Текст книги "Любовник"

Ведуча

Во время осады Старого города в Иерусалиме, всего через два года после этой проклятой мировой войны, я поняла, что Бог впал в беспамятство, у меня не было смелости сказать, что его вообще не существует, очень уж это тяжело для старой шестидесятисемилетней женщины, отец которой был крупным раввином в Иерусалиме, – начать бороться против Бога и верующих, но, после того как моя дочь Хемда, мать Габриэля, погибла от пули, а меня с младенцем и его странным отцом вывезли в Новый город и поселили в монастыре в Рехави, я говорила всем, кто хотел и не хотел слышать, что Он впал в беспамятство, а они думали, что я имею в виду ребенка или его отца, а я говорила: «Нет, там наверху», и они смотрели вверх, искали глазами и не понимали, а я сказала: «Не ищите, Его нет». И люди проклинали меня, потому что меньше всего они хотели потерять Его в тяжелый час. В тот период кончилась моя любовь к Иерусалиму. Это сумасшедший город. И когда предложили мне брошенный арабский дом в Хайфе, я сразу же согласилась и переехала туда с маленьким Габриэлем, которого мне предстояло вырастить. Его ненормальный отец не захотел переехать, и его ничуть не трогало, что я забираю ребенка: он его больше не интересовал, – все время где-то околачивался, пытался снова жениться, но у него ничего не получалось. А ребенок очень любил отца, все время скучал по нему. И когда отец перебрался в Париж, чтоб там попытать счастья, потому что в этой стране у него почти не оставалось никаких шансов, Габриэль ушел в мечты о Париже, собирал открытки с его видами, читал о нем книги, и, как я ни старалась, чтобы он забыл отца, он не забывал его. Я купила старую машину и, после того как семь раз провалилась на экзаменах, все-таки научилась водить ее. Ездила с ним на прогулки по Галилее и по всей стране, но у него в голове была лишь одна мысль – как попасть в Париж, к отцу, переписывается с ним, строит планы. Сразу же после службы в армии он поехал туда. И последние десять лет я живу совсем одна, нет вокруг меня родственников, нет семьи, все в Иерусалиме, умирают постепенно. А я даже на похороны не могу приехать. И мир становится все более странным, но все еще стоит, ничего страшного, могло быть намного хуже. Я сказала себе, может быть, это хорошо, что Он себе там в беспамятстве, а то, если очнется, навалятся всякие беды. Пожалуйста, люди добрые, ведите себя тихо, не разбудите Его. Но я начала тосковать и от тоски сама лишилась памяти и даже не помню, как это со мной случилось. Было это во время обеда, потому что госпожа Гольдберг зашла вечером и нашла меня с вилкой в руке. Наверно, год я лежала без сознания, и даже не знаю, видела ли его, потому что он навещал меня, когда я была без памяти. Но в конце концов я очнулась, до сих пор не понимаю – почему? И теперь я не тоскую. Может быть, все-таки возвращение Габриэля повлияло на меня. И вот я вернулась домой, девяностотрехлетняя старуха, и снова это одиночество. Как жить дальше? Но милость и благодеяние были даны мне. В первую же ночь – я одна-одинешенька, а на дворе громы и молнии – этот бородач, друг Габриэля, проник ко мне. Он предан ему душой и будет искать его для меня. Он снова подключил мне телефон, заботится обо всем и даже в один прекрасный день, после обеда, привел ко мне маленького араба, чтобы тот жил у меня. Правда, немного грустно, что вот уже конец. Я из второго поколения в Иерусалиме, огромная семья, каждый второй сфаради,[45]45
  Переселенцы из стран Азии и Южной Европы.


[Закрыть] попадавшийся на улицах Старого города в конце прошлого века, был каким-нибудь хоть дальним, да родственником, а в конце жизни никого нет рядом со мной, кроме этого араба. Лучше бы он привел мне какого-нибудь сироту-еврея, и я бы перед смертью сделала доброе дело, но что поделаешь, если перевелись все еврейские сироты, а остались одни арабы; эти не бегут из страны. Смеется надо мной Бог, в возрасте девяноста трех лет я должна заботиться о маленьком арабе, кормить его и купать. Я знаю, вырастет – будет такой же осел, как и другие, я им совсем не доверяю, но пока я вижу перед собой красивого мальчика, типичное арабское лицо, но умное, сидит на стуле передо мной, как маленький мой внук, который был у меня много лет назад, и в доме снова свет. С трудом я смогла скрыть свою радость. Он принес из своей деревни в чемодане овощи и яйца по обыкновению хороших арабов и турок. Что и говорить, этот мальчик мне в радость, можно им немного покомандовать. Я взяла его за руку и повела в приготовленную для него комнату, сделала ему хороший ужин, он даже тарелку вылизал. Аппетита ему, слава Богу, не занимать, теперь придется готовить настоящие обеды. Маленький мужчина. Пусть араб, главное, кто-то рядом. Тихий парень, хорошо знает, чего хочет, смотрит на меня настороженно, но без боязни, себе на уме, умеет постоять за себя, на мои шпильки даже не отвечает. Я говорю с ним по-арабски, чтобы он чувствовал себя как дома, но он отвечает мне на иврите, так глубоко проникли они внутрь нас.

Сам убрал со стола тарелки, не ждал моего напоминания, пошел выносить мусор и вдруг пропал, я испугалась – не убежал ли, но он вернулся. Предложил сам сделать что-нибудь по дому, я попросила его сменить лампочку, работает хорошо, осторожно, без лишнего шума. Если останется у меня до Пасхи, поможет мне избавиться от хомеца[46]46
  Изделия из кислого теста – пища, запрещенная к употреблению в пасхальные дни.


[Закрыть] и сделать дом совершенно кошерным.[47]47
  Дом, чистый от запрещенных к употреблению продуктов.


[Закрыть] И газеты он умеет читать. И правда, угодил мне Адам.

Но когда наступил вечер и стало темно, я увидела – вот мы вдвоем в доме, проведем вместе ночь, – и мне стало страшно. Я подумала вдруг – это не маленький мальчик, это уже юноша, парень, и лицо его показалось мне темным и опасным, ведь он может украсть золотые монеты, которые есть у меня, поднять на меня руку, а если не он, то его брат, у них всегда есть старшие братья. Он потихоньку откроет ему ночью дверь. Ведь этот мальчик уже один раз проник сюда ночью. И для чего нужна мне мне эта морока, плохо было мне в прежней тишине? Четыре задвижки сделала я на двери, да и у госпожи Гольдберг отличный слух. Я была в полной безопасности, а теперь впустила врага в свой дом.

Странные эти мысли совсем сбили меня с толку.

Я сказала ему: «Почитай мне газету», чтобы проверить его, может быть, по голосу определю его намерения. Я дала ему статью доктора Розенблюма, у которого короткие предложения и ясные простые идеи. Он начал читать, очень членораздельно читает. Нам попалась как раз статья о том, что я и сама давно знаю: что арабы лишь о том и думают, как бы уничтожить всех нас. Этого как раз мне и не хватало – вложить эту идею ему в голову, а он и правда перестал читать, поднимает на меня глаза и говорит:

– Я хочу уничтожить вас?

«Конечно, – хотела я сказать ему, – но ты, слава Богу, не можешь». Но я промолчала. Он был такой сладкий, когда спросил это, ну просто невозможно. Я снова вспомнила Габриэля и как он пропал, все случилось так быстро. И тогда мне пришло в голову попросить его, чтобы он поцеловал меня. Если поцелует, то не сможет поднять на меня руку ночью, и я смогу спать спокойно. Может быть, украдет что-нибудь незначительное, но не более того. Я вижу, как он сидит хмурый, что-то задумывает нехорошее. Я сказала ему: «Подойди, поцелуй меня». Он ужасно удивился, негодяй, но взял себя в руки, не смог отказать такой древней старухе, как я, встал, дотронулся на мгновение своими горячими губами до моей щеки. Может быть, лет пятнадцать никто не целовал меня. Такой милый. Я отправила его спать. Ключ от его комнаты я спрятала еще раньше, чтобы он не мог закрыться там и замышлять что-нибудь против меня. Он надел пижаму, лег в кровать и уснул. Я моюсь, надеваю ночную рубашку, гашу свет и сижу в темной комнате, слушаю его дыхание. Восемь часов, девять – из порта доносится звук сирены. Я зашла в его комнату, чтобы посмотреть на него, лежит свежий такой, раскраснелся во сне. Я сложила его одежду. Десять, одиннадцать, а я все еще дремлю в кресле в темной комнате – жду, может быть, зазвонит телефон. В полдвенадцатого потухли огни в заливе, я подошла к нему. Он спал глубоким сном, одеяло сползло немного, я укрыла его. Вдруг нагнулась и коснулась его лица в легком поцелуе. Что поделаешь? Такое вот несчастье.

Вернулась в гостиную, все еще надеюсь услышать телефонный звонок.

Дафи

Который час? Еще немного – и полночь. Проспала два часа и проснулась. Дома темно. Просыпаюсь я легко и просто. Это-то и пугает меня в последнее время. Сна будто и не бывало.

Сегодня ночью папа отправляется вызволять застрявшие машины, между двенадцатью и двумя часами ночи ему должны позвонить из фирмы по буксировке. Все это я услышала вчера, уже все знаю. Собираются искать любовника по ночам. За окном виден стоящий у тротуара тягач, желтый подъемный кран которого похож на палец, нацеленный в небо. Я встаю, надеваю приготовленную с вечера одежду. Вельветовые брюки, нижнюю кофточку из шерсти, теплую безрукавку. Я решила поехать вместе с ними. Натягиваю высокие ботинки для экскурсий, входящих в программу допризывной подготовки, шарф, зимнюю одежду, которую никогда не надеваю зимой. Осталось только помолиться, чтобы случилась какая-нибудь авария или чтобы какая-нибудь машина застряла на дороге.

Одеваюсь в темноте, по небу с дикой скоростью плывет луна навстречу клочкам облаков. Слышен шум воды, стекающей по водосточным трубам, но дождя не видно. Я думаю о машине, мчащейся из Тель-Авива в Хайфу, даже вижу ее. Она светло-голубого цвета. Думаю и о шофере, и его образ возникает перед моими глазами, это молодой человек, очень симпатичный, на нем черный свитер, чем-то напоминает нашего учителя физкультуры. Рядом с ним сидит маленькая женщина – жена или любовница, – очень миленькая. Они возвращаются с вечеринки, по радио передают танцевальную музыку. Он кладет руку ей на плечо, обнимает ее, вторая рука – на руле. Счетчик показывает скорость – сто двадцать километров в час. Он наклоняется к ней и устало целует ее, но ей мало поцелуя, она прислоняется к нему и кладет голову ему на плечо, гладит его волосы, мешает ему вести машину. Они разговаривают о себе, о том, как у них все хорошо, а тем временем начинается проливной дождь (я вижу его, луна исчезла, небо заволокло облаками, дождь бьет в окно), и вот он не замечает поворота, трах! Машина врезается в железный барьер, крыло помято, дверь разбита, фары лопнули, женщина кричит, тормоза скрежещут, машина чуть не перевернулась, но все-таки каким-то чудом удержалась на боку. Они живы. Только несколько небольших царапин и ушибов. Я продолжаю с удовольствием фантазировать. Зашнуровываю ботинки. Представляю себе, как мужчина выбирается из машины и вытаскивает из нее свою спутницу. Потом бежит наперерез едущей навстречу машине, сообщает шоферу свои данные, не проходит и нескольких минут, а в конторе уже звонит телефон. Скучающая дежурная записывает данные, открывает журнал, чтобы посмотреть, чья сегодня очередь. Мой глаз, как фотоаппарат, схватывает папино имя и номер нашего телефона. Дежурная поднимает трубку и набирает номер. Душа моя уходит в пятки. Надо же – в этот самый момент и впрямь зазвонил телефон. Я окаменела. С ума сойти, фантазия превратилась в действительность. Я побежала в рабочую комнату. Подняла трубку и сказала «да», но папа опередил меня, уже успел снять трубку телефона, стоящего у его кровати. Я слышу: «БМВ» семьдесят второго года, номер водительских прав, в трех километрах к югу от развилки на Атлит. Папа записывает все в маленькую книжечку, которую я положила ему накануне вечером около телефона. Я иду в ванную, умываюсь, чищу зубы, потом, заскочив в уборную, тороплюсь к папе, вот удивится, но в доме темно, похоже, что он уже ушел. Я заглядываю в спальню, Господи Боже мой, он опять уснул. Ночник погашен. Я начинаю будить его, тормошу изо всех сил: «Папа, ты с ума сошел, забыл, что тебе надо отбуксировать машину?» Он приходит в себя, растерянный, заспанный, вдруг кажется таким старым. «Что случилось? Кто это…» Он думал, что ему приснилось. «Счастье, что ты не спала». Мама заворочалась под одеялом. Он быстро стал стягивать с себя пижаму, раздевается почти догола в моем присутствии, совсем обалдел. Я бегу на кухню, ставлю на огонь воду, чтобы сварить кофе. Папа идет в ванную, выходит уже одетый.

– Иди, папа, кофе готов.

Он улыбается:

– Дафи, ты будешь чудесная жена.

Я звоню старухе, чтобы разбудить Наима, мне ужасно любопытно, как он отреагирует, когда услышит мой голос. Но трубку берет не он, а старуха.

– Добрый вечер. Надо разбудить Наима. Папа сейчас за ним заедет.

– А кто ты?

– Я его дочь, меня зовут Дафи.

– Что это за имя – Дафи?

– Дафна. Извините, нет времени. Мы уже уезжаем.

– Кто это – мы?

– Папа и я… быстренько… разбудите его, скажите, пусть ждет нас внизу.

– Хорошо, хорошо. Что ты так волнуешься, девочка?

До папы еще не дошло, что я собираюсь ехать с ним, он смотрит на вырванный из блокнота листок, на котором записаны данные, глаза его полузакрыты, заметно, что он уже много лет не знает, как выглядит мир в полночь. Пьет кофе, грызет кусочек сыру, добродушно улыбается мне. Не замечает, что я сижу перед ним в пальто, пью кофе, готова к дороге. Он ставит грязный стакан в раковину, нагибается и торопливо целует меня.

– Ну ладно, я пошел. Спасибо за кофе. Я сразу же встаю.

– Я с тобой.

– Что?

– Жалко тебе? Все равно я не могу уснуть. Поеду с тобой. Хочу посмотреть, как буксируют машины.

Он растерялся.

– Завтра тебе в школу. Чего тут смотреть? Как тащат машину? Что ты, ребенок?

– Ну папа… Все-таки лучше, чем бродить тут по комнатам. Я не буду мешать. Мне это просто необходимо. Да и тебе будет веселее.

Он колеблется. Я прекрасно знаю – они уже давно потеряли свою власть надо мной.

– Ты хоть маме скажи…

– Она не проснется. Даже не узнает. Он пожимает плечами, сдаваясь.

– Предупреждаю тебя, мы вернемся поздно.

– Ничего.

Мы идем к тягачу. На улице ужасно холодно. Дождь. Он заводит мотор, ждет, чтобы прогрелся.

– Тебе не холодно?

– Нет…

Сначала мы спускаемся в Нижний город, въезжаем в маленький переулок в центре пустынного рынка. Сразу же различаем силуэт в странном длинном пальто. Ночной Наим. Он быстро подходит к нам, открывает дверь, залезает в кабину и чуть не вываливается обратно, когда замечает меня. Даже в темноте я вижу, как он вспыхнул, вытаращил глаза.

– Здравствуй, – говорю я.

– Здравствуй, – шепчет он. И садится рядом со мной.

Молчание. Папа мчится по пустынным улицам, мигают желтые огни светофоров. Вдруг он тихо спрашивает:

– Как дела?

– Отлично.

– Как бабушка?

– Нормально.

И мы продолжаем ехать молча, выезжаем на автостраду, папа время от времени провожает взглядом машины, несущиеся мимо нас. Мы проезжаем поворот на Атлит, папа снижает скорость. Через несколько километров замечаем красные огни: у железного барьера между полосами, завалясь на бок, лежит машина. Сердце у меня сильно забилось. Мы останавливаемся на обочине, выходим посмотреть. Гляжу – и глазам своим не верю: голубая машина. Я даже зажмурилась. Словно это я, собственной своей волей, вызвала аварию. Крыло и перед смяты. На противоположной стороне дороги стоят автомобили с приглушенными фарами.

Толпится народ.

Завидев меня и Наима, люди удивляются.

– Что это? И детей своих взял? – бросил кто-то папе, но он не ответил.

Шофер, молодой парень, похож на студента, начинает рассказывать, оправдываться, он, конечно, не совсем виноват. Около него нервно крутится немолодая женщина в брюках, глаза у нее покраснели. Она тоже имеет к этому отношение.

– Главное, что никто не пострадал, – говорит парень, – главное, что все остались целы, – снова говорит он громким голосом, обращаясь к кучке людей, сгрудившихся вокруг него, словно ждет от них поддержки, хочет, чтобы они порадовались вместе с ним.

Папа все еще молчит, ужасно хмурый, он это умеет, почти не смотрит на пострадавшую машину, а изучает дорогу, провожает взглядом проезжающие мимо машины. Что-то ищет.

Потом принимается за работу. Влезает в кабину тягача, проезжает еще несколько сотен метров, пока не обнаруживает пролом в барьере, и разворачивается на другую сторону. Наим снимает свое пальто, вытаскивает треугольники, мигающий фонарь, ставит их на дорогу, папа начинает давать указания, Наим вытаскивает инструменты, медленно высвобождает трос. Парень смотрит с беспокойством, кучка собравшихся с азартом наблюдает за нами. Честное слово, можно продавать билеты на это представление. То и дело кто-нибудь дает совет.

Я стою рядом с женщиной.

– Чья это машина?

– Моя.

– Ваша? А это ваш сын?

Она смотрит на меня враждебно.

– С чего ты взяла?

– Так… мне показалось… Откуда вы едете?

– Почему ты спрашиваешь?

– Так.

– Из Тель-Авива.

Она отвечает коротко и сухо, чувствует себя неловко.

– Были в театре?

– Нет.

– Так что вы там делали?

– Были на митинге протеста.

– Против чего?

– Против всей этой лжи.

– Кто обманул вас?

Она смотрит на меня, не понимает – смеюсь я над ней или просто дура.

– С чего это девчонка в твоем возрасте болтается тут по ночам? Ты не учишься, что ли?

– Я перескочила через класс, – отвечаю я кротко, – и могу позволить себе немного поболтаться.

Она совсем сбита с толку, отходит от меня и пробирается поближе, посмотреть, как папа вытаскивает машину, я тоже подхожу. Ужасно интересно. Наим копошится на дороге, а папа потихоньку отпускает трос и показывает, как надо привязать его, потом начинает поднимать машину. Осколки стекла падают на дорогу, свисают куски железа. Весело.

Парень закрывает лицо.

– Серьезный удар, – говорю я женщине. Она сердито косится на меня.

Папа залезает в тягач, трогает, оттаскивает машину от барьера к обочине. Наим собирает инструменты, складывает треугольники, берет мигающий фонарь, вешает на заднюю часть буксируемой машины. Работает ловко и бесшумно. Папа вытирает свои покрытые копотью руки, лицо в поту, на брюках дыра. Давно я не видела, чтобы он дышал так тяжело. Он просит меня взять бумагу и записать данные. Спрашивает, куда доставить машину.

Женщина просит посоветовать.

– Я могу переправить ее в свой гараж.

– Сколько будет стоить ремонт?

– Надо посмотреть, так сразу не скажешь. А пока надо заплатить за доставку.

– Сколько?

Папа посылает меня за прейскурантом, который дали ему в фирме, я наклоняюсь над ним, освещая фонарем. Надо подсчитать, стоимость зависит от расстояния и величины пострадавшей машины. В конце концов я справляюсь с этой задачей.

– Сто пятьдесят лир, – кричу я радостно. Папа проверяет и подтверждает.

Парень начинает спорить, папа слушает его и жует бороду, а я злюсь.

– Так тут написано, чего же вы хотите?

– Замолчи, девочка, – цедит женщина сквозь зубы.

Но папа говорит:

– Ничего не поделаешь, она права. Прибывает полицейская машина. Из нее выходят два усталых полицейских, начинают копаться в подробностях, парень совсем приуныл, перестает спорить. Только просит квитанцию.

– Пожалуйста, – говорит папа и велит мне выписать квитанцию и получить деньги.

Я тотчас же заполняю квитанцию, мне очень нравится эта работа. Наим уже собрал все, смотрит на меня разинув рот. Парень протягивает деньги, я считаю. Недостает десяти лир. Попросили у женщины добавить. Интересно, какие между ними отношения. Полицейские тем временем уже накрепко вцепились в парня. Мы уезжаем. Деньги приятно хрустят в кармане куртки. Папа зажег мигалку на верху тягача, и на дороге замелькали фантастические оранжевые отсветы. Наим и я сидим на заднем сиденье лицом к подвешенной машине: следим, чтобы она не сорвалась. Сейчас мы уже разговариваем, я смешу его, а он конфузится и смеется. Глаза его блестят.

Папа ведет машину уверенно. Один раз притормозил у обочины, сошел посмотреть на какой-то автомобиль, и поехал дальше. Но вот мы в гараже. До чего же он огромный, машины стоят, как лошади в конюшне, – каждая в своем стойле. Папа и Наим отцепляют побитую машину, ставят ее в стороне. И мы отправляемся дальше. Подвозим Наима домой, возвращаемся уже в четыре часа утра.

Папа говорит:

– Я умираю от усталости.

– А я никогда еще не была такой бодрой.

– Но вообще ты меня беспокоишь.

– Все будет в порядке, не волнуйся.

Он залез под душ, потому что здорово перепачкался, а я пошла взглянуть на маму, она все лежала в той же позе, в какой мы ее оставили, не представляет, сколько всего мы провернули за четыре часа. Потом иду на кухню, поставить воду для чая. Вижу из окна, на другой стороне вади, стучащего по ночам на машинке человека, он растянулся в своем кресле, голова закинута назад; я еще не видела, чтобы он продержался до четырех утра.

Папа уже в пижаме, лицо бледное, он в совершенном изнеможении, входит в кухню погасить свет и видит, как я, еще не раздевшись, пью себе с удовольствием чай.

– Иди попей чаю перед сном, – предлагаю я ему.

Но он почему-то сердится.

– Это последний раз, больше я тебя с собой не возьму. Все у тебя повод для праздника.

– Но вся жизнь – праздник… Философия в четыре утра.

Он поворачивается и идет спать. В конце концов и я добираюсь до кровати, раздеваюсь против открытого окна, смотрю на облака, освещенные брезжущим светом. Мне совсем не холодно, наоборот, какое-то тепло разлилось по телу, а внизу живота глухая боль, возвещающая о приходе месячных. В кармане куртки я обнаружила смятые деньги. Быстро вошла в спальню к папе, он уже лежал под одеялом, пытаясь уснуть.

– Папа, что делать с деньгами?

– Положи ко мне в кошелек, – проворчал он, – и, ради Бога, иди спать… это последний раз…

– Хорошо, хорошо…

Я вытащила кошелек из кармана брюк, он набит деньгами. Сосчитала – две тысячи сто лир. Для чего он таскает с собой так много? Я вложила в кошелек ночные деньги, но потом передумала. Нельзя наживаться на работниках, даже если они члены семьи, и отсчитала себе тридцать лир – зарплату секретарши. Снова пошла посмотреть на стучащего на машинке человека, но он исчез. Я погасила везде свет и тоже забралась под одеяло.