Текст книги "Белые лебеди омолуку"

Воспользовавшись хаосом, Тарас с друзьями побежали в лес, скрылись в темноте, «ноги сделали», как говорится. Они слышали, как за спиной в лагере кричали, ругались матом мужики: «Ах вы ё… мать твою!»

Потом взрывники заново разожгли костёр, и в лагере снова установился прежний порядок. Чтобы помыть грязную посуду, а также заварить чай для любителей похлебать перед сном, надо было поставить на огонь другое ведро с водой, а желающих в темноте сходить к ближнему озеру за водой не оказалось. Все боялись «этих диких якутов», которые могли их в лесу укокошить запросто. Тогда Казарян, самый храбрый из братии, гордо вышел вперёд, сказал:

– Я пойду! Только Вы, Евгений Янович, дайте мне свой пистолет. Фонарик у меня есть. – Потом сказал: – Вася тоже со мной пойдёт, потому что повар, ему посуду мыть. Так?

– Не-е… я… – попытался Белоконь возразить, но ребята так сурово посмотрели на него, что он согласился, и на всякий случай воткнул за пояс большой кухонный нож.

Все засмеялись, глядя на эту комическую пару: длинный, как столб, армянин, и маленький, щуплый Вася Белоконь.

– Хорошо, – согласился Громадский. – Я тебе, Казарян, дам оружие, но… Но знаю, что на вас никто не нападёт, будьте спокойны. – Он оглядел всех, добавил: – Я знаю тайгу и людей этих, местных, тоже. Вас не тронут.

Вдвоём с армянином начальник пошёл к своей палатке, вытащил из вещмешка новенький «макаров», отдал пистолет Казаряну, сказал:

– Только, Карен, не балуйся там, не стреляй. Сходите тихо, без шума. Ты понял меня?

– Понял, товарищ начальник, – козырнул армянин, вскинул вверх руку. – Все будет в порядке.

Он ушёл довольный, подпрыгивая как мальчик, которому достался приз на соревнованиях. «Вот, тарабай, ещё пульнёт случайно кого, а мне отвечай, – подумал Громадский. – Но парень хороший, энергия есть». Он откинул полог палатки, вошёл, снял сапоги и лёг на раскладушку. Затем, включив фонарик над изголовьем, достал из кармана рюкзака пачку старых писем деда, ссыльного народовольца Ключевского, выбрал наугад одно, стал читать:

«Дорогой брат Станислав! Пишу, возможно, своё последнее письмо из Уорана Амгинского улуса, это недалеко от Слободы, о которой я тебе писал. Пережил тут всех ссыльных людей, пожалуй, но остались ещё еврей Кац и поляк Крыжановский, но их сроки ещё не прошли и уедут не скоро. Я прожил здесь, на берегах реки Амги, много лет, и похоже прижился уже. А как было худо в первые годы – и голодно, и холодно было. Но люди помогли мне тут, даже жизнью обязан. Как-то осенью, когда лёд на реке уже затянулся от берега до берега, я по глупости пошёл, спешил на Слободу за продуктами. Со мной были спутники, якуты местные, это старик Тарагай и сын его средний Басылай, худой, очень спокойный парень, он мало говорил, но мастерил из дерева все прекрасно. Я очень торопился и побежал вперёд. Но случилась беда – лёд треснул, и я провалился в холодную воду, стал тонуть. Старик закричал, а Басылай бросился ко мне, схватил за руку и стал тянуть. А там было глубоко, и я захлебнулся, стал сознание терять. Очнулся на берегу, меня спасли, отогрели у огня, который развёл старик Тарагай. Старик плакал, слезы обильно текли из глаз. А Басылая нет. «Где сын?» – я спросил, а он, только рыдая, показал на полынью. Оказалось, что Басылай помог мне выползти на лёд, а сам, захлебнувшись, ушёл на дно, ибо мешок с инструментами был у него за спиной, его и потянуло. А там, на Амге течение сильное очень, вот и пропал парень. Это я, выходит, виноват, на мне грех страшный, но что тут поделаешь… Плохо. Мне было стыдно старику, отцу его, в глаза смотреть, лучше бы сам под воду ушёл. Думал, он станет меня упрекать, даже проклинать «нючу», чужого человека, ан нет. Ни слова не сказал, а только собирал дрова, чтобы костёр сильнее горел, согреть меня хотел, спасти. Такие вот люди живут в дикой якутской тайге, с виду простые, жалкие, некрасивые, а беда придёт – первыми руку тебе протянут, хороший какой или «сударский», государственный преступник, даже цареубийца. Ты человек и они человеки, разницы нет, как они говорят. Поэтому люди здесь особые, не похожие на жителей центральных губерний Российской империи, делятся последним. И жёнушка моя, Сардана, от голода спасала, когда я, больной и никому не нужный человек, лежал в холодной юрте один. Бросил меня тогда Юровский, убежал в Якутск, ибо украл телёнка у местного богача, съел его тайком, и даже мясом со мной не поделился, сволочь. А я с лёгочной простудой тяжёлой лежал, кашлял, потел, даже с трудом дышал. Ну, тогда я подумал: это конец. Но зашла ко мне дочка якута Хабырыса, в соседнем аласе он жил, и она, Сардана, увидев состояние моё страшное, камелёк[57]57
  Камелёк – печь в юрте.


[Закрыть] затопила. Потом взяла топор, санки, и привезла из леса дрова, затопила, что в юрте аж жарко стало. Напоила водой горячей, ибо чая не было у меня в запасе, накрыла шкурами, что нашла в амбаре и вечером ушла домой. Мне стало жарко сначала, потом успокоился, заснул. А утром она, Сардана, приехала с отцом своим, Хабырысом, на быке с санями. И они меня, больного, перевезли в свою юрту. Напоили горячим молоком, ухой карасёвой, и я потихоньку стал поправляться. И спасла меня, скажу я, ягода брусника, которую всё лето собирала Сардана, запасалась. Так я и выздоровел. Жил у них, помогал, чем мог, летом сено косил с Хабырысом. И так постепенно мы сблизились с Сарданой, полюбили друг друга, хоть и не понимали слов, ибо она инородка, а я обрусевший поляк. И родился у нас сын, назвали Родионом – в честь генерала Родиона Громадского, родича нашего, героя войны 1812 года. Через год дочка родилась, Лариса. Так жили мы там, на Сордоннохе радостно, хорошо, пока меня, ссыльного, за провинности всякие (помог убежать ссыльному Павлову) не отправили в дальнюю глушь – за Верхоянье, чтоб другим не повадно было. Уехал я под конвоем, а они остались. Они люди были бедные, неграмотные, и потому переписки не было, и я не знал, что с Сарданой и что с моими малыми детьми. Но вот прошли годы, и меня обратно в Амгу перевели, и я сразу тайком к ним в Сордоннох поехал. Приехал туда, а мне говорят: жёнка твоя с детьми уехали к сестре на Север по Лене-реке, ибо умер у Сарданы внезапно отец, и она с детьми одна осталась, мать ещё раньше умерла от оспы. Вот постоял я у могилы Хабырыса, поплакал, но прошлое не вернёшь. А потом опять Амга, знакомые лица, но это не долго, ибо уже через полгода срок мой завершается, так что скоро встретимся с тобой в стольной Москве. Пока, мой брат Станислав, до встречи!

Твой Ян, непутёвый.

ноября, 3-го числа, 1916 года.

Громадский положил листы, исписанные чётким почерком деда, в конверт, задумался: «Вот какая сложная жизнь была у Яна Ключевского, ссыльного в Якутии. Люди вытащили его, спасли. Чужие, якуты спасли, а свои – идейные в доску друзья-москвичи – убили, и неизвестно, где могила его. Вот такие парадоксы! Но вот что главное в письме – дети его остались здесь, на севере Якутии: мальчик и девочка. И где их найти, чёрт его знает… Время всё проглотило, и следов не найдёшь. А ведь внуки, правнуки где-то живут… Ключевские? Может быть. Возможно, что носят другую фамилию, как и я. Времена-то были страшные, сталинские, где было всё перемешано, как в колоде карты. Ищи правду! Трудно, очень трудно, вот в чём дело».

Громадский потушил фонарь, закрыл глаза, подумал, что пораньше встать надо, дело продолжить. Есть ведь и другие варианты.

Снаружи за палаткой послышались чьи-то приглушённые голоса, потом всё стихло.

* * *

Ночью, освещая тропинку фонариком, они наконец-то добрались до ютэна Арахаана. Собака шамана Чалбай – огромный черный пёс – радостно взвизгнув, виляя хвостом, кинулся к хозяину. Арахаан погладил пса по голове, сказал, оглянувшись на спутников:

– Скучает Чалбай, когда ухожу… Оставляю всегда одного ютэн сторожить.

– От кого? – спросила Лана, снимая тяжёлый рюкзак. – Людей тут, в тайге, вроде, нет… И кушать ей надо.

– Людей нет, а вот росомаха-воровка или медведь, проказник, бывало, навещали жильё иногда. – Арахаан снял дробовик, повесил на гвоздь у входа, сказал: – А лохматый наш дед о-очень любопытный. Геологи всякие научили, прикормили его сгущёнкой и, что плохо – водкой. Вот он и приходит в гости, когда никого нет: ищет лакомства эти да всё порвёт, разбросает вокруг. Беда! – он открыл дверь, обитую лосиной шкурой, сказал: – Ну, гости уважаемые, проходите… Сейчас что-нибудь сварим.

Все вошли, сняли куртки, разделись, расселись по нартам. Арахаан вынес псу остатки мяса с костями, налил в его кастрюлю суп с крупой, сказал:

– Ешь, Чалбай. Скоро опять один останешься дома… Похудел совсем.

Лана и Айтал расположились по своим местам, выложили из рюкзаков нужные вещи: хлеб, консервы разные для ужина, одежду… Лана достала постельное белье в целлофане, хотела сразу расстелить, но тут, увидев это, Арахаан, входя в ютэн, громко сказал:

– Это чистая простынь? Дай-ка… Я посмотрю. Вовремя, однако.

Лана удивлённо посмотрела на хозяина, молча протянула ему целлофан с бельём.

Старик развернул белую, совершенно новую, с этикеткой, простыню, произнёс:

– Айыы Тангара!.. Это хорошо, подойдёт, – потом достав из своего ящика кусок разноцветного полотна, сказал ей, протягивая: – Возьми, это постелешь себе… Чистое.

– Хорошо, – тихо ответила девушка, не понимая смысла такого обмена, взяла ситец с цветочками, положила на шкуру.

Тарас и Айтал тоже ничего не поняли, даже не спросили: зачем.

– Когда ухожу из ютэна надолго, – произнёс Арахаан, пряча белую простынь под подушку, то собаку свою, Чалбая, отпускаю. Она находит еду в тайге, как волк питается тем, что поймает… Зайцев, уток в траве, бурундуков… Зверь есть зверь. Но от ютэна своего далеко не уходит, ибо знает, что я оставил его сторожить. Умный он, вместе лет 10 живём, привыкли друг к другу.

– С росомахой ладно, понимаю, – сказал Айтал, снимая резиновые сапоги. – А вот мишка если, сам хозяин тайги придёт… Он же разорвёт собаку на куски… Царь есть царь! – Парень надел лёгкие кроссовки, чтоб ноги отдохнули.

– Да, дед таёжный – с ним опасно собаке, – ответил Арахаан, разжигая в печке огонь. – Но мой Чалбай не боится его, знает, как с ним потолковать… Пёс всё время сзади нападает, пытаясь схватить за жо… за задницу. И медведь всё время крутится, как юла, пытаясь ударить собаку. Но Чалбай очень вёрткий и быстрый, и он, почтенный, бьёт всё мимо… Так, повертевшись, устав от игры такой, мишка, плюнув на всё, уходит от жилья и больше туда не суётся, зная, что за ловкий нахал там обитает, его, хозяина тайги, не боится, – Арахаан выпрямился, засмеялся, сказал: – Такой вот Чалбай у меня… С ним шутки плохи!

Тут в ютэн с большой охапкой дров зашёл Тарас, бросил это у печки, сказал:

– Вот принёс, нарубил… Ночи холодные становятся, сами знаете.

Он прошёл на место, снял куртку, вздохнул:

– Надо что-то предпринять… Остановить это дело.

– Ты это про взрыв? – спросил парень, глядя на расстроившегося вконец Тараса. – А как?

– Думаю, их теперь не остановить, – махнул рукой Айтал.

– Я знаю… – тут вскочила с места Лана. – Надо срочно, завтра же ехать в райцентр. И там я свяжусь по телефону с редакцией, расскажу всё о взрыве – напечатают в газете. И будет большой скандал, народ заволнуется… Протест всколыхнётся! Так?!

– Нет, – сказал Тарас. – Во-первых, пешком по осенней грязи вы, друзья, будете до центра добираться два дня. Во-вторых, об этом в газете напечатают через неделю только. Так? В-третьих, редакторы такое важное, неординарное дело без обкома КПСС напечатать не разрешат. А обком без согласия Москвы – сами знаете, кто? Круг замыкается, значит, этот вариант с газетой не проходит. Бесполезно.

– Тогда?.. – беспомощно посмотрела она на всех. – Что делать-то будем?

– Ладно, – гневно произнёс Тарас. – Подумаем. Сейчас отдохнём, поспим… А завтра посмотрим.

Арахаан внимательно, испытующе посмотрел на охотника, потом, вздохнув, отвернулся.

На печке подпрыгнула крышка чайника от пара, как бы намекая, что пора садиться за стол, поужинать перед сном, расслабиться.

– Хорошо, давайте, друзья, чаю горяченького попьём… – произнёс Айтал. Он повернулся к девушке, сидевшей, расстроившись, на постели, сказал: – Иди, Лана, сюда, я тебе шоколадку-сюрприз приготовил… Хочешь?

Она удивлённо, недоумевающе посмотрела на него, ничего не сказала. Какой тут ещё шоколад?

* * *

Громадский проснулся, посмотрел на часы: 6 часов, 15 минут. Надо подняться. Он откинул полог палатки, вышел, поёжился. Солнце медленно вставало над тайгой; по-осеннему было прохладно, и москвич подошёл к давно потухшему костру, кинул на чёрные угли сухих веточек, бросил, скомкав, куски газеты и поджёг зажигалкой. Постепенно огонь, как бы нехотя, загорелся, потянулся к небу тонкий дымок… Громадский сел на чурбан, закурил, стал думать: «Надо пойти по разлому дальше, и, возможно, найду точку более глубокую, чем вчера. Чем глубже, тем будет надёжнее – взрыв не вырвется наружу, и беда не случится. Прибор работает хорошо, не ошибётся».

Он повесил над разгоравшимся костром ведро с остатком чая, решил перекусить. Тут из большой палатки, зевая, вышел Казарян, отошёл к кустам и стал справлять малую нужду. Совершив сей утренний акт, он пошёл обратно, и тут его окликнул Громадский:

– Эй, Карен, подойди сюда!

Увидев начальника у костра, парень подошёл, произнёс:

– Доброе утро! Чем буду обязан?

– Обязан будешь тем, что, быстро поев, пойдёшь со мной на разведку. С моим пистолетом.

– Аа, – обрадовался Казарян, сказал: – Это с удовольствием, Евгений Янович, – потом, покашляв в кулак, спросил: – А пострелять по цели дадите?

– Выберем место, вместе постреляем, – ответил Громадский. – Мне тоже хочется… – Он прицелился, вытянул палец: – Бух-бух!

Они оба громко рассмеялись.

* * *

В это утро Арахаан тоже поднялся рано, и пока гости спали, он тихо вышел, направился к стоявшему в сторонке, в тени деревьев, своему высокому лабазу.

Поднявшись по лесенке наверх, он нашёл среди мешков и свёртков ящик, в котором лежали белые заячьи шкурки. Шаман выбрал из них три самых лучших – белых, как снег, и пушистых. Над чистой, ровной, как голубое стекло, гладью озера Омолуку поднялся круглый бубен сентябрьского солнца, и, как бы приветствуя божественное светило, на озере раздавались громкие крики гагар и звонкие, трубные голоса журавлей: кур-ры, кур-ры, кур-ры…

Оживала природа: в небо, свистя крыльями, поднимались стаи уток, каркали вороны в ельнике, вышли из леса к воде тонконогие, пугливые косули… Золотом сверкали листья берёз и осин. А солнце всё выше и выше – к куполу неба.

Арахаан, сидя за ютэном, толстой ниткой сшивал куски заячьих шкурок, мастерил что-то типа шапки-дьабака*. Сосредоточившись, он не заметил, как к нему тихо подошла Лана и стала смотреть: что такое шаман мастерит?

Тут Арахаан, почувствовав её присутствие за спиной, повернулся, спросил:

– А-а, тукаам, уже встали? Выспались?

– Мы с Тарасом уже на ногах, а Айтал ещё спит. Пусть отдохнёт. День, я знаю, будет тяжёлый. Не так ли?

– Ты правду говоришь, – кивнул шаман, продолжая работу. – Сегодня должно всё решиться… Спасут или не спасут.

– Вы это о чём? – не поняла девушка. – Ладно, – отложил шитьё Арахаан. – Иди, тукаам… Я приду. – Потом спросил: – Тарас где?

– Он чай сварил, подогрел еду… Скоро завтракать будем. – Помолчав, сказала: – Пойду, Айтала разбужу… Хватит дрыхнуть ему. – Ушла.

В это время Тарас, сидя на скамейке около двери, чистил после вчерашней охоты на уток своё пятизарядное ружьё МЦ—21-12, которое считалось среди охотников самым мощным и дальнобойным.

Отложив в сторону шомпол, он, глядя на широкий разлив Омолуку, задумался, вспомнил красное от гнева лицо начальника взрывников, который решил погубить одним нажатием кнопки всё, что было для него, охотника, самым нужным, судьбоносным, живым и прекрасным – это озеро, эту тайгу, эти просторы, которые он называет кратко – родина, моя Родина! И если погибнет вся эта красота, это данное им свыше счастье, то он тоже исчезнет, умрёт, растворится. Без родины нет его, якута из Хатыннаха, священного Омолуку. Так что терять ему больше нечего, надо сделать попытку, крайнее дело, чтобы остановить эту беду, это Зло хотя бы на время, на месяц, а может, на год. Он знает, они не отступят и сделают, выполнят то, что задумали.

Но дайте пожить лебедям хоть неделю! Дайте им улететь от смерти на юг, на спасительный юг… Ведь мало осталось им до отлёта.

Он сделает это. Сделает. Но что ему будет потом, после этого?

Тарас печально, горько усмехнулся. – Конечно, расстрел. Статья уголовного кодекса СССР. Сначала посадят, опять вшивые нары, холод и грязь, кривые рожи зэков… Всё это ему знакомо: два года отсидел за пьяную драку из-за дурака, который обозвал его козлом узкоглазым, вот он, сволочь, и получил по мордасам так, что заплыли его глаза, стали уже его, Тараса Барахова, якута из Тумула. Открытого суда не будет, он знает… Лучше бы сразу – раз и готово.

Охотник встал, погладил ствол ружья, потом повесил верное оружие за широкий ремень на гвоздь.

* * *

Громадский с Казаряном, пройдя по тайге почти пять километров на запад, остановились на берегу ручейка, который впадал в воды озера Омолуку по карте. Осталось ещё полкилометра, и он снова увидит это голубое чудо природы, по берегам которого он ходил в конце шестидесятых, искал тут наличие нефти и газа.

Он положил радиоэхолот рядом, и этот умный инструмент показал ему сегодня, что глубоких точек по ходу разлома и пустот под землёй даже три, и данные гораздо лучше вчерашних.

– Ну, давай ещё постреляем маленько, – умоляюще посмотрел на Громадского Карен. – Евгений Янович, три выстрела всего! А?

– Хватит, – отрезал Громадский, сказал: – Воду набери в котелок, перекусим тут малость… Давай!

– А? – не отставал упрямый армянин. – Чу-уточку… один бух-бух сделаю.

Громадский засмеялся, сказал:

– Ладно, Карен, сначала поедим, чайку попьём, а потом… Посмотрим. Согласен?

– М-да, – недоверчиво посмотрел парень на начальника, пошёл с котелком вниз, где журчал ручеёк.

Москвич быстро разжёг костёр на бугорке, стал доставать из рюкзака бутерброды и банки с компотом.

* * *

Хорошо позавтракав с друзьями, Тарас вышел из ютэна и сразу заметил за леском слабый столбик дыма от костра. «Кого это принесло сюда? – подумал он, потом, вспомив вчерашние ужастики, догадался, что это они, больше некому. – Копают сволочи!»

Он снял свой автомат с гвоздя, надел патронташ, потом обратился к Айталу с просьбой:

– Догор, одолжи патроны с жаканом, может, медведя тут случайно встречу.

Парень слегка удивился этому, но дал своих четыре патрона. Увидев это, Арахаан встревожился, ибо Тарас знал, что на его участке медведей нет из-за его Чалбая. Зачем ему жаканы, в кого стрелять?

Тарас, взвалив ружьё за спину, спокойно, не торопясь, пошёл к сосновому бору, за которым увидел дымок. Арахаан постоял, потом сказал Айталу:

– Я тоже схожу, поброжу немножко, ягод соберу… А вы тут посидите… Скоро приду.

И старик, взяв свой старый дробовик, пошёл тоже в бор, запретив собаке следовать за ним. Умный Чалбай послушно сел, с тоской посмотрел во след хозяину.

Лана вышла из ютэна, спросила у парня:

– А куда они оба пошли? Что сказали?

– Вроде ненадолго, но… так быстро, – Айтал пожал плечами. – Не понятно. Что-то, однако, происходит. Подождём.

– Ладно, – кивнула девушка. – А нам что тогда делать?

– Нам? – улыбнулся Айтал. – Нам надо просто воспользоваться этим антрактом и… пойдём к озеру, прогуляемся вдвоём. Как?

– Ну, что ж, – вздохнула она. – Я согласна. Пойдём. Прогуляемся.

Молодые люди, разговаривая, спустились по тропинке к берегу, где стояли лодки Арахаана. Собака осталась одна у избушки.

* * *

Громадский допил чай из кружки, потом, собрав остатки еды, завернул это в газету и бросил в костёр. Казарян проглотил кусок колбасы, вытер рукавом энцефалитки губы, поднялся и громко произнёс, протянув правую руку:

– Евгений Янович, Вы… Вы обещали… Давайте!

Громадский вздохнул, нехотя протянул взрывнику свой «макаров», сказал:

– Только подальше, Карен… Там стреляй. – Потом добавил: – Там три патрона. Хватит.

– Ладно, – кивнул армянин. – Три так три.

Он, взяв пистолет, пошёл в сторону больших длинноствольных сосен. Громадский закурил сигарету, стал думать: «Если заложить заряд где-то здесь, то от мощнейшего взрыва разлом расширится, придут в движение нижние слои земли, и вода озера Омолуку, возможно, по образовавшимся трещинам уйдёт в пустоты под землёй, и тогда вся рыба озёрная, оставшись на сухом дне, погибнет. Потом по этим трещинам, может быть, поднимется снизу радиация и заразит весь воздух и тайгу радиусом до 200 километров, если не больше. Погибнут все звери и птицы, и люди, возможно, тоже. Это катастрофа. Не здесь, около озера, заряд атомный надо заложить, а как можно дальше – на востоке. Подходят вчерашние точки, найденные эхолотом. Значит, надо идти по линии разлома не на запад, а наоборот, на восток. Взрыв должен быть произведён по графику на днях. Обязательно».

Тут в метрах двухстах от него раздались выстрелы из пистолета. Это тренировался Казарян. Три выстрела сделал.

Тарас тоже слышал эти выстрелы, тихо подошёл с автоматом к кустам ольхи, откуда увидел сидящего на земле Громадского.

«Так, – подумал охотник. – Он один сидит, момент удачный». Тарас поднял ружьё, прицелился, чтобы точно попасть жаканом в грудь начальника – в область сердца. Он только хотел коснуться кончиком пальца ружейного курка, хотел нажать, как тут сзади раздался выстрел из двустволки, и на поляну неожиданно выскочил Арахаан. Тарас обомлел от такого сюрприза, замер на месте, потом стал осторожно отступать назад.

Громадский быстро вскочил, от испуга уронил на мох пачку сигарет «Мальборо», отступил. Арахаан с опущенным вниз дулом своего ружья, улыбаясь, подошёл к Громадскому, сказал:

– Выстрелил в рябчика… Промахнулся, однако. – Потом, прислонив ружьё к стволу дерева, добавил: – Я здешний охотник, зовут Арахаан.

– Знаю, – недружелюбно ответил москвич. – Вчера познакомились, в лагере нашем. Где остальные? Ваши друзья?

– Один я, нету их. Ушли.

Тут к ним, вытаращив глаза, выскочил Казарян с пистолетом, крикнул:

– Стоять! Руки вверх, чучело таёжное!

– Отставить, – сказал Громадский. – У тебя же, Карен, пули кончились. Так что… отбой.

– Вот ёлки косматые! – выругался армянин, опустил пистолет. – Зачем сказали?

Тарас, однако, не ушёл, а видел через кусты, что происходит на поляне. Армянин успокоился, отдал пистолет начальнику, отошёл в сторонку.

– Ну, и как, товарищ начальник, взрыв делать будете?

– Будем, – тяжело вздохнув, сказал Громадский. – Обязательно. И это решение Правительства СССР и Генштаба. Дело, правда, секретное, и никому нельзя об этом распространяться. Вы меня поняли, товарищ Арахаан?

– Понял, – кивнул старик, сказал: – Плохо это, очень плохо. Худо нам будет, погибнет тут всё… Знаете?

– Не погибнет, – произнёс Громадский. – Все расчёты верны… Проверено. – Потом, глядя на старика, добавил: – А вы на всякий случай уходите отсюда подальше. Я уже говорил вам, местным, вчера. Поняли?

– Всё понял, начальник, – кивнул седой головой Арахаан. – По доброму, выходит, нельзя. Взрыв атомный всё равно будет. Так?

– Будет. Этого не избежать, – твёрдо сказал Громадский. – Задания Партии и Правительства исполняются. Так было и будет всегда. Дело это настолько серьёзное, что я могу Вас сейчас арестовать, имею полномочия. Но делать это сейчас не буду. Разговор закончен, – он махнул рукой. – Идите!

Арахаан понимающе покачал головой, повернулся и, взяв своё ружьё, пошёл через рощу к озеру Омолуку.

* * *

Айтал и Лана шли по песчаному берегу озера, на зеркальной глади которого отражались белые облака. В середине этой раздольной красоты плавало множество уток. Они сбивались в большие стаи, собираясь лететь на юг. Их было очень много – тысячи!

– Ты что такой молчаливый с утра? – посмотрела девушка на Айтала. – Обычно такой… Сейчас не узнаю. Изменился.

Парень остановился, посмотрел серьёзно ей в глаза, спокойно сказал:

– Чувствую, что-то будет. Надвигается. Всё открывается, и маски сброшены. Остаётся правда. Только правда.

– О чём ты? – пожала плечами Лана. – Не понимаю. Скажи.

– Скажу, – Айтал усмехнулся, сказал: – Ведь у тебя есть парень, и зовут его Игорь. Он чемпион по вольной борьбе. Так?

– Откуда знаешь?.. – удивилась девушка. – … Про Игоря…

– Ну, город маленький… Даже видел вас вместе где-то. Там я запомнил тебя, влюбился.

– Влюбился, – улыбнулась она. – Дальше-то что? Хочешь поставить себя вместо Игоря?

– Вместо Игоря… Нет, – он поднял с песка круглый камешек, бросил в воду. – Это будет разрушение. Зачем мне ломать прекрасную гармонию ваших отношений, вашей любви? Такое возвышенное совпадение бывает, скажу, редко. И это надо сохранить.

Лана засмеялась, потом громко сказала:

– Да брось ты про это!.. Не так это совсем. Пойдём, посидим на том бревне… Устала я.

Они подошли к лежащему на берегу обрубку сосны, сели.

– Ну, так вот… – продолжил развивать свои рассуждения Айтал. – Я недано читал книгу томского учёного Шкатова, который изобрёл прибор для определения торсионных полей любых предметов, даже слов и букв. Хорошие, положительные вещи и слова имеют завихрения со знаком «плюс», а плохие – со знаком «минус».

– А слово «любовь», например, если измерить? – спросила, усмехнувшись, девушка. – С каким знаком?

– Любовь… Сейчас, – Айтал стал что-то подсчитывать в уме, замолчал, потом воскликнул: – Это семь! Со знаком «плюс»! Это много, я скажу тебе.

Он всё больше загорался темой физических законов и расчётов, сказал: – Можно даже рассчитать, вывести формулу любви по методу Шкатова. Представляешь, любовь можно измерить!

– Ну, ты совсем… – засмеялась Лана. – Забавно всё это… Валяй!

– Понимаешь?! – возбуждённо вскочил Айтал, теперь уже Физя, с места, выпалил: – Любовь – это обмен полов энергетическими потоками, торсионными завихрениями чакр, у которых есть выбросы и засасывания. Например, выброс моей чакры засасывает твоя чакра со знаком «минус» и наоборот. А полное совпадение этого обменного процесса и будет называться любовью. Так вот! Поняла?

– Поняла, – снова улыбнулась Лана. – И ты всегда «таким макаром» объясняешься в любви с девушками? – Потом ехидно добавила: – Ведь у тебя, догор, тоже есть девушка, любимая. Не так ли?

– Была, – вздохнул Айтал. – Милка была, да сплыла. Тю-тю. Один я теперь… – он улыбнулся, развёл широко руками: – Сердце моё свободно! Входите!

* * *

Тарас шёл за Арахааном, ускоряя шаги. И когда шаман спустился по тропинке к берегу озера, он догнал его, тихо произнёс:

– Ты всё испортил, Арахаан. Зачем помешал?

Старик обернулся, пронзительно посмотрел ему в глаза, ответил:

– Я знал, что ты, Тарас, сделать хотел. Понял это ещё там, в ютэне. И скажу тебе одно: – Здесь, в этих священных местах, кровь человека нельзя проливать. Можно всё испоганить. – Он замолчал, потом добавил: – Даже в прежние времена не было случая, чтобы в Хатыннахе, на Омолуку, человек убил человека. Такого быть не должно.

– Но я… – Тарас замялся, произнёс: – Одним выстрелом хотел остановить беду, большую беду. Хотя бы на время.

Арахаан спокойным, размеренным шагом продолжал идти к уже видневшемуся жилищу. Он ответил:

– На время не надо останавливать. Надо сразу и окончательно. Бесповоротно.

– Бесповоротно? А как? Они всё равно это сделают – сегодня или через месяц. Будет взрыв!

– Не будет, – сказал Арахаан. – Это не от нас зависит, от людей, и не от них, исполнителей. Тут по-другому совсем… Потом скажу.

И тут навстречу хозяину, к Арахаану, радостно виляя хвостом, прибежал Чалбай, заскулил, подпрыгивая. Старик обнял пса и ласково, чисто по-якутски понюхал верного друга своего в чёрный лоб, погладил, сказал:

– Чэ, чэ, догор, хватит… Домой пойдём, там я тебе косточек с мясом сварю. Хочешь?

Собака залаяла, облизывая в прыжке лицо Арахаана. Вай! Вай!

– Он понимает слова, – посмотрел на Тараса старик. – Как человек, всё понимает… Ээ, Чалбай, Чалбай!

* * *

Громадский и Казарян вернулись в лагерь, и первым человеком, кого он встретил, был радист Лавров, который давно ждал начальника, ибо из Москвы пришла срочная радиограмма.

Взяв лист с сообщением, Громадский стал читать, потом зло выругался, сказал:

– Вот ё… м…ть! Торопят. Завтра приедут из Таласа буровики… Кранты!

Он быстро написал ответ, отдал листок радисту, и Сенька побежал обратно в свою палатку.

Громадский сел на походный стул, жадно закурил, стал думать: «Сегодня повторно пойти по разлому на восток не успею, да и толку… Там всё уже и уже… Может, провал обнаружится новый? Нет. Время зря потеряю. А может, заряд положить всё-таки глубже, гораздо глубже – значит в два раза надёжнее? Так, где мне заряд заложить? У озера или на востоке? Здесь глубже, безопаснее. Надо решать».

На душе москвича стало так тяжко и муторно, что он, дабы успокоиться, пошёл в палатку, достал там со дна рюкзака любимый армянский коньяк, вынул пробку штопором походного ножа и сделал три больших глотка. Потом лёг на раскладушку, включил полевой приёмник, откуда полилась знакомая песня Ротару: «Я так ждала, я так надеялась, а ты, мой милый, не пришёл. Туман любви твоей рассеялся, и солнце радости зашло…»

Громадский успокоился, закрыл глаза и стал думать о жене, уехавшей с детьми в Израиль. Как всё глупо и безнадёжно. Кругом одна незримая стена, прошибить и выскочить наружу – бесполезно. Легче взять «макаров» свой и застрелиться. «Если будет провал со взрывом, то точно так и сделаю, – подумал Громадский и взял бутылку. – Так справедливее всё-таки будет». Он сделал ещё два хороших глотка и погромче сделал звук приёмника. «Прощай, прощай, моя любовь, прощай, прекрасная надежда…» – пела Ротару, находясь в данный момент где-то далеко, очень далеко отсюда, может, в Москве, а может даже в Париже.

* * *

– Что, друзья, сварить вам на обед? – спросила Лана, глядя на Тараса, который, вернувшись из леса с ружьём, сидел на скамейке у входа в ютэн.

– А утки вчерашние?.. – сказал охотник. – Достань из подполья, куда хозяин их положил. Суп сварим.

– Ладно, – кивнула Лана, пошла к амбару.

– Айтал! – позвал Тарас племянника. – Возьми свои патроны… Не встретился мишка. Зря ходил.

Парень, услышав голос дяди, вышел из ютэна, взял патроны, сказал:

– Нет тут медведей, значит… А лось или косуля?

– Ну, это знает Арахаан, – ответил Тарас. – Он тут хозяин, его, считай, владения будут. Спроси.

Арахаан положил в рюкзак пакет с белой простыней, сшитые шкурки зайцев, вышел из ютэна. Ружьё он не взял, еду и посуду походную тоже и, обернувшись к Тарасу, сказал:

– Тарас, я пошёл, дело есть одно… Нужное. Приду сюда завтра, так что… Сами тут… располагайтесь. Что я говорю, тебе не впервой тут ночевать, сам всё знаешь.