чем-то другим, не имеющим отношения к гаражу. Но в конце концов круг возле него замыкается, и он стоит в центре, слушает и не слушает. Стоит терпеливо, только вроде как старается не касаться людей и чтобы они не касались его. Если говорит, то тихо, голова немного опущена, жует кусок своей бороды, словно стесняется чего-то. Даже на женщин не обращает внимания, а в гараж иногда приезжают очень красивые женщины на маленьких симпатичных машинах и чуть ли не полдня путаются у нас под ногами. У ребят, которые не сводят с них глаз, инструменты валятся из рук. Даже те, кто лежит под машинами, ухитряются смотреть на них. Эти тоже бегают за Адамом, пытаются говорить с ним, даже рассмешить, но его не так-то просто рассмешить. Он почти не смотрит на них. Нас, простых рабочих, он вообще не замечает, как будто мы воздух. Его не больно занимает вся эта работа в гараже. Но когда он здесь застревает, все начинает идти быстрее, и даже радио делают немного потише, хотя он ни разу ничего не сказал против арабской музыки. Он почти не дотрагивается до машин. Иногда, если возникает какая-нибудь трудность, его просят заглянуть в мотор или послушать, как он работает, или приносят ему разобранную часть, чтобы узнать, можно ли ее починить или надо заменить. И он смотрит, слушает, руки в карманах, не дотрагивается даже до самой маленькой отвертки. Потом совершенно уверенно, без капли сомнения, дает указания.

Но иногда он может целое утро простоять у токарного станка, обтачивая какую-нибудь деталь. Советуется с Хамидом, его он, вероятно, действительно уважает.

Счетами он не занимается. В контору заходит лишь тогда, когда там начинается спор и какой-нибудь клиент входит в раж из-за высокой цены. Он снова просматривает счет, но вообще-то упрям как осел, не уступит ни гроша. Я иногда подметаю контору в конце дня и слышу эти споры. Ему говорят – у тебя дороже, чем у всех тут, а он отвечает – ну что ж, пожалуйста, никто вас не заставляет. Или – может быть, вы хотите, чтобы я показал вам прейскурант? И улыбается, не то им, не то просто про себя.

Как-то раз, перед самым концом рабочего дня, когда я снова подметал весь гараж, я дошел до места, где он стоял и говорил с кем-то. Стою, молча жду, чтобы он подвинулся. Рабочие уже переодевались, мыли руки, гараж начал пустеть. Он стоял с кем-то и совсем не замечал, что я жду с метлой, чтобы он отошел. Он, конечно, не знал меня, хотя я уже больше месяца работал в его гараже.

Я выжидал, опершись о метлу, а он стоял посреди кучи мусора и слушал какого-то болтливого господина, который никак не унимался. День выдался суматошный, шел дождь, и я подметал гараж уже, наверно, раз пять. Все время пригоняли машины, которые не заводились, или побитые, попавшие в аварию на мокрой дороге. Конца не было видно. Но вот этот господин в костюме, который говорил о политике, расстался с ним, а он все стоял, задумавшись, не двигаясь с места. Я боялся сказать слово. Вдруг он заметил, как я стою в метре от него и жду со своей метлой.

– Чего ты хочешь?

Я смутился. Он испугал меня, обратившись ко мне так вот прямо.

– Чтобы вы подвинулись немного, мне нужно подмести тут, под вами.

Он улыбнулся и подвинулся, а я начал быстро подметать там, где он стоял, чтобы он мог вернуться, если ему так уж хочется стоять на том месте. А он смотрит на меня пристально, изучает меня, как будто я что-то необыкновенное. И вдруг спрашивает:

– Кто привел тебя сюда?

– Двоюродный брат, Хамид… – сразу ответил я, а сам дрожу и краснею, не знаю почему. Что он вообще может мне сделать? Подумаешь, платит мне гроши, да и все деньги идут прямо отцу. Да и, в сущности, не такой уж он страшный, только эта лохматая борода.

– Сколько тебе лет, мальчик? – И он туда же – «мальчик», черт его побери.

– Четырнадцать и еще почти три месяца.

– Что же ты, не хотел больше учиться?

А я испугался. Как это он сразу сообразил о школе. Стал бормотать что-то невразумительное.

– Я-то хотел, да вот папа…

Он собирался что-то сказать, но промолчал, продолжает смотреть на меня. А я начал осторожно двигать метлой и подметать вокруг него. Быстро собираю мусор и вдруг чувствую, что он слегка касается меня, кладет свою руку на мою голову.

– Как тебя зовут?

Я сказал ему. А голос мой дрожит. Ни разу ни один еврей не клал руку мне на голову. Я бы мог прочитать ему наизусть стихотворение, например «Ветка склонилась».[18]18
  Стихотворение X. Н. Бялика.


[Закрыть] Так вот запросто. Если бы он попросил. Он прямо загипнотизировал меня. Но ему и в голову такое не могло прийти.

С тех пор он всегда улыбался мне, когда я попадался ему на глаза. А через неделю меня сняли с метлы и начали учить другой работе – подтягивать тормоза, это не так уж сложно. И я стал подтягивать им тормоза.