Текст книги "Любовник"

Дафи

Я уже обратила внимание, это ведь не в первый раз – я могу напугать даже взрослых, и не только учитель математики стал бояться меня, другие тоже. Сила моя в необузданности. Иногда я начинаю преследовать кого-нибудь на улице, просто так, выбираю, например, пожилого человека, старика, иду за ним по пятам полчаса, час, пока он не побледнеет от злости. Оснат и Тали с ума от меня сходят. Я даже сама себя могу испугать.

Однажды сидели мы в кино на дневном сеансе, шел ужасно скучный детский фильм. Перед нами маячил лысый старик с каскеткой на голове, и я подумала – что это он вдруг ходит на детские фильмы, и шепнула Тали и Оснат: «Хотите, я потяну его за ухо?» – и не успели они понять и отговорить меня – для чего это тебе, как я уже схватила его противное ухо и сильно дернула за волосатую мочку. Это-то и пугает меня. Не успела подумать – и уже сделала. Эта быстрота, внезапный переход от случайной мысли, возникшей в моем мозгу, к действию. Старик молниеносно обернулся, словно ждал, что его дернут за ухо, и он тоже не очень-то был увлечен фильмом, и в тишине темного зала раздались его громкие ругательства. Он был уверен, что это Оснат, хотел убить ее. Мы сейчас же удрали все втроем, пока нас не загреб администратор.

Весь вечер я была в плохом настроении. Оснат рассердилась на меня, даже разговаривать со мной не хотела, пошла домой, только Тали, молчаливая, как всегда, тащилась за мной по улицам, ее совсем не трогало, что она не досмотрела фильм. Она даже не спросила меня, почему я сделала это, какой в этом смысл.

А что я могла бы ответить ей? Какое-то беспокойство нападает на меня в последнее время, не могу усидеть на месте, вроде мамы, которая все время носится с педсовета на курсы усовершенствования учителей и на всякие семинары в университет, черт ее знает, что она там делает. Я же не делаю ничего, лишь брожу неприкаянно, гуляю по городу, езжу на такси. Да, последнее время я катаюсь на такси. Денег у меня хоть отбавляй. По ночам я беру их из папиного кошелька, он все равно не заметит, потому что у него бумажник всегда набит сотнями. Очень-то разгуляться на эти деньги я не могла. Если бы купила кофту или юбку, сразу бы усекли, поэтому и стала разъезжать в такси. Купила себе карту города, чтобы по ней выбрать улицу, куда поехать. Иду на стоянку, потому что остановить такси посреди улицы мне не удавалось, шоферы думали, что я начну уговаривать их подвезти меня бесплатно, влезаю в первое такси, говорю название какой-нибудь улицы и еду. Совершаю короткое путешествие по окрестностям, еду на расположенную невдалеке гору, гуляю себе между соснами, любуюсь закатом солнца и возвращаюсь в город, и все это стоит мне не больше тридцати-сорока лир.

Таксистов это забавляет, сначала они удивляются, что девчонка так вот едет одна на прогулку, но потом безропотно возят меня по городу. Как-то один спросил, прежде чем я села, есть ли у меня вообще деньги, тогда я показала ему бумажку в сто лир и сказала:

– Но я не поеду с вами, потому что вы не поверили мне, – и пошла искать другое такси.

Я всегда сажусь на заднее сиденье, с правой стороны, записываю в записную книжечку имя шофера и номер такси на случай, если вдруг ко мне начнут приставать или еще что, держусь за петлю и раскатываю по городу, пока счетчик не покажет двадцать или двадцать пять лир. Иногда спускаюсь к порту, поброжу немного около ворот, посмотрю на корабли, куплю себе фисташек или швейцарский шоколад, быстро съедаю и возвращаюсь на автобусе домой.

Однажды меня чуть не обнаружила мама. Такси остановилось у светофора на расстоянии полуметра от маминого «фиата», я быстро пригнулась. Она сидела за рулем, глаза прикованы к светофору, словно это флаг, вся в напряжении. Я внимательно присмотрелась к ней. Лицо твердое, задумалась о чем-то, на секунду закрыла глаза, но, только зажегся желтый свет, сразу же ринулась вперед, самая первая, и исчезла среди других машин, словно опаздывает куда-то.

А дни становятся все длиннее, ночи бесконечней. В школе дела идут плохо. С той самой истории с сосунком я как бы вишу в воздухе, все время обсуждают мою судьбу, хотят исключить из школы. Учителя оставили меня в покое, не пристают ко мне, не спрашивают даже по тем предметам, по которым я делаю уроки, словно я не существую.

И я тоже рву все связи. Выхожу в три часа дня, сажусь в такси и еду в Нижний город. Я уже не ищу горы и не любуюсь красивым видом, а еду туда, где много народу, чтобы затеряться в толпе, среди потных и шумных людей, захожу в магазины посмотреть одежду или посуду, прицениться к овощам или фруктам. Меня все время толкают, общий поток куда-то несет меня, меня тошнит от всего этого, но я все слоняюсь. И вдруг кто-то слегка дотрагивается до меня и тихо говорит:

– Дафи…

Это Наим, его я не забыла.

Наим

Ну что ж, забыли меня. Уже шесть недель, как мы перестали буксировать машины и он забыл меня здесь. Две недели назад я пошел к нему в гараж, чтобы выяснить, что со мной будет. Зайти внутрь не решился, не хотелось, чтобы рабочие-арабы увидели меня и начали расспрашивать. Я ждал на улице, сидя на камне, пока он не появился. Он тут же остановил машину.

– Что-то случилось, Наим?

– Нет… я только хотел узнать, сколько еще времени мне у нее жить, у этой старухи…

Он растерялся (сразу заметно), обнял меня за плечи, ходит со мной вокруг машины и объясняет, как важно, чтобы я остался с ней, и что это будет мне засчитываться как работа в гараже. Чем плохо мне там? Если у меня не хватает денег, он даст, и он вытаскивает из своего бумажника двести лир и дает мне. Это для него самое легкое дело – всучить деньги, лишь бы я не начал задавать неприятные для него вопросы. Обнимает меня, говорит:

– Не волнуйся, я позвоню тебе, еще наладим связь. Я не забыл тебя, – и влезает в машину.

Что я мог сказать ему?

– Как поживает Дафи?.. – выпалил я, пока он не уехал.

– Хорошо… хорошо… она тоже не забывает тебя.

Он улыбается и уезжает.

С тех пор много дней прошло, и он не позвонил, никак не дал о себе знать. Забыл.

А зима совсем кончилась, и я все время шатаюсь по улицам. Фильмы мне уже надоели. Гуляю по городу, поднимаюсь в центр Кармеля, в самое сердце еврейского района, много хожу пешком. Один раз даже добрался до университета, но не пошел в канцелярию, не зашел, а заглянул в одну из аудиторий и послушал, как какой-то молодой парень с горячностью говорил о поведении мышей. Проходя мимо досок с объявлениями, я останавливался, интересовался, где какие лекции читают. Однажды забрел даже на вечер стихов в подвал районного Дома культуры. Народу было немного. Трое пожилых мужчин, несколько старух и я. Мы сидели в полутемной комнате и слушали в тишине, как двое парней в потрепанной одежде читают нерифмованные стихи о смерти и о своих страданиях. И после каждого стихотворения объясняют, что они имели в виду. Эти двое заворожили меня, и, когда они закончили, я пошел за ними в кафе и сел поблизости. Я слышал, как они жалуются организатору вечера, что публика состояла из стариков, говорят и шарят вокруг голодными глазами.

Я обратил внимание – меня уже никто не принимает за араба. Во всяком случае, евреи. Только у арабов еще возникает сомнение. Может быть, во мне изменилось что-то? Может быть, я уже не совсем я?

Изредка я езжу в деревню, повидать отца с матерью. Привожу им подарки. Один раз – зонтик, другой – две пижамы, которые я купил на распродаже в том же магазине в Нижнем городе, где когда-то купил себе. Они очень радовались и мне, и подаркам и даже в честь меня пригласили родню посмотреть на меня. «Он крупный автомеханик», – говорит папа всем. А мне стыдно признаться, что уже больше месяца мои руки не касались мотора и я только ухаживаю за старухой еврейкой, меняю масло и отлаживаю тормоза.

Своих блужданий по городу я не прекращаю, иногда встаю в шесть утра и выхожу на улицу, иногда нежусь в кровати до двенадцати. Стал заходить в кафе, заказываю себе пиво, закуриваю сигарету, слушаю, о чем говорят вокруг, и все больше взрослею.

Иногда я чувствую себя настолько взрослым, что по ошибке могу зайти поздно ночью в сомнительный бар, сажусь рядом с накрашенной женщиной и вежливо улыбаюсь ей, пока официант с ублюдочным лицом не выгонит меня:

– Ну-ка, дуй отсюда, мальчишка, можешь привести сюда свою сестру или мать, если она еще в пригодном состоянии.

Вот подонки…

Есть люди, которые меня притягивают. Арабы с территорий, настоящие палестинцы, отупевшие рабочие, которые бродят по городу какие-то затюканные. Ничего не понимают и не ориентируются. И я помогаю им. Показываю дорогу, перевожу на другую сторону, и они очень удивляются, узнав, что я тоже араб. Они рассказывают мне по пути, переходя улицу или садясь в автобус, о своих делах, о том, как все дорого, говорят что-нибудь о великой палестинской проблеме. Иногда какая-нибудь девушка улыбнется мне, что-нибудь скажет, а я думаю – пришло время влюбиться в кого-нибудь другого, внимательно смотрю вокруг – ищу.

Старуха становится все тише. Распространяет вокруг себя запах смерти. Целыми днями сидит в кресле не двигаясь, все больше и больше нуждается во мне. Я спросил ее:

– Что, у тебя нет никаких друзей или родственников?

Но она ничего не ответила. Наверно, вот-вот умрет. Мне надо бежать отсюда, а то скажут, что я виноват в ее смерти. Я все время хочу позвонить Адаму, но в последний момент не решаюсь.

Я уже не такой счастливый и не такой веселый. Меня забыли. Что со мной будет? Я брожу в толпе, уже не смотрю на витрины, только на людей, протискиваюсь между ними, изучаю их. Иногда увязываюсь за кем-нибудь, за каким-нибудь мужчиной, или молодым парнем, или за девушкой, слежу за ними некоторое время, изучаю. Иногда пристраиваюсь за кем-нибудь, кто сам идет за кем-то следом. Вот сегодня, например, иду за стройными ногами девушки и лишь через несколько минут сообразил, что это Дафи, которая за кем-то увязалась. Я стал догонять ее и у светофора, только она собралась переходить улицу, слегка коснулся ее. Дикая радость охватила меня. Она сначала даже не почувствовала моего прикосновения. Стоит и ждет зеленого света. Потом испугалась, точно я разбудил ее. Она немного выросла, очень похудела, немножко подурнела, лицо бледное, под глазами черные круги.

– Наим, – она крепко схватила меня за руку, – что ты здесь делаешь?

Мне было неловко сказать, что я просто так, без дела шатаюсь по улицам.

– Иду тут к одному…

– К кому?

– К другу…

– У тебя уже есть здесь друзья?

– Есть…

Зажегся зеленый свет, но она не торопится переходить, поток людей отталкивает нас в сторону.

Вдруг не о чем нам разговаривать, мы оба растерялись, словно и не ездили вместе по ночам, не были друзьями. Зажегся красный свет.

– Ты все время живешь у старухи?

– Твой отец просил меня…

– Влюбились друг в друга…

Смеется надо мной, какая-то неприветливая, глаза ее бегают по моему лицу с каким-то отчужденным выражением. Вокруг нас теснятся люди, ждут, когда погаснет красный свет. Она кажется далекой, гордой. Сердце мое разбито.

Вот снова зажегся зеленый, но она не двигается. Люди с силой отталкивают нас к поручням. Как дикари. Она хмуро рассматривает меня.

– Ты очень изменился.

И не сказала, стал хуже или лучше. Неприветливая, не смеется. Серьезная.

Я закуриваю сигарету, хочу сказать ей многое, но не знаю, с чего начать. Да и стоим мы на неудобном месте, напротив светофора, нас все время толкают. Я не хотел спугнуть ее, еще подумает, что я навязываюсь, а то пригласил бы ее в кафе выпить что-нибудь, посидеть спокойно и поговорить.

Она прижата к поручням, грустная и бледная. Любовь проснулась во мне со страшной силой. Только бы она не ушла.

– И все время ты учишься, – улыбнулся я.

– А что мне еще делать, – отвечает она сердито, словно я обидел ее, – я не могу бродить свободно, как ты, без забот… про тебя забыли, тебе повезло…

Говорит так горько, ее слова бьют меня наотмашь. Что я сделал ей? В чем я виноват? Отчаяние охватило меня.

Около перехода остановилось такси, она схватила меня за руку.

– Сядем, я отвезу тебя к твоему другу.

И, не спрашивая меня, будто я маленький, открывает дверцу такси, толкает меня внутрь, и мне надо срочно придумать этого друга, начинаю нечленораздельно бормотать что-то, объясняю шоферу, куда ехать; никогда в жизни не ездил я в такси. Наконец прошу его остановиться у одного из домов, выхожу, хочу сказать ей что-то нужное, она тоже, я вижу это, хочет сказать мне что-то. Жалеет, что была неприветлива со мной, не хочет расставаться, но такси трогается, ему нельзя здесь стоять, и она хватается за висящую сбоку петлю и кивает мне головой на прощанье. Я остаюсь на тротуаре, совершенно убит. Снова я потерял ее.

Дафи

Я схватила его за руку, будто коснулась самой свободы.

– Наим, что ты здесь делаешь?

На лице загадочная улыбка, самоуверенный такой. Другой Наим. Высокий, в новой одежде, в начищенных ботинках. Красавец, разгуливающий по тротуарам. Доволен собой, никаких забот. Уже не тот растерянный деревенский мальчишка. Другой человек. Прямо не верится. Стоит себе у перехода, руки в карманах, торопится, идет к другу. Уже завел себе здесь друзей. Не знаю почему, напала на меня грусть.

Ни черта не делает, живет у старухи, нашел себе пансион. Какая-то сомнительная работа для здорового парня. Целыми днями шатается по городу. Хорошо ему. О нем забыли. Нет у него никаких проблем. Из школы его не исключат. Мне стало жаль себя. Оперся о железный поручень, смотрит на меня сверху вниз. Я для него уже ребенок. Где тот насквозь промокший мальчишка, который пришел к нам домой однажды вечером накануне субботы, который стоял и плакал около ванны? А я-то была уверена, что он влюбился в меня. Бедняжка Дафи…

– А ты изменился… – помимо воли вырвалось у меня.

А он не ответил. Знает, что изменился, конечно. Задрал нос. Ему уже не о чем разговаривать с такой девчонкой, как я, воображает. Многому научился за последний месяц. Бродит по всяким заведениям, курит с важным видом. Все выходят в жизнь, полную свободы, и только я плетусь в хвосте.

И что за дурацкое место подвернулось нам для встречи, как вообще можно разговаривать тут, около этого мигающего светофора, среди толкающих нас людей. Я хотела сказать: «Возьми меня с собой к твоему другу», но вовремя прикусила язык, чтобы он не подумал, что я навязываюсь. А он уже хочет отделаться от меня, ему нечего мне сказать, спрашивает холодно, насмешливым тоном:

– А ты все учишься?

Разозлил меня ужасно. Попал в самую точку. У меня вырвалось с горечью:

– А что мне делать? Я не могу шататься свободно, как ты… о тебе забыли… тебе повезло.

Он и сам знает, что ему повезло. Опускает голову, не терпится ему расстаться. А мне стало вдруг жаль, что все так глупо получилось. Ну почему он такой гордый и напыщенный! Я бы взяла его с собой, если бы он согласился отложить свою встречу с другом. Эта его совершеннейшая свобода притягивала меня. Около перехода остановилось такси, и я сразу схватила его за руку: «Пойдем, я тебя довезу» – и втолкнула его внутрь. Сначала он был ошарашен, но сразу же опомнился, сидит с краю насупленный, объясняет шоферу, куда ехать. Не друг, а подруга, наверно, нашел себе какую-нибудь арабскую девчонку. Мы проехали несколько улиц, и он попросил остановиться, смотрит на меня, весь красный. Что-то скрывает. Но в глазах нежность. Хочет сказать что-то, уже не гордый и не загадочный. Но такси нельзя было там стоять, он сошел, застыл на тротуаре, не отрывает от меня взгляда, наверно, жалеет, что вышел, но такси уже набирает скорость. Я снова потеряла его.

Ведуча

Забыл его у меня. И меня забыл тоже. Я здесь одна с арабским мальчишкой, так я и кончу. Странно. Нет семьи, нет родных, нет никого, и это единственный, кого я увижу перед смертью. Ведь смерть уже приближается. Я знаю. Такая тяжесть во всем теле, какой я никогда не ощущала. Тяжело вставать, тяжело ходить. Почти не ем, но все время меня раздувает. Только мозг чист и ясен. Тело – тряпка.

Наим хороший мальчик. Мне просто повезло. Моет пол, посуду, выносит мусор, ходит за покупками, помогает готовить. Истинное призвание арабов – домашнее хозяйство. И мужчины справляются с этим лучше женщин. Все делают без шума, тихо и не мусоря. Во времена турок у нас дома был слуга, старый шейх, настоящий шейх из Силуана. Весь дом, десять душ, держался на нем. Но вот газеты на иврите он не читал, ха, ха, – чего нет, того нет.

А этот мальчишка и газеты читает, развлекает меня. Я уже не могу ходить в кино, и он рассказывает мне содержание увиденных картин, и я как будто смотрю их его глазами. Но его рассказы немногого стоят, потому что он ничего не понимает. Сразу видно – путает. Самое главное для него – стрельба. Этот убил того, тот прицелился в этого, этот зашел сзади, тот прыгнул с дерева, этот выстрелил в ответ. А все, что было в фильме о любви, забыл. Иногда я, выслушав его рассказ, вынимаю из кошелька пять лир и посылаю его посмотреть фильм второй раз, за мой счет и для меня, чтобы он выяснил точно, кто кого любил, и кто изменил, и кто целовал, и кто разочаровался, и кто в конце концов женился.

Шатается себе по улицам целыми днями. С кем он видится и с кем разговаривает? Мне говорит – просто так. Просто со всякими людьми. Как это – просто так? А потом глядишь, еще один «фаттах» созрел, от нечего делать, от лишних мыслей. Самые опасные те, кого забывают.

Но расстаться с ним я не могу, все больше завишу от него. Я, которая была известна всем как мужественная и сильная женщина, хотя и одинокая. Десять лет я жила в этом доме без страха, а теперь вот начал одолевать меня страх.

Тело едва повинуется мне, а вот мысль, слава Богу, работает беспрестанно, до изнеможения. Трудно мне засыпать, видеть сны, я не могу позволить себе снова потерять память. Один раз стоило потерять – и вспыхнула война, сменилось правительство.

Обстановка плохая. Я уже не говорю о ценах, черт с ними, с деньгами, будем есть баклажаны вместо мяса, но газеты – пропало все удовольствие от чтения газет. Темень в глазах, а где же утешение? Слишком много подлецов, слишком велики ошибки, а мертвые слишком молоды. Он сидит в кресле напротив, молодой араб, собака проклятая, читает тихим голосом, чувствуется, что он получает удовольствие от всего этого, да и как не быть ему довольным нашими бедами? Прерывает чтение, поднимает голову, молча смотрит на меня, словно ему все равно, а может быть, и правда все равно.

Мне хочется заплакать из-за этого тяжелого положения, из-за этого страшного одиночества нашего государства, но я удерживаюсь: зачем мне доставлять ему лишнее удовольствие? Иногда я подхожу к телефону, чтобы позвонить Адаму и сказать ему: «Возьми его отсюда, пусть возвращается в свою деревню, мне будет лучше одной», но в последний момент одумываюсь. Не теперь, есть еще время.

Потому что некоторые его движения напоминают мне моего Габриэля. Особенно когда он с приближением вечера начинает бродить по комнатам или стоит молча и серьезно у окна, смотрит на открывающийся перед ним вид. Молодой, сильный, с белыми блестящими зубами. Когда он садится за стол и орудует ножом и вилкой, молча уничтожая еду, я думаю: «Горе мне, я ращу тут маленького бандита, который в конце концов зарежет меня».

Адам забыл о нем, а ему хоть бы что. Поместили его тут, и он живет себе. Забыл своих мать и отца, свою деревню, прижился. Приспособился прекрасно, будто родился здесь, а я – его бабушка. И эти тоже способны с легкостью лишаться своих корней. Денег у него достаточно, и он целыми днями ищет развлечений. И о чем он думает в глубине души? Иногда мне хочется проникнуть в его мысли. Посреди ночи я вхожу в его комнату, сажусь на кровать и пристально смотрю на него, парень все цветет, даже во сне.

Уже лето, на улице тепло. А он все еще ходит в своей старой зимней одежде. Я обнаружила у себя в шкафу кое-какие вещи Габриэля, которые остались еще с тех пор, когда Габриэль был в его возрасте, и решила отдать ему пару брюк и какую-нибудь рубашку. Была уверена, что он откажется, но он ничего не сказал и взял все. Ему ничего не стоит надеть подержанную одежду, принадлежавшую кому-то другому.

Снял все свое, надел то, что я дала ему, крутится у зеркала, улыбается, нравится сам себе. У меня прямо сердце болело, что я отдала ему такие хорошие вещи, у меня были совсем другие планы. Вдруг он подошел ко мне и поцеловал мне руку. Сам. Я не сказала ничего, не ожидала даже, что он поблагодарит меня. Сердце мое затрепетало от радости. Тронул меня до глубины души. Так мы, дети, в начале века целовали руку старикам, чтобы выразить свое уважение к ним. Откуда он научился этому? Его молодые губы на моей коже, приятное ощущение свежести. Назавтра я отдала ему пиджак бордового цвета. И снова он подошел и поцеловал мою руку. О Господи, немного отрады в конце жизни. Я чуть не сказала ему: «Не называй меня больше «госпожа Армозо», зови меня «хануна»[52]52
  Хануна – бабушка на ладино (язык испанских евреев).


[Закрыть]», но подумала, что это уж слишком.