Текст книги "Любовник"

Наим

Назавтра он не пришел в гараж. Рабочие ни о чем меня не спрашивали, словно их ни капли не трогало, что я ночевал у него. Только Хамид спросил, какую работу я выполнял ночью, и я сказал, что он чинил испортившийся котел у себя дома и что я подавал ему инструменты.

Через день Адам пришел на работу, но не перекинулся со мной даже словом. Прошел еще день, а он будто не видит меня, и так день за днем. Один раз он заметил меня, улыбнулся и сказал: «Ну, как поживают стихи?» Не успел я ответить, как его позвали к телефону и он исчез. Прошло уже две недели с той ночи, а он словно забыл обо мне. Забыл, что я ночевал в его доме, мылся в его ванне. Не знаю почему, но мне стало очень грустно, хотя чего мне от него ждать?

И стихи не читались, все время я старался крутиться возле него, может, он скажет мне что-нибудь, может, пошлет куда-нибудь, но он в упор меня не замечал. Я прямо в собаку превратился, чую его запах, ощущаю следы его присутствия. Но он очень занят, все время уходит куда-то. Купил старый тягач и все время только вокруг него и хлопочет, забросил весь гараж. Обновил его, покрасил, приделал разные приспособления, а сам постоянно в каком-то напряжении, просто комок нервов.

Дни становятся все длиннее. Утром, когда мы выезжаем из деревни, уже светло, и возвращаемся мы тоже засветло. А мне все ужасно наскучило. Только и делаю, что регулирую тормоза, лежу под машинами и кричу евреям: нажми, подержи, освободи, потихоньку, нажми. И евреи слушаются.

А дни проходят, похожие один на другой. Ничего не происходит. Снова говорят о войне, и радио тарахтит без перерыва. И мы тоже стали слушать, что говорят евреи о себе, беспрестанно ноют, ругают сами себя, и нам это даже нравится. Приятно слышать, какие они испорченные и глупые и какая у них тяжелая судьба, хотя это совсем незаметно – все время меняют машины, покупают новые, побольше.

Однажды в конце рабочего дня он привел свой тягач, чтобы отрегулировать тормоза. Сам залез под машину, а мне велел нажимать на тормоз, не доверяет мне, что ли, сделать самому. Эта его машина всем уже страшно надоела, возится с нею, как ребенок, ни разу в жизни не видевший машины. Потом он закончил работу, вылез из-под машины, смотрит на нее с любовью – что бы еще улучшить. Так мы стояли с ним вдвоем в тишине, ни единой души рядом. Я испугался, что он опять ускользнет от меня, и вдруг у меня вырвалось:

– Как поживает бабушка?

Хотя мне хотелось спросить, как поживает Дафи, но получилось у меня – «бабушка». И я покраснел…

– Какая бабушка? – удивился он.

– Бабушка, у которой мы были ночью… которая потеряла память и нашла ее…

– А… бабушка… ха… ха, она в полном порядке, передает тебе привет.

И начал испытывать подъемный кран, поднимает его и опускает. Вдруг он посмотрел на меня, стал внимательно приглядываться. Видно, его осенила какая-то новая идея.

– Послушай, ты мне нужен для ночной работы на этом тягаче. Отец разрешит тебе ночевать в городе?

– Конечно… – сразу же загорелся я, – моему отцу совсем неважно, где я ночую…

– Ну и прекрасно, принеси завтра свои вещи… пижаму и все остальное. Начнешь работать по ночам на тягаче… будем буксировать машины… будешь ездить по дорогам… вместе со мной…

Ох как сильно забилось у меня сердце, какое счастье привалило!

– Хорошо… а где же я буду спать? Опять у вас в доме…

Он посмотрел на меня немного удивленно.

– Найдем тебе место… не волнуйся… организуем что-нибудь здесь, в гараже, а может быть, даже у госпожи Армозо… у бабушки… – и снова рассмеялся, – а что, будешь спать у нее… отличная идея… она будет заботиться о тебе, а ты немного поможешь ей.

Адам

Назавтра Наим пришел со старым чемоданом, в зимнем пальто, которое было ему велико. Арабы смотрели издали, как он подошел ко мне. Я уже заметил, что их интересуют отношения, которые завязались между ним и мною, наша близость казалась им странной и подозрительной.

– Что ты сказал отцу?

– Сказал, что вы берете меня в свое распоряжение.

– Ну и что он сказал?

– Ничего… – он покраснел, – чтобы вы присматривали за мной, словно вы отец мне…

– И это все?

– Все.

Так вот с легкостью они отказываются от собственного сына.

– Хорошо. Сядь и подожди тут.

И весь день он сидел в сторонке в своем большом, не по росту пальто, рядом чемодан, безмолвно ждет, уже как бы отделен от других рабочих, следит за мной: куда бы я ни пошел, я чувствую на себе взгляд его черных глаз. Вдруг в моем распоряжении оказался этот мальчик. Словно я усыновил ребенка.

В полдень я решил поговорить с Хамидом.

– Я беру Наима, чтобы он помогал мне ночью буксировать машины. Он будет жить у одной старухи. Все будет в порядке, не беспокойся.

Но тот вовсе и не собирался беспокоиться, почти не поднял глаз. Продолжает что-то подкручивать в моторе, лежащем перед ним, не понимает, чего я хочу от него.

После работы я взял Наима к старухе. Слышу ее мелкие, шлепающие шажки.

– Кто там?

– Это я, Адам. Привел мальчика.

Она начала возиться с задвижками, открывает одну за другой. Сначала я не узнал ее. Стоит маленькая и прямая, в цветастом розовом платье, на носу очки, лицо оживленное. Неужели это та самая старуха, которая лишилась памяти и всего несколько недель тому назад валялась в больнице для хроников и сестра совала ей в рот ложку с кашей?

– Как поживаете, госпожа Армозо?

– Хорошо, хорошо… Когда мозги на месте, все хорошо, хотя работы невпроворот, все время мою, убираю… Не смотри на беспорядок…

Но квартира была убрана на славу, все чисто, кухня блестит, на окнах выглаженные занавески.

– Это называется беспорядок… Квартиру узнать невозможно… Так чисто…

Но она прерывает меня:

– Это чисто? Ничего подобного. Тебе надо было прийти ко мне сорок лет назад, тогда бы ты знал, что такое чистота. На полу можно было обедать.

Я подтолкнул Наима вперед.

– Вот, я привел вам Наима. Помните его? Он был со мной в ту ночь.

Она внимательно рассматривает его.

– Да… да… Это тот араб, который залез с улицы в окно… Киф халек, я валад?.. Алан ухдол факат мин эль-бааб… дир балак…[39]39
  Как дела, мальчик?.. Теперь будешь входить только… через дверь… (арабск.)


[Закрыть]

Она говорит с ним по-арабски, а он весь покраснел, смотрит на нее настороженно.

– Он поживет здесь немного, будет помогать мне по ночам искать Габриэля.

– Входите, входите… Что это у него тут в чемодане? Посмотрим, не принес ли он с собой клопов, – прибавила она по-арабски.

Не успел он и слова сказать, а она уже наклонилась над чемоданом, открыла и стала исследовать содержимое. На сложенных аккуратно вещах лежали яйца, перцы, помидоры и баклажаны.

– Что это? Аху эль-атрах мин эль-билаз.[40]40
  Турки уже давно покинули страну (арабск.).


[Закрыть] Он ужасно смутился и рассердился.

– Не знаю, кто положил… Может быть, мама…

Она начала вынимать овощи, рассматривает яйца на свет у окна.

– Прекрасно. Яйца хорошие. Ну-ка вытащи все, чтобы проветрить. Скажи маме большое спасибо, но чтобы в следующий раз она не клала еду вместе с одеждой, а то потом у тебя в карманах заведутся тараканы… Мин фин саркат эль-пиджама?..[41]41
  Где ты украл эту пижаму?.. (арабск.)


[Закрыть] Полотенце не нужно, брось его в грязное белье… одежду проверю потом. Пойди пока помойся. Ты слышишь… ялла, а то вода остынет. Я включила бойлер еще утром, когда узнала, что ты должен прийти. Пусть помоется до еды, нехорошо мыться в ванне, когда желудок полон. Но ты не очень-то пачкай там. Это тебе не гостиница, и я не собираюсь убирать три раза в день. Я приготовила ему отдельную комнату, шкаф… все для него. Здесь ты будешь спать один, без ослов, коз и кур, – добавила она по-арабски.

И она втолкнула оторопевшего Наима в ванную. Он уже привык, бедняга, что каждый раз, как попадает в еврейский дом, его сразу же отправляют мыться. Меня она усадила в большой комнате и сейчас же принесла тарелки с пирожками, арахисом и миндалем, сварила кофе и подала мне.

– Не утруждайте себя.

– Не выбрасывать же все. Я уже потрудилась.

Кофе был отличный, и она очаровала меня своей живостью и мягкой улыбкой. Я рассказал ей о своем плане ездить ночью по дорогам, буксировать машины и пытаться найти Габриэля. Я сказал ей, что она, конечно, может воспользоваться помощью Наима. Пусть помогает убирать, ходит на рынок, починит что нужно.

– Он хороший мальчик, – сказал я ей, – вы сами убедитесь.

– Когда они еще маленькие – может быть, а потом глядишь – «фаттах»…[42]42
  Участник движения за освобождение Палестины.


[Закрыть]

Я засмеялся.

Она надела очки для чтения, взяла груду газет, там были в основном «Маарив» и «Едиот ахронот» за последние две недели, и с увлечением стала копаться в них, наконец сняла очки и обратилась ко мне с вопросом:

– Не поможешь ли мне?

– Пожалуйста.

– Скажи мне, что такое Киссинджер?

– Что???

– Что это? Кто это? До того, как я лишилась памяти, я ничего о нем не слышала. Теперь, когда память вернулась ко мне, все газеты только о нем и пишут. Почему?

Я рассказал.

– Еврей? – удивилась она, не поверила. – Не может быть! Наверно, выкрест… как это ему разрешили? Что ты по этому поводу думаешь? И не стыдно ему доставлять нам такие беды!

– Ничего страшного… – попытался я успокоить ее.

– Как это «ничего страшного»? – запротестовала она. – Почитай, что пишут о нем в газетах. Надо бы поговорить с его отцом…

Наим вышел из ванной, хмуро смотрит на нас.

– Что это? Так быстро? Погладил водичку. Подойди-ка сюда… посмотрим, как ты помылся… а за ушами, они что, не твои? В следующий раз я сама тебя отмою. Не удивляйся, я мыла мальчиков и побольше тебя… а теперь садись кушать… – все это сказала она ему по-арабски.

Жизни в ней было с избытком. Всем интересовалась – газетами и политикой, допытывалась о политических деятелях и партиях. Очень жалеет, что пропустила выборы, ни разу еще не пропускала. Даже и потеряв память, она бы знала, за кого голосовать.

– За кого бы вы голосовали? – спросил я с улыбкой.

– Во всяком случае, не за коммунистов… может быть, за эту шармуту[43]43
  Проститутка (арабск.).


[Закрыть]… как ее зовут? Ну эта, которая защищает женщин… а может быть, за кого-нибудь другого… Но это ведь следует всегда хранить в тайне, верно?

И она слегка подмигнула мне.

Наим сидит молча. Ест пирожки и пьет кофе. Я уже обратил внимание на его внутреннее спокойствие, на его необычайную способность приспособляться к новому окружению. Смотрит на нее настороженно, но молчит, берет газету, лежащую перед ним, и начинает просматривать с серьезным видом, пытаясь не обращать на нас внимания.

Она посмотрела на него с удивлением, шепчет мне:

– Что? Он читает на иврите или только притворяется?

– Он прекрасно знает иврит… закончил школу… читает наизусть стихи Бялика…

Она разозлилась.

– Для чего ему Бялик? Что он с ним будет делать? Ох! Мы совсем сводим с ума наших арабов… еще перестанут работать и начнут писать стихи… Но если уж он читает, пусть почитает мне немного вслух… Глаза у меня устают очень быстро. А в газетах много интересного…

Она взяла у него газету, перелистала и протянула ему обратно.

– Оставь-ка пока картинки. Почитай мне статью Розенблюма на первой странице. Он большой негодяй, но правду знает.

Я встал с места, очарованный ею.

– Видишь, Наим, у тебя здесь будет интересная работа…

Но он даже не улыбнулся.

– Ты уже уходишь? – Она была недовольна, ей не хотелось расставаться. – Который час? Выпей еще что-нибудь… может, поужинаешь?..

Твоя жена, наверно, еще ничего не сварила… Когда уложить его спать?.. Я снова засмеялся.

– Он сам пойдет спать. Ему скоро пятнадцать лет… сам о себе позаботится…

– Но все-таки. Этой ночью ты придешь за ним?

– Может быть…

Вдруг она ухватилась за меня, силы оставили ее, по щекам текут слезы.

– Я бы поехала с вами искать его… Как хорошо с твоей стороны, что ты заботишься обо мне, что не оставляешь меня одну, как все другие…

Я положил руку ей на плечо, от нее исходил запах детского мыла.

А Наим развалился в кресле, не обращает на нас внимания, пьет свой кофе, переворачивает страницы газеты одну за другой.

Наим

Я сказал папе и маме:

– Он снова берет меня, хозяин гаража. Я буду жить у одной старухи, потому что я нужен ему по ночам для особой работы, а надолго ли, сам не знаю.

– Снова у него котел дома испортился? – спросила мама, потому что и им я сказал, что в тот вечер помогал ему чинить котел в доме, не рассказывать же, как я забирался в квартиру старухи, хотя она и оказалась дома.

– Нет, на этот раз он решил заняться буксировкой машин, застрявших на дороге, наверно, хочет ловить клиентов в тот момент, когда у них безвыходное положение, сразу после аварии. Может, собирается расширять свой гараж. А я буду помогать ему с инструментами и вообще.

Они пришли в восторг от этой идеи, были очень горды, и папа сказал:

– Видишь, Наим, а ты хотел продолжать учиться в школе, только время бы потерял. А здесь не прошло и пяти месяцев, как он уже не может обойтись без тебя.

– Он прекрасно может без меня обойтись, просто выбрал меня.

Отец тут же пошел к тете Айше и принес от нее большой старый чемодан, а мама стала складывать в чемодан одежду, все собрала, словно я никогда больше не вернусь. Но сколько у меня вещей? Не так уж много, набралось на треть чемодана, не больше. Папа посмотрел на них и позвал маму, они зашли в комнату, когда-то принадлежавшую Аднану, пошептались немного, а потом позвали меня. Я вошел и увидел на кровати вещи Аднана, они велели мне раздеться, и я разделся, а они стали примерять на меня его одежду – рубашки, брюки, свитера. Мама булавками отмечает, где надо подкоротить, а папа смотрит на меня со слезами на глазах, всхлипывает: «Аднан, Аднан», а мама сразу же: «Может быть, не надо?», но он сказал: «Нет, кому мы отдадим его одежду – Службе безопасности?» Положили в чемодан и вещи Аднана, дали мне его зимнюю куртку, которая раньше принадлежала Фаизу, но даже и теперь он был почти наполовину пуст. Тогда мама вышла в огород и нарвала перцев, баклажанов и чесноку, а сверху положила яйца:

– Для старухи, у которой ты будешь жить, чтобы она относилась к тебе хорошо и не держала впроголодь.

Они были очень взволнованны и растерянны, но в то же время довольны, что я стал механиком-специалистом. Папа отвел меня в сторону и сказал с серьезным выражением лица:

– Подожди недели две, а потом попроси, чтобы он увеличил тебе зарплату. Обещай мне это.

К ночи устроили мне большое купание. Утром все встали пораньше, отец достал тележку, положил на нее чемодан, и мы пошли к автобусу.

В автобусе я заметил, что другие рабочие смотрят на меня искоса. В деревне уже знали, что я перехожу на какую-то особую работу, и все немного завидовали мне: кому не хочется ночевать в городе, невелика радость просыпаться утром с петухами. Только Хамида ничего не трогает. Смотрит на меня как-то сухо, никак не выражает своего отношения, безразличный какой-то.

В гараж я пришел с опозданием, еле дотащил свой тяжелый чемодан. Он увидел меня и велел подождать в сторонке. И я сидел там возле своего чемодана целый день. Странно как-то – все работают, а я сижу один, и все косятся на меня. А я разглядываю фотографии голых женщин, больших изменений там не было. Только портрет старухи – главы правительства, которую уже сменили другим премьер-министром, был немного порван и испачкан, президенту нарисовали очки, и лишь покойный президент остался в прежнем виде. После работы он отвез меня на квартиру к старухе. На этот раз мы поднялись по лестнице и она открыла нам дверь. Сначала мне показалось, что это другая старуха, такая она была чистенькая и одета красиво, и дом тоже был убран и весь блестел. Но это была та же самая старуха, и с первого момента я почувствовал, что у меня будут с ней неприятности, что она, как говорит один из рабочих-евреев в гараже, будет пудрить мне все время мозги, и у меня испортилось настроение.

Во-первых, она начала говорить со мной по-арабски, а я не люблю, когда евреи говорят по-арабски, потому что они говорят с ошибками и всегда кажется, что они как-то подсмеиваются над нами. Это евреи, которые думают, что хорошо знают нас, черт их подери. Они знают о нас лишь то, над чем можно посмеяться, нет у них к нам уважения, даже если они притворяются нашими друзьями.

Она сразу же открыла чемодан, чтобы проверить его содержимое, и обнаружила там овощи и яйца, лежащие поверх одежды. Мне хотелось провалиться от стыда (и все из-за мамы) перед Адамом, который подумал, наверное, что я привез все это на продажу, а потом приказала мне пойти помыться в ванне, хотя я был совершенно чистый.

– Только грязные должны все время умываться, – говорил Аднан.

И еще намекнула, что я занесу к ней в дом тараканов, хотя последние тараканы, которых я видел, были тараканы у нее на кухне в ту ночь, и даже мышь у нее там живет.

Но я промолчал и пошел мыться, я уже мылся у евреев, и ничего страшного, но обидно. А когда вышел, она показала комнату, приготовленную для меня, очень хорошая комната, с кроватью, шкафом и видом на залив, не на что жаловаться, но спокойной жизни у меня здесь не будет, она ужасная болтунья, вся напичкана политикой, каждое второе слово, которое она произносит, касается политики, газетная старуха. Я не могу понять, как она могла потерять сознание – ведь это единственное, что работает у нее безотказно, во всем остальном она напоминает толстый пень. Почти не может передвигаться.

А этот Адам в восторге от нее, смеется каждому ее слову, сияет от удовольствия. Это действует мне на нервы – нашел чем восторгаться. Тем временем она принесла мне кофе и пирожки, вполне съедобные. Эти, с востока, умеют готовить, научились у нас, у арабов.

Я решил, что буду иметь с ней как можно меньше дела, не из-за нее я переселился в город, а из-за Дафи, это ее я хочу видеть, и узнать получше, и любить, а со старухой дружбу водить не собираюсь. И поэтому я тихо сидел и читал «Маарив», и тут она страшно удивилась, ей было странно, что араб читает газету на иврите. Жаль, что она не знала Аднана, он наизусть знал все, что пишут в газетах, и на все у него находился ответ.

Надо тут никак себя не проявлять, сидеть тихо и не вступать в споры, иначе жизни мне не будет. Я здесь не ради политики, а ради любви. И поэтому сижу молча, притворяюсь, как Хамид, совершенно равнодушным, смотрю в окно, думаю, что, если бы у меня нашлось хоть немного денег, пошел бы сейчас в кино, может быть.

В конце концов Адам собрался уходить, старуха проводила его до двери и вдруг заплакала. Вот прилипла. Иналь дина.

Уже наступил вечер, и она пошла на кухню приготовить ужин, а я не знал, что делать – убирать грязную посуду со стола или нет. С одной стороны, не хотелось, чтобы она привыкла видеть во мне мальчика на побегушках, пусть знает, что я механик, просто живу у нее на квартире, но ведь она уже такая дряхлая, с трудом передвигается, стонет на каждом шагу, а при вечернем освещении кажется совсем белой, ну просто мертвец. Ей наверняка больше семидесяти, моему папе тоже стукнуло семьдесят, такой старухе ничего не стоит в любую минуту помереть, мне стало страшно, и я быстро встал, собрал посуду и отнес на кухню, а она улыбнулась мне мертвенной такой улыбкой и сказала:

– Сиди себе и читай газету, а я приготовлю тебе ужин.

Я спросил ее:

– Может, вам что-нибудь починить?

Она задумалась, наклонилась, почти на коленки стала, открывает ящики шкафов, ищет что-то, потом разогнулась, взяла лестницу и стала взбираться на нее, совсем меня напугала. Я чуть не закричал на нее.

– Скажите мне, что вам нужно, и я сделаю.

– Инта цахих валад таиб.[44]44
  Ты и правда хороший мальчик (арабск.).


[Закрыть]

Но мне не нравилось, что она говорит по-арабски, и я сказал ей прямо:

– Вы можете говорить со мной на иврите, не надо себя утруждать.

А она рассмеялась:

– Но ты забудешь свой арабский, и твой отец будет сердиться на меня.

– Не забуду. В Хайфе осталось достаточно арабов.

Тогда она снова улыбнулась своей мертвенной улыбкой и велела мне забраться на лестницу и поискать в шкафу на верхней полке, нет ли там лампочки побольше, чтобы ввернуть в столовой, а то мы даже не видим, что едим. Я тотчас же взобрался наверх и заглянул на полку. Там лежало, наверно, лампочек двадцать, и почти все перегоревшие. Не понимаю, для чего она хранила их, может быть, думала, что ей вернут за них деньги в супермаркете. Пришлось мне проверить почти все, пока я не нашел одну неиспорченную.

Тем временем она сварила ужин – баранину с рисом и бобы, замечательная еда, очень вкусно, арабская кухня. Все время хлопочет вокруг меня, сама не ест, подносит то соль, то хлеб, выставила перец, соленые огурцы. Я говорю ей: «Я сам могу все принести», а она отвечает: «Ешь спокойно». В конце подала сладкое.

А ходит она медленно, еле волоча ноги. Покончив с ужином, я убрал грязную посуду и сказал: «Давайте я вымою». Но она уперлась, боялась, как бы я не разбил что-нибудь. Тогда я сказал: «Ладно, я вынесу мусор».

Я спустился выкинуть мусор. Было уже совсем темно, и я пошел с пустым ведром прогуляться по улице, осмотреться, что за соседи, какие магазины.

Когда я вернулся, она сидела в кресле, все было уже убрано и вымыто, смотрит на меня сердито.

– Где ты был?

– Просто прошелся по улице.

– Ты всегда говори мне, куда идешь. Я отвечаю за тебя.

Мне хотелось огрызнуться – с чего это вдруг, но я промолчал.

Она взяла «Маарив», а я – «Едиот ахронот», потому что только это и было у нее, нет ни телевизора, ни радио, чтобы послушать музыку. Мы сидели, как пара стариков, друг против друга и молча читали. Скучища та еще. А она каждые пять минут спрашивала, который час. В конце концов она устала от чтения, сняла очки и сказала:

– Почитай-ка мне, что пишет Розенблюм на первой странице.

И я прочитал ей. Подробности не могу вспомнить, но вкратце все сводилось к тому, что все арабы хотят уничтожить всех евреев.

Она вздыхала и качала головой.

Я не смог удержаться и сказал ей:

– Что, я хочу уничтожить вас?

Она улыбнулась и пробормотала:

– Еще увидим, еще увидим, который час?

Я сказал:

– Семь.

Она сказала:

– Ялла, иди спать, а то не успеешь отдохнуть. Может быть, он придет за тобой ночью.

Я совсем не устал, но не хотел спорить с ней в первый вечер. Встал, посмотрел на нее, и ее вид просто испугал меня – лицо бледное, глаза красные, похожа на ведьму. Смотрит на меня серьезно так. У меня даже задрожало все внутри. Страх Божий. И тут она совсем меня поразила, с ума сошла, ни с того ни с сего говорит:

– Подойди, поцелуй меня.

Я думал, что не устою на ногах – с чего это вдруг? Почему? Проклинал ее и себя. Но не противоречить же ей в первый же вечер. Я подошел к ней и быстро дотронулся губами до ее щеки, сухой, как лист табака, чмокнул воздух и быстро убежал в свою комнату, чувствуя себя совершенно угнетенным. Но потом от души немного отлегло, очень уж красивый вид открывался из окна – залив, а на нем множество огней. Я не спеша разделся, надел пижаму и залез в кровать, думаю – может быть, этой ночью я увижу во сне мою любимую, и я действительно увидел ее, но не во сне.