Текст книги "Белые лебеди омолуку"

– Кур нещадно бил, абаасы… Съели потом мы его, сказала Балбара, и, глядя на девушку, спросила: – А это кто с тобой?.. Имя как?

– Это Лана Васильева, журналистка городской газеты, приехала за материалом, хочет написать…

– Ну, вот и хорошо, – сказал Тарас. – Кстати приехали… Садитесь, поешьте с дороги. Суп у нас наваристый, с мясом… Располагайтесь.

Айтал вытащил из сумки подарок для тёти – красивое шёлковое платье с узорами. Затем, покопавшись, достал якутский нож с резной костяной ручкой, протянул хозяину дома, сказал:

– А это тебе. Для охоты. Пойдёт?

Тарас вынул из ножен сверкнувший лезвием нож, оценил, радостно ответил:

– Мечтал о таком… Махтал[32]32
  Махтал – благодарю.


[Закрыть]

Он обнял племянника и, как бывало в детстве, с чувством понюхал по-якутски его в лоб.

Гости сели за стол и, улыбаясь, смотрели на домочадцев. Ну вот, наконец они у своих!

* * *

Вечерком, отдохнув от перелёта, Лана по подробной наводке Тараса дошла до избушки шамана Арахаана, которая стояла на дальнем краю посёлка среди высоченных деревьев. Старик тут жил один со своим верным псом, который «деликатно», негромко залаял, увидев фигуру девушки на тропе.

Арахаан в это время раскалывал топором дрова для топки печи, прикрикнул на Чалбая:

– Тохтоо[33]33
  Тохтоо – подожди.


[Закрыть], не лай!

Лана смело вошла во двор, поздоровалась по-якутски, с поклоном:

– Нёрён нёргюй!

– Нёрён, – ответил шаман. – Ко мне пришла? Ну, проходи, гостем будешь.

Войдя в избушку, она сначала представилась, потом сказала:

– Я, Уйбан Семенович, давно собиралась до Вас… Вот, наконец, приехала. Поговорить.

– Хорошо, что приехала… Стар я стал, – улыбнулся старик. – Знаю, зачем ты ко мне… Расскажу, что для тебя интересно будет, – он придвинул ей самодельный стульчик из ивняка, сказал: – Будешь записывать?

– Да, – ответила Лана, вытащила из сумочки блокнот с шариковой ручкой. – Мне люди в Якутске сказали, что Вы из последних, самых сильных, ээ… – тут слово «шаманов» она постеснялась произнести, помня реакцию великого Никона из Ботулу, который избегал такого определения. – Которые тесно общаются с силами природы.

– Не стесняйся, кыысчан[34]34
  Кыысчаан – девочка.


[Закрыть], говори, – снова улыбнулся хозяин. – Я, действительно, шаман. И зовут меня Арахаан. Так и называй.

– Да-а? – весьма удивилась Лана, радостно засмеялась, спросила: – Рассказывали, что Вы, Арахаан, знали, даже дружили с последним великим шаманом прошлого времени – с самим Николаем Протасовым из Чурапчи. Это так?

– Ньукууса знал… Вместе по наслегам ходили, – задумчиво произнёс Арахаан. – Он был моим учителем в этом трудном шаманском деле. Я ходил за ним помощником-кутуруксутом, а потом он, поверив политике большевиков, отказался от камланий, сжёг свой бубен… И зря.

– Отказался? А дальше?

– Дальше он, Ньукуус, поехал в Якутск и стал учиться на тракториста. Выучился. И человек он был редкий, и не было задачи, дела, которые бы не сумел сделать: читал, писал, чинил любые инструменты и технику. Поэтому-то и решил освоить, понять, каким образом у машины и трактора колёса крутятся, что за сила за этим стоит.

– Математикой, законами физики, науки тоже интересовался? – спросила Лана, глядя на шамана, за внешним спокойствием которого таилась, как она видела, огромная неводомая сила, и это проявлялось в его жестах, голосе и особенно – в глазах, пронзительных, проникающих в самые глубины человеческой сути, и не скрыться от них, не убежать.

– Думаю, что он и эти законы выучил, раз в моторах стал разбираться, – произнёс старик своим густым, покоряющим слух голосом. – Поддался идеям коммунистов, что нет мира духов, чертей-абаасы и айыы Верхнего Мира, Тангара. И всё в жизни можно объяснить законами науки, человеческой мысли. Он поверил им, заблудшим, за что и поплатился жестоко… Погиб.

Арахаан взял старый медный чайник, подошёл к бочке с ледовой водой, стоящей около входной двери и, черпая ковшиком, наполнил его, чтоб чай для гостьи вскипятить. В наступившей паузе Лана стала разглядывать вещи старика в избушке, заметила, что здесь нет ни радиоприёмника, ни календаря на стене, даже журналов и книг на столе и полках. Современных фарфоровых и пластмассовых предметов, всякой посуды и финтифлюшек тем более не было. Обстановка в избушке толкала на мысли, что она случайно попала в век девятнадцатый или даже дальше – в семнадцатый. Из современных вещей было то, что на единственном дощатом, без клеёнки, столе стояла керосиновая лампа с закоптелым до черноты стеклом.

Арахаан поставил чайник на плиту, подбросил дров в печку и, посмотрев на девушку, сказал:

– Еда у меня в кастрюле, подогрею. Кушать будешь?

– Суох[35]35
  Суох – нет.


[Закрыть], спасибо, – ответила Лана. – У Бараховых вкусно поела, – потом спросила: – А что всё-таки случилось с Протасовым?

Арахаан подошёл к столу, сел на свой стульчик, сказал:

– Ньукуус ошибся, соблазнам этим всяким научным поддался, хотел стать другим, новым, «красным» до мозга костей человеком, но… не получилось. Думая, что духи – это самообман, самовнушение, фантазии сильные, он отошёл от истины своей, предал себя и своё предназначение от Улуу Суоруна, верховного божества-айыы. А предателей они жестоко наказывают. Так и случилось.

Он замолчал, глядя в окно, печально сказал:

– Полоснул ножом себя по горлу… Но сразу не умер, а мучился три дня и три ночи… Хрипел и кричал. Взяли его духи туда, унесли.

– Выходит, в душе этого человека борьба началась – науки и веры. Физики и духов, мистики, эзотерики… Выходит, что они всё-таки есть, существуют? Это что, параллельный мир?

– Не понимаю я эти слова, – покосился на неё шаман. – Надо верить и делать, не рассуждая. Всё в жизни нашей силу имеет, зримую и незримую, с которой надо дружить и направлять в нужную сторону. Побеждать – вот решение любого шамана, его желание и огонь, незатухающий, вечногорящий. Верь огню – и всё победишь, сделаешь как надо.

Лана быстро записывала слова Арахаана на листках блокнота, и разные вопросы и мысли крутились в её голове, и она уже знала, предчувствовала, что от него узнает ещё много загадочного и таинственного, как, например, другая сторона Луны, вечно тёмная и незримая. И шаман Арахаан ей это откроет, покажет.

Старик сидел, молча смотрел в окно, потом, поднявшись, сказал:

– Темнеет уже, сумерки… Надо лампу зажечь.

Он взял с полки коробку спичек, чиркнул и, сняв с лампы стекло, зажёг фитиль.

Мигая жёлтым язычком пламени, лампа осветила избушку каким-то особым, таинственным светом, в котором предметы в помещении меняли привычный дневной облик, превращаясь в их зыбкий намёк, условный образ того, что есть в реальности, весомом и объёмном. И также шаман, такой же зримо-естественный человек, в своих мистериях, в трансе как бы исчезал, превращаясь в буйствующее существо из другого, неведомого для присутствующих мира, который на самом деле всегда был, незримо присутствовал рядом и здесь. Зримое и незримое, весомое и невесомое, реальное и нереальное – они живут всегда вместе – неразрывно и вечно. Всегда.

Девушка отложила блокнот, потом спросила:

– Арахаан, расскажи о чудесах шамана Протасова, что он умел?

– Он умел многое, – ответил старик. – То, что во время его камлания в юрту заходили страшные звери или начиналось наводнение, и люди, чтобы ноги не промочить, все поднимались высоко на нары и столы – было делом для него простым, обычным. Меня удивляла другая его способность. – Арахаан привстал, повернул ручку-колёсико лампы, увеличил фитиль, выразительно крякнул. В избушке стало светлее, и за ним на стене задвигалась его лохматая тень, чёрная, пугающая. Затем он повернулся к девушке, продолжил: – Иногда Протасов устраивал соревнование на спор, на заклад со всадниками, у которых были самые резвые, быстроногие скакуны. Уславливалось место, куда они должны были прискакать, и Ньукуус говорил, что прибежит туда первым. И все, конечно, смеялись, считая его дураком. И вот бегут лошади, и он позади всадников, почти не отстает: ноги у него были длинные, сильные… Потом, проскочив, пробежав алас, они все скрывались в лесу… Делали круг, поворот за лесом, чтобы прибыть на место начала бега с другой стороны. Ждали. И тут, немного погодя, Ньукуус не спеша, медленно прибегал к людям первым, улыбался: победил! Прибывшие в алас всадники, запыхавшиеся, потные удивлялись тому, что бегун Протасов их радостно встретил, поднимая вверх руку. Как это так? А так, силу имел.

Арахаан замолчал, потом, усмехнувшись, произнёс:

– Он мог одновременно появиться в трёх-четырёх местах сразу… И люди сильно удивлялись, пугались даже этого. Я так не могу, как он, – признался, тяжело вздохнул Арахаан. – Да и сейчас… Никто, как Протасов великий, такие чудеса не может делать. Помельчал народ, слабые стали.

– Интересно, – тихо произнесла Лана, записывая рассказ Арахаана. – Что ещё мог совершить шаман Протасов? Это удивительно…

– Однажды мы с ним шли пешком в сторону Хаяхсыта, его родины. А в те годы в Чурапчинском районе была засуха, стояла страшная жара. Мы вышли на алас и, увидев колхозных сенокосчиков, подошли к ним. Узнав Протасова, мужики обрадовались, стали разговаривать.

– Воды нет, озера ближние пересохли, – жаловались сенокосчики. – С утра ждём этого дурачка Баадая. Должен был воду нам подвезти, да нет его… Соххор[36]36
  Соххор – ругательство типа «урод».


[Закрыть]! В горле пересохло, лепёшку запивать нечем. Жажда всех нас замучила. Что нам, догор, делать?

– Да вы что?.. – удивлённо посмотрел Ньукуус на колхозников. – Будет вода сейчас, напьётесь.

– Не шути, догор, – обиделись земляки. Плохо.

– Вот проходили сейчас с Уйбаном, видели в овраге под тем высоким деревом, у дороги, ручей забил из-под земли. Чистый, очень холодный. Мы напились.

– Как это?! – не поверили сенокосчики его словам, вскочили. – Правда?

– Возьмите ыагасы[37]37
  Ыагас – берестяное ведро.


[Закрыть] свои, принесите, – сказал Ньукуус. – Пора вам, думаю, омурган[38]38
  Омурган – отдых, перекур.


[Закрыть] делать.

Парни радостно побежали к оврагу и скоро принесли два полных ыагаса воды. Тут все как набросились с кружками, выпили с жажды великой всю воду. Вот радость была большая! Все, кланяясь, благодарили Протасова: «Спасибо, убай[39]39
  Убай – старший брат.


[Закрыть]»!

Ньукуус тут посмотрел на блёклое от жары чистое небо, сказал:

– Потерпите немножко, сейчас будет дождь, зальёт ваше горе.

Все с недоумением смотрели на Протасова, думая, уж тут-то он, кажись, перегнул. С начала лета нет дождя, а тут… Засуху не победишь.

Протасов отошёл в сторону, отвернулся, потом стал что-то тихо бормотать, время от времени поднимая вверх руки к небу. Я не слышал, что он говорил, но знал: обращается к Верхним божествам-айыы, к главному богу якутов – Юрюнг Аар Тойону, Великому Тангара.

И вот, скоро в небе появилось облачко, которое постепенно стало разрастаться, расширяться, темнеть. Небо заволокло полностью тяжёлыми тучами. Сверкнула молния, ударил гром. И началось! С неба хлынул небывалый ливень, и сенокосчики радостно крича, побежали в поле… Они прыгали и кричали как дети: «Ардах! Ардах! Ардах[40]40
  Ардах – дождь.


[Закрыть]!»

Мы взяли свои котомки, пошли дальше. И тут я спросил у Ньукууса:

– А ручья-то не было, мы не пили.

– Для них он был, я напоил их… Облегчил.

Потом Арахаан встал с места и сказал:

– Дождь – это понятно, и я могу делать иногда. В прошлом году потушил возникший от молнии пожар на Омолуку. Некоторые шаманы сейчас это могут. – Он подошёл к печке, снял с плиты закипевший чайник.

Лана, записав случай с дождём и водой, отложила ручку, подумала: «Иисус Христос ведь тоже бурю на море укротил и накормил народ малой рыбой. И семью хлебами там тоже спас голодных». И тут в её голове неожиданно всплыли строки Нового Завета: «И ели все, и насытились… А евших было четыре тысячи человек…»

– Ну, сыччы[41]41
  Сыччы – добрая, хорошая моя.


[Закрыть], чай готов, еда тоже… Кушать будем. Пора.

Старик достал с полки деревянную посуду – туески, кытыйа, бёлкёи – поставил на стол.

Тут в дверь кто-то постучал, и в избушку вошла пожилая женщина со свёртком в руках, поздоровалась.

– Проходи, Мотуо, чай пить будем, – улыбнулся Арахаан. – Ну, как там Маайыс, моя племянница?

– Всё чёрное вышло утром, как ты сказал, Уйбан… Затянулось всё быстро, – Она развернула свёрток, протянула старику этэрбэс[42]42
  Этэрбэс – обувь меховая.


[Закрыть], расшитый разноцветным бисером, сказала: – А это тебе, как подарок. Если бы не ты… Спас ты её, Маайыс мою.

– Да, если бы ещё день-два, то могла умереть, – ответил Арахаан, рассматривая меховую обувь. – Красиво-то как сделала! – восхищённо произнёс он. – Такое жалко в тайге носить… Если в Бэстях поеду или… – тут он посмотрел на Лану… – В город, в гости к ней, учёной.

Засмеялся, отложил подарок на сундук, накрытый шкурой волка, потом сказал Мотуо:

– А ты, тукаам[43]43
  Тукаам – родная.


[Закрыть], сними одежду-то, куртку, садись за стол. Сейчас познакомлю вас. С женщинами посидеть, чайку попить, бывает, приятно. Ючюгэй[44]44
  Ючюгэй – хорошо.


[Закрыть]!

Мотуо сняла свою старенькую, штопанную на рукавах куртку, повесила на гвоздь около двери, поискала по привычке зеркало, чтобы волосы в порядке были, но…

Арахаан разлил по бёлкёям густой, наваристый чай, потом, о чём-то вспомнив, пошёл в свой тесный отсек, где спал.

Мотуо села рядом с Ланой, спросила:

– А ты из Якутска, значит? На вертолёте…

И тут появился Арахаан, неся в руках роскошную шкуру красной лисицы, громко сказал:

– Вот, Мотуо, тебе на воротник. Пальто хорошее зимнее есть у тебя?

Женщина молча взяла в руки шкуру, вздохнула.

– Если не хочешь, то отдам её нашей гостье-красавице. Чего молчишь? – Старик весело подмигнул Лане.

– Нет хорошего пальто, – сказала Мотуо. – Но возьму. Маайыс, твоя племянница, Уйбан, будет носить. Замуж ей пора, одеться надо как следует. Не возражаешь?

– Ладно, – кивнул Арахаан. – Тогда пусть она это носит. Может, правда, жениха себе хорошего найдёт, правильно говоришь.

Потом Арахаан весело посмотрел на Лану, спросил:

– А ты, сыччы, имеешь мужа?

– Нет, – засмущалась, покраснела девушка от такого прямого, «откровенного» вопроса.

– Значит, и для тебя найдётся подарок, подожди, – засмеялся старик. – Что-нибудь найдём подходящее. Я ведь богатый, о-очень богатый… Верите?

– Верим, верим, – улыбаясь, ответила Мотуо, потом добавила: – Знаю, деньги свои не считаешь, потому что их нет у тебя. Нема!

Все громко засмеялись, громче всех Арахаан.

* * *

Тарас Барахов по поводу приезда своего племянника Айтала решил устроить далбар во дворе дома. Вечером придут соседи, друзья, и все сядут за большой самодельный стол из досок, будут общаться, петь и танцевать.

Помимо разнообразных рыбных блюд, красной и чёрной икры под водку на столе будет главное лакомство, которое обожают все якуты – шашлык из жирной конины. Для этого Тарас вынес из глубокого подвала большой кусок замороженного мяса, запасенного для праздничного застолья. Заодно он вынес наверх и прозрачные куски льда, которые бросил, расколов, в большую деревянную бочку. Жители Тумула не пили, вкипятив, речную или озерную воду, а круглый год пили ледовую, талую, очень чистую и полезную для здоровья. Некоторые учёные-биологи объясняли долголетие якутов именно этим – употреблением такой волшебной воды. А конина, как они тоже объясняли, являлась мясом не только полезным, но и исключительно лечебным продуктом, который даже противостоял радиации. Поэтому японцы закупали в Якутии это конское мясо, которое ели в сыром виде, давали своим больным от радиоактивных излучений, страдающим от рака крови.

Айтал обожал шашлык из конины, считая, что такого лакомого, особенно вкусного мяса в мире нет. Он, бывая везде, даже за границей, ел много разных мясных блюд, но свой якутский шашлык, свежеиспечённый самим едоком, был лучшим из лучших, даже кавказских – из баранины. Кстати, слово «шашлык», теперь определение интернациональное, произошло от тюркского, якутского «суосаллык», о чём ему поведал, объяснил один учёный-тюрколог, гурман по природе. Это, видимо, тюрки-кочевники ещё в древние времена распространили, разнесли «суосаллык» по всем странам Евразии. Но истинный, настоящий древний шашлык правильно готовят только якуты-саха, потомки кочевников, скифов-саков.

Они вдвоём над горящими углями наготовили мяса почти ведро, когда стали собираться во дворе приглашённые. Балбара накрывала на стол. Дети, помогая матери, таскали, ставили на скатерть посуду, вилки и ложки. На деревянном ящике уже пыхтел, выпуская клубы пара, большой семейный самовар.

Вот пришёл Бюёккэ с гармошкой, без которого не проводили здесь ни одного торжества, праздников или свадеб. Он был светлоглазый, блондинистый якут, и, как шёпотом говорили тумульские бабы, родился у Тамары, матери его, от заезжего русского, то ли геолога, то ли гидролога. Парень был весёлый, охочий до девок, как неизвестный папаша его. Но пел, плясал и на гармошке своей играл зажигательно, азартно, за что ему и прощали тут все его хулиганские грешки.

Время шло, народ для гулянки собрался, и Балбара в новом шёлковом платье, что привёз из города Айтал, громко произнесла:

– А ну, все за стол! Просим!

Люди не спеша стали рассаживаться кругом на скамейки и стулья, смотрели с любопытством на главного гостя – Айтала.

Тут, когда все наконец разместились, скрипнув калиткой во двор Бараховых вошли Лана со стариком Уйбаном по прозвищу Арахаан. Гости разом зашумели, послышались голоса: «Сам Арахаан», «шаман пришёл»…

Айтал, радостный, подошёл к Лане, сказал:

– Ну, наконец-то! Пришла. – Тут он заметил в ушах подруги серебряные, типично якутские серьги, очень старинные. Он удивлённо произнёс: – Где раздобыла? Купила? Красиво!

– Подарили, – ответила она. – Потом расскажу. Сядем за стол, Айтал, рядом. Где?

Их обоих посадили как особых гостей рядом с хозяином дома – Тарасом. Балбара с помощниками накладывала по тарелкам еду, разливала по чашкам и стаканам горячий чай.

Тарас поднял рюмку с вином, сказал:

– Товарищи! Сегодня для нас, Бараховых, радостный день. Приехал из Якутска мой родной племянник, будущий доктор наук. С ним приехала журналистка из газеты, будет писать про нас, тумульских. Давайте выпьем за них, молодых и хороших… Уруй!

– Уруй! – подняли рюмки и стаканы гости, выпили.

Гости накинулись на еду. Стало веселее.

Наступили сумерки, и во дворе Бараховых зажглись две большие уличные лампы. Это по просьбе Тараса досрочно включили старый совхозный электродизель, а лампы повесил на ветках сосед, друг хозяина – электрик Ыстапан, хромой, кудрявый мужчина с золотой фиксой[45]45
  Фикса – зуб золотой, вставленный.


[Закрыть] во рту, который считался в Тумуле с наступлением осенних сумерек как бог-светило, самым главным, незаменимым. Считай, что на севере Якутии начались уже долгие тёмные сутки зимнего периода, когда солнце, выглянув из-за горизонта, немного повисев, заходило за снежный горизонт, оправдывая поговорку аборигенов-северян: у нас полгода ночь, а полгода день. Такие вот контрасты.

* * *

Из Москвы Евгений Громадский прилетел в Якутск утром и сразу пошёл в Управление отметить своё прибытие и заодно узнать о подробностях подземного атомного взрыва в местности Хатыннах, около озера Омолуку. Он, как геолог, работал там будучи молодым ещё в шестидесятые годы и знал окрестности этого большого озера очень хорошо. Дьявольский, небывалый взрыв атомного заряда, по расчётам учёных, должен был привести в движение огромные запасы нефти и газа под землёй, и этим облегчить дальнейшие работы по их добыче. Такого рода практика существовала и в других державных государствах мира, в частности в Соединённых Штатах. Однако наряду с этой задачей, по секретному заданию, Громадский уже как военный-геофизик должен был вычислить «работу» заряда в конкретных условиях. Проверить расчёты.

В Управлении, где его уже ждали, сказали, что вертолёт туда полетит утром следующего дня, и с ним командированы нужные люди – специалисты. Буровые машины с соседнего района уже готовы двинуться к месту будущего взрыва, и всё теперь зависит от него, Громадского, в этом важном и ответственном акте.

Громадский, заполнив все необходимые бумаги, вышел на улицу, решил найти какое-нибудь кафе поблизости, позавтракать.

Он дошёл до кинотеатра «Центральный», где рядом был маленький книжный магазин, ставший теперь для него исторически-особым, мемориальным, ибо в те славные шестидесятые он забрёл в эту «книжку», болтаясь по городу, вместе с Оськой Бродским, рыжим парнем из Ленинграда, с которым «запрягся», состоял в одном геологическом отряде. Теперь он, Бродский, стал великим поэтом «всех времён и народов», живёт в Нью-Йорке. Повезло парню!

Громадский зашёл в книжный магазинчик и вспомнил, как здесь друг нашёл книжку стихов Баратынского – известного русского поэта XIX века, и, прочитав, вскрикнул: «Ведь и я так могу! Сочиню». И сочинил в тот же вечер стихотворение, которое прочитал друзьям-геологам за столом, на котором стояли опустошённые бутылки водки и три легендарной «Веры Михайловны» – мутного вермута. Судьи, пьяные геологи, одобрили сочинение чувака, сказали: «Ну, Оська, выйдет из тебя толк. Пиши!»

И он после их благословения стал много писать и дописался до таких блистательных вершин. «Эх, Оська! Встретиться бы с тобой теперь, – подумал Громадский. – Дёрнули бы малость за встречу, вспомнили тайгу, деревянный Якутск».

На площади имени ссыльного большевика Орджоникидзе, которую местные называли Оржанкой, Громадский зашёл в кафе «Волна», поднялся на второй этаж и, взяв две порции котлет «по-якутски», сел за стол, где одиноко сидел маленький сухонький старичок в чёрной беретке. Перед ним, играя гранями, стоял пустой стакан. Старичок посмотрел на Громадского своими добрыми, повлажневшими от умиротворения и умиления глазами, тихо поздоровался. Москвич кивнул небрежно и принялся терзать тупым ножом котлетку, глотать куски.

– Я вижу, Вы из Москвы, – тут заявил вежливый старичок. – Давно?

– Сегодня, только что, – буркнул Громадский. – А что, заметно?

– Москвичей узнаю по запаху, как собака, – тихо засмеялся незнакомец. – Я ведь тоже там жил много лет, работал с Маяковским.

– С Маяковским? – удивился Громадский. – Бродский, теперь Маяковский, потом Пушкин? Якутск так и напичкан именами великих поэтов, – сказал, усмехнувшись, москвич. – Интересно.

– Не Пушкин, а поэт и писатель Бесстужев-Марлинский – друг Пушкина и Рылеева, декабриста. Кстати, от скуки он начал писать именно в Якутске, – улыбнулся старичок, сказал: – Поэт нелепо погиб на Кавказе и писал родным, что полюбил этот край – Якутию, где живут бедные, но честные и гостеприимные люди, которые всегда «готовы разделить последний кусок с путником», и эти слова из его письма.

– Да-а, новости, – вздохнул Громадский и, доев последние кусочки котлеты, спросил: – А Вы тоже, случаем, не поэт?

– Я художник, – ответил незнакомец. – Работал в двадцатые годы в «Окнах РОСТа», малевал лозунги и плакаты.

– Где и общались с поэтом Маяковским, – сказал Громадский. – Понятно. А как оказались здесь, в Якутске?

– Сослали. Вернее, сам приехал подальше от Москвы перед Всемирным фестивалем студентов и молодёжи в столице, в 1957-ом году.

Старик снова мило улыбнулся, добавил:

– Много, видите ли, болтал о Никите Хрущёве, анекдоты рассказывал.

Он засмеялся по-детски открыто, сияя глазами, потом достал из-под стола «чекушку» водки и, налив в свой гранёный стакан, выпил. Крякнул, довольный.

– Сослали, значит, – произнёс Громадский, потом, вспомнив про своего деда, сосланного, кстати, тоже в Якутию, спросил: – А Вы, случаем, не слыхали про ссыльного народовольца Яна Ключевского?

– Ключевский? – спросил незнакомец. – Нет, про такого не знаю, потом добавил: – А Вы, дорогой товарищ, сходите на Романовку, где сейчас музей политссылки. Знаете, где?

– Нет, – оживился Громадский. – А где это?

– Близко отсюда, направо, через один квартал.

– Это хорошо, – обрадовался москвич. – Схожу, обязательно схожу… Спасибо Вам, – он встал, слегка поклонился этому интересному старичку, направился бодро к выходу.

* * *

Пройдя по переулку, Громадский по разъяснениям прохожей симпатичной девушки с чёрными глазами, наконец, вышел к высокому деревянному дому, где в XIX веке жил, как он потом узнал, мещанин – строитель Романов. И этот дом оказался поистине историческим, в котором в начале ХХ века устроила против властей вооружённое восстание кучка революционеров, политических ссыльных с конкретными справедливыми требованиями об облегчении тяжёлой доли, жизни политссыльных в якутской окраине России. Они, вооружившись, забаррикадировались в доме, подняли красный флаг. Восемнадцать дней сидели восставшие, отстреливались. Жандармы застрелили одного их них и несколько человек тяжело ранили.

Это кровавое событие имело потом широкий резонанс по всей России. И за границей о них, героях, писали в газетах. Восстание якутских ссыльных получило название «романовки», и теперь здесь, в доме Романовых создали музей.

Громадский обошёл все залы, внимательно рассматривая выцветшие фотографии почти столетней давности. Он искал снимок своего деда – Яна Ключевского, но не нашёл.

Зная из первых двух писем деда, что он дружил, хорошо знал писателя Владимира Короленко, который отбывал ссылку в Амгинской слободе, Громадский, обнаружив под стеклом копии писем знаменитого человека, стал читать: а вдруг он что-то написал про Яна Ключевского? Но в письмах упоминались только поляки М. Вовоженец, А. Шавинский и Э. Пекарский, о прадеде ничего не было.

В конце последнего письма писателя к якутянам Громадский прочитал строки: «… спасибо, что вы меня не забываете… Вы не представляете себе, какое удовольствие доставляют мне ваши письма. Право, об Амге, когда я из неё выехал, – у меня осталось самое приятное воспоминание…» и т.д. Внизу подпись: «Ваш учитель Владимир Короленко».

В первом письме деда, который он читал в самолёте, тоже говорилось, что он очень скучает по местам ссылки, по людям, которые там живут, не забывает вкус таёжной брусники и голубики. Выходит, что их, некоторых ссыльных, людей южных солнечных краёв, не особенно тяготила и мучила суровая природа Якутии, среда обитания «тюрьмы без решеток», ибо они, видимо, жили среди людей, которые не то, что сторонились и ненавидели их – «бэсиэччиков», государственных преступников, а, наоборот относились к ним по-человечески дружелюбно, с открытой душой и сердцем. Люди везде есть люди, какие бы ни были.

* * *

Против течения речки Кюндэлэ мчалась лодка с подвесным мотором, в котором сидели трое: Айтал с Ланой и Тарас Барахов, управлявший, держа руль, ходом моторки. Мотор ревел, и от острого носа «дюральки» взлетали в обе стороны брызги, в которых играли, искрились лучи золотого солнца. Моторка ловко виляла между камней и топляков, отчего её корпус кидало из стороны в сторону, и при этом Лана звонко вскрикивала, непривычная к таким отчаянным поездкам. Она сильно боялась воды, что было заметно.

– Будет! Будет тебе кричать! – смеялся Айтал, прижимая рукой к себе «городскую трусиху».

День был хороший, тёплый и солнечный, и за бортом моторки проносились берега, на гребнях которых, роняя в воду рыжие иголки, склонились мохнатые великаны – лиственницы, и рядом с ними, чуть пониже, горели золотой листвой тонкоствольные осины и берёзки.

Скоро за поворотом речка заметно расширилась, разлилась, стала мельче, спокойнее. Здесь у берега, в образовавшемся под кручей омуте, останавливалась, отдыхала речная рыба и, бросив туда закидушку с блесной, можно было за короткое время наловить её.

Тарас повернул руль, и лодка уткнулась носом в проросший травой берег.

– Приехали, – сказал он. – Сделаем паузу, как говорят у вас в городе. Малость отдохнём, потом дальше покатим, до избушки мало осталось… Кушать хотите?

– Покурим, – улыбнулся Айтал, спрыгнул на берег и по-джентельменски протянул руку даме, то бишь Айгылане Борисовне.

Лана, вскрикнув, прыгнула, и парень поймал её, обнял крепко, больше положенного.

– Пус… ти! – ударила она его кулаком по спине. – Не дури!

– Эге-ге-е-ей! – закричал Айтал, поднял вверх глаза. – Как тут прекрасно… Сказочно!

Тарас смотрел серьёзно на парня, тихо окликнул, сказал:

– Айтал, не кричи тут… Не шумите!

Потом охотник привязал лодку за деревце у воды, закинул за плечо рюкзак, пошёл по еле заметной тропинке наверх по заросшему травой пологому склону. Оба молча последовали за ним, не понимая смысла его окрика, замечания.

Вот тропинка скоро привела их к открытой поляне, на дальнем краю которой стояло, раскинув лохматые ветви, огромное дерево. Это была очень старая, толстая, в три-четыре обхвата лиственница, украшенная разноцветными ленточками-салама. На нижних мощных ветвях и у самого корня лежали, висели, стояли различные вещи – дары людей, почитающих издревле это Священное Древо.

Чуть ближе, за кустами смородины, стояли шесты, на которых были насажены сделанные из дерева летящие к небу птицы – эмэгэты[46]46
  Эмэгэт – идол.


[Закрыть] шаманов, которые здесь камлали, призывая духов. Место это было действительно сакральным, обрядовым, запретным для несведущих, не уважающих обычаи предков.

Тарас подошёл к Ытык Мас – Священному Древу, поклонился и привязал на ветку ленточку-салама, потом положил внизу у ствола три заряженных патрона и новую коробку спичек. Сделав это, охотник посмотрел на спутников своих, сказал:

– Дары от вас тоже нужны, иначе дух местности – Хозяин тайги – обидится.

Лана сняла с головы платок, который повязала от насекомых, оторвала две полоски, одну отдала Айталу, подошла к лиственнице, повязала салама со словами пожеланий. Вложила в расщелину ствола любимую губную помаду и, поклонившись, отошла в сторону.

Айтал тоже повязал лоскуток и, покопавшись в кармане, вытащил сто рублей, воткнул в трещинку ствола, потом, погладив ладонью шероховатую кору дерева, встал рядом с девушкой.

Увидев действия своих спутников-горожан, Тарас улыбнулся, лицо его посветлело, ему стало хорошо, ибо знал, что обряд, совершённый человеком искренне, от души, рождает добрый кэскил[47]47
  Кэскил – будущее.


[Закрыть], благополучие и удачу.

Тарас подошёл к давно потухшему кострищу и, собрав лежащие на земле сухие ветки, поджёг спичкой. Постепенно разгорелся огонь, и он подбросил туда более толстые ветви с засохшей хвоей, – и вспыхнуло, заиграло пламя. Охотник подождал, когда костёр разгорится сильнее, потом, поклонившись на четыре стороны, начал петь:

 
О, дух-хозяйка земли нашей,
Великая Аан Алахчын Хотун
С глазами ясными, лучистыми,
С руками белыми, мягкими,
С грудями высокими, щедрыми,
Кормящая нас, детей своих,
Белым сладким илгэ[48]48
  Илгэ – божественный напиток.


[Закрыть],
Защищающая нас от напастей,
От наскоков хищников злых,
От духов чёрных и страшных,
От абаасы Нижнего Мира…
О, мать наша сильная, добрая,
Защити, охраняй, отгони от нас —
Все беды земные и потусторонние!
Дьиэ-буо… дьиэ-буо!
 

Тарас, раскинув широко руки, повернулся к лесу за поляной, где стояли сосны, лиственницы и белоствольные берёзы. Продолжил петь:

 
О, дух-хозяин тайги Баай Байанай!
Хозяин всех перелесков и рощ,
Всех оврагов лесных и буреломов,
Добрый Отец всех птиц и зверей —
Быстрых, юрких и сильных,
Щедрый Хозяин владений своих,
Бродяг-охотников всех Покровитель,
Делящийся дичью, добычей удачно,
Делящийся ягодой сладкой,
Орехами спелыми…
Кормилец наш величайший,
Спаситель от голода, мора,
Дух-хозяин Великой Тайги!
Удачу нам, охотникам, соверши, воздай!
Зверушек пышнохвостых своих загони,
Рогатых, лохматых к нам приводи.
Щедрым будь, поделись с богатством
своим беспредельным!
О, Баай Байанай! Дьиэ-буо! Дьиэ-буо!
 

Охотник остановился, перевёл дыхание, потом вынул из рюкзака разную еду: бутылку с водкой, оладьи, масло в туеске. Он подбросил в костёр ещё веток сухих и продолжил песнопение-алгыс: