Текст книги "Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец"

Глава 4. Когда Соня пляшет

1 апреля 1931 года Руди и Урсула Гамбургер переехали в собственный дом, стоявший на усаженном платанами бульваре в самом центре Французской концессии. Снятый у британской компании двухэтажный особняк располагался на авеню Жоффра, 1464, и был отделен от дороги просторным садом.

После девяти месяцев в Шанхае Урсула и Руди были готовы пустить корни. Для растущей семьи квартира Войдтов была уже тесновата. “В жару эти маленькие комнатки под самой крышей были не самым подходящим местом для ребенка”, – рассказывала Урсула матери. Но у нее была еще одна причина для переезда. Зорге, организовывавшему по две-три тайных встречи в неделю, требовалось более надежное место. Марианна Войдт, бывало, совершенно неожиданно возвращалась домой и однажды столкнулась с Зорге прямо на пороге. Постоянные визиты наверняка уже бросались в глаза.

В качестве места для тайных встреч новый дом на авеню Жоффра был настоящей находкой. Прислуга (кухарка, бой и няня, “ама”) размещались в отдельном помещении по ту сторону внутреннего дворика. “Дом хорошо просматривается, другие здания его не закрывают”, – писала Урсула. Любого человека, появлявшегося со стороны фасада, можно было заметить задолго до его приближения к входной двери. “У нас совершенно замечательный новый дом. Руди потрудился над интерьером, все оформлено с большим вкусом. В садах прекрасные лужайки, цветы и несколько старых высоких деревьев. Мы впервые живем одни и получаем от этого огромное удовольствие”. Руди даже не догадывался, по каким критериям этот дом был выбран на самом деле.

Встречи возобновились незамедлительно и проходили по тому же продуманно непредсказуемому сценарию. Урсула незаметно стояла на карауле в гостиной или – в хорошую погоду – нянчила ребенка в саду, внимательно следя за воротами, пока Зорге проводил серьезные тайные собрания с мужчинами (и крайне редко с женщинами), чьих имен она никогда не знала.

В письмах домой Урсула ни словом не обмолвилась о своей подпольной жизни. Зато в красках живописала свои повседневные дела, виды и звуки Шанхая и своего обожаемого ребенка. “Волосы у Миши до сих пор рыжие, рот дедушкин, глаза с каждым днем все ярче, но нос до сих пор сохраняет вполне христианские очертания. Он часто приветствует нас, подняв кулачок, словно он уже красный фронтовик. Но не волнуйтесь, он еще не говорит и свои политические убеждения пока держит при себе”. Иногда она описывала захлестнувшую Китай волну расправ над коммунистами. В некоторых районах вычищались целые семьи. Урсула в полной мере осознавала, что может стать следующей жертвой. С младенцем, требовавшим постоянной заботы, ставки, казалось, неизмеримо возросли. Позже она писала: “Мне приходилось быть все время настороже на случай, если за домом или за мной велась слежка. Перед встречами с товарищами и после них я старалась быть начеку”.

“Белый террор здесь чудовищен”, – писала Агнес Смедли американскому писателю Эптону Синклеру. За четыре кровопролитных года, последовавших за первой Шанхайской резней[4]4
  Шанхайская резня 1927 года – массовое истребление китайских коммунистов, организованное Гоминьданом.


[Закрыть] , было уничтожено по меньшей мере 300 000 человек. Подозревавшихся в симпатиях к коммунизму сотнями задерживали – или просто похищали – и убивали гангстеры Ду. “Из тюрем возвращались единицы, – писала Урсула. – Большинство так и не достигало этого рубежа: их расстреливали, избивали до смерти, хоронили живьем или обезглавливали. В провинциальных городах их головы водружали на столбы у городских ворот – для устрашения населения… Иностранные державы, разумеется, всецело поддерживают Чан Кайши в его широкомасштабной кампании по подавлению красных. Я видела чудовищные фотографии, и все это правда”. Но и сами коммунисты были способны на невероятную жестокость, особенно в отношении своих соратников, которых они подозревали в предательстве.

Гу Шуньчжан, некогда профессиональный фокусник, был опытным убийцей и руководителем Красной коммунистической бригады, так называемого “Отряда по истреблению псов”, занимавшегося преследованием предателей партии и убийствами сотрудников тайной полиции Гоминьдана. В апреле 1931 года Бюро общественной безопасности арестовало Гу, который предпочел казни сотрудничество. “Живой справочник” членов партии, он сдал полиции множество коммунистов, и большинство из них были пойманы и казнены. Выжившим руководителям партии пришлось залечь на дно, скрываясь в конспиративных квартирах Шанхая. Однако сперва они должны были расквитаться. По приказу Чжоу Эньлая, самого влиятельного коммуниста из тех, кто остался в Шанхае (в дальнейшем он станет первым премьер-министром Китайской Народной Республики), тридцать членов семьи Гу были похищены, убиты и захоронены в саду Французской концессии, недалеко от нового дома Урсулы. Пощадили лишь его двенадцатилетнего сына.

В одно прекрасное летнее утро, когда Мише было почти полгода, Урсуле позвонил Рихард Зорге – и не для того чтобы назначить новую встречу, а с совершенно иным предложением:

– Не хочешь прокатиться со мной на мотоцикле?

Зорге ждал Урсулу на окраине города, сидя на огромном черном мотоцикле “Цюндапп-К500” с двухцилиндровым оппозитным двигателем. Он объяснил ей, как ставить ноги на подножку, и велел держаться покрепче. И они помчались – на умопомрачительной скорости. За рулем Зорге был фантастически безрассуден. Вскоре город остался позади, они летели по сельской местности, вдоль рисовых плантаций и деревень, и Урсула крепко сжимала Зорге в своих объятиях. “Завороженная его лихой ездой, я кричала, чтобы он ехал еще быстрее”. Зорге жал на газ, и мотоцикл словно отрывался от земли. Урсула оцепенела от восторга.

“Когда мы остановились, – писала она потом, – я словно стала другим человеком. Я смеялась, резвилась и говорила без умолку”. От ее тревоги не осталось и следа. “Ненавистная светская жизнь в Шанхае осталась где-то позади, вместе с постоянной необходимостью соблюдать этикет, ответственностью подпольной работы и чрезмерным беспокойством о сыне… Я перестала бояться”. Много лет спустя она размышляла: “Быть может, он задумал эту поездку лишь для того, чтобы испытать мою силу и мужество. Если же он все-таки искал способ наладить со мной более тесный контакт, то избрал для этого верный путь. Эта поездка меня раскрепостила”.

Зорге понимал соблазнительную силу мощного мотоцикла. Урсула разделила его тягу к риску. Поездка, несомненно, была испытанием, но скорее эмоциональным, нежели физическим. Когда именно Урсула Гамбургер и Рихард Зорге стали любовниками, до сих пор остается предметом споров. Годы спустя на вопрос о своих отношениях с Зорге Урсула ответила уклончиво: “Монашкой я не была”. Как следует из большинства источников, их отношения перестали быть платоническими вскоре после этой головокружительной гонки, а возможно, и в тот же день где-то на китайских просторах недалеко от Шанхая.

До этого Урсула, шпионка-домохозяйка, существовала на периферии агентуры Зорге, ей отводилась роль хранительницы конспиративной квартиры, деликатной помощницы, не задающей лишних вопросов. “Я едва догадывалась, что происходит в моем собственном доме”. Когда между ними установилась близость, она оказалась в ближайшем окружении Зорге и стала его верным единомышленником, партнером и доверенным лицом. “Наши разговоры стали более содержательными”, – писала она. Зорге описывал свое детство в Баку, рассказывал об ужасах, пережитых на войне, о своем убеждении, что лишь коммунизм способен одержать верх над бичом фашизма, о дочери в России, которой ни разу не видел, и о жене, о которой никогда ранее не упоминал. Никакого “сенсационного признания” Зорге, на кого он работает, не случилось, но в дальнейшем Урсуле стало очевидно, что ее любовник руководит масштабной разведоперацией, организованной и финансируемой советской Красной армией, и сама она была теперь ее неотъемлемой частью. Теперь после конспиративных встреч на авеню Жоффра Урсула уже не прогоняла Зорге.

Зорге познакомил Урсулу с другими членами своей агентуры. Его главный радист Макс Клаузен служил раньше матросом в германском флоте; он соорудил крошечный 7,5-ваттовый передатчик, габариты которого позволяли спрятать его в буфете, но при этом мощности хватало на связь с принимающей советской станцией во Владивостоке. Заместителем Клаузена был Йозеф “Зепп” Вейнгартен, которого за постоянное пьянство прозвали Трезвенником. “Белобрысый, розовощекий, доброжелательный” и на редкость некомпетентный Вейнгартен, женатый на белоэмигрантке, не решался признаться ей, что работает на коммунистическую разведку, и жил в постоянном ужасе, что однажды она обо всем узнает. Фотографом группы, отвечавшим за копирование документов на микропленку, был двадцатипятилетний поляк из Лодзи по имени Гирш Герцберг, известный под именем Григор Стронский, или Гриша. Его незаурядная внешность и степенные манеры произвели на Урсулу большое впечатление: “У него были темные вьющиеся волосы на косой пробор, лоб, блестевший так, словно его отполировали, темные глаза и выдающиеся скулы”. В качестве прикрытия он держал фотомагазин, который оформил Руди, даже не догадываясь о его конечном предназначении. Гриша Герцберг стал частым гостем на авеню Жоффра – светская и тайная жизнь Урсулы все теснее переплетались. Урсула окунулась в новую главу истории, потихоньку изучая новых персонажей. Той весной Герцберг ее сфотографировал: Урсула лукаво выглядывает из-за пиалы с кофе. Отдавая ей проявленный снимок, польский фотограф отметил: “Очень здорово схвачено – типичная ты. Фотографию можно назвать «Портрет пиратки»”. Озорной и жизнерадостный вид и правда делал ее вылитым корсаром-коммунистом.

Еще была Иза. Ирен Видемайер (или Вайтемайер), немецкая еврейка из Берлина с “веснушками на белой коже, светло-голубыми глазами и непослушными рыжими волосами”, управлявшая книжной лавкой “Цайтгайст” у бухты Сучжоу, понравилась Урсуле с первого взгляда. “Есть одна подруга, о которой я должна вам рассказать, – писала Урсула домой. – Однажды сюда приехала юная девушка, одна как перст, зато с ящиками книг… Ей 23 года. Отважно, правда?”

“Цайтгайст” был не просто книжным магазином, а “Иза” Видемайер – не просто решительной его владелицей. Вступив в КПГ еще в подростковом возрасте, Видемайер вышла замуж за китайского коммуниста, училась в Москве в Университете имени Сунь Ятсена в 1926 году, ушла от мужа, когда тот примкнул к троцкистам, похоронила маленькую дочку, заболевшую менингитом, и оказалась в Шанхае. Ее книжный магазин был филиалом берлинской группы Zeitgeist Buchhandlung, сети магазинов, существовавшей за счет Коминтерна. Магазин Видемайер использовался как тайник и место встречи Коминтерном, 4-м управлением (агентурой Зорге), НКВД и другими отделениями действовавшей в Шанхае советской разведки. “Указания и информацию агенты получали в записках, вложенных между страницами определенных книг”. Глава американской военной разведки генерал Чарльз Уиллоуби в дальнейшем называл книжный магазин “Цайтгайст” “вербовочным пунктом 4-го управления РККА”. Советские и другие иностранные коммунисты буквально сбивали друг друга с ног в магазине фрау Видемайер, занимавшем небольшое пространство 5,5 на 3,5 метра.

Урсула и Ирен тут же сблизились и стали единомышленницами. “Она была мне как сестра”, – писала Урсула.

Урсула нашла новую, тайную семью. “Товарищи стали моими ближайшими друзьями, – писала она в дальнейшем. – Мне хотелось оберегать их, как моего маленького сына… подобно тому как среди ночи я просыпалась при малейших звуках моего ребенка, так и тут я была настороже, стараясь не упустить даже самых незначительных происшествий и вообще всего, что могло нарушить привычный ход жизни моих товарищей”. По указанию Зорге Урсула теперь передавала послания членам агентуры, зачастую в книжном магазине, став – на шпионском жаргоне – “связником”. Она получала от него рукописные записки с нелегально полученной военной и экономической информацией и перепечатывала их. Слишком длинные, чтобы отправлять их по рации, эти документы, насчитывавшие порой по несколько сотен страниц, отправлялись в Москву на советских кораблях.

Как привратница на встречах Зорге, Урсула водила шапочное знакомство с некоторыми из его агентов, в том числе с “хрупкой юной китаянкой с короткой стрижкой, бледным лицом и слегка выдающимися вперед зубами”, дочерью генерала Гоминьдана, имевшей доступ к полезной военной информации. Двумя завсегдатаями дома на авеню Жоффра были чиновники правительства, учтивые молодые люди, работавшие в Институте общественных наук. Ей они были знакомы только как Чэнь и Ван. Они предложили преподавать ей китайский. Зорге согласился, что уроки китайского были бы хорошим прикрытием для частых визитов Чэня и Вана. Обладая природной склонностью к языкам, Урсула получала удовольствие, разбираясь в головоломках трудного предмета. Даже фамилию “Гамбургер”, писала она матери, можно было разложить на составляющие: “«Хан-бу-га», где Хан = известная китайская фамилия, Бу = живописец, а Га = добрый нрав. В итоге: «высококлассный художник с добрым нравом из семьи Хан». Разве это не вылитый Руди? А теперь Урсула: Уссула = «чистая, как орхидея», что совершенно мне не подходит”.

Однажды Зорге втащил к ней в дом чемодан с документами, попросив Урсулу подыскать для него какое-нибудь надежное место. Она спрятала его во встроенный буфет за тяжелым, обработанным от моли сундуком с зимней одеждой. Так Урсула стала хранительницей пленок агентуры Зорге, а также печатных материалов коммунистической пропаганды и прочих компрометирующих материалов. Спустя несколько недель Зорге вернулся с тяжелым запертым дорожным сундуком и двумя носильщиками-китайцами, которые внесли его наверх. Его Урсула поставила рядом с чемоданом.

Приезжие немцы, чья компания раньше так утомляла Урсулу, превратились теперь в ценный источник информации. По наущению Зорге она стала обращать больше внимания на сплетни в “Конкордии”, у бассейна Каттвинкелей и на чаепитиях у Бернардин Сольд-Фриц. Константин фон Унгерн-Штернберг и Карл Зеебом проявляли удивительную неосмотрительность, обсуждая деловые контракты своих нанимателей, “Сименс” и “ИГ Фарбен” – немецких компаний, поставлявших китайскому правительству военные технологии. Урсула внимательно слушала пространные политические лекции журналиста Плаута, даже не подозревавшего, что она “без зазрения совести выуживает из него все до капли”. Даже генеральный консул Генрих фон Колленберг-Бёдигхайм получал удовольствие от бесед с привлекательной юной женой муниципального архитектора. “Мне не приходилось мучить себя, прикидываясь нацисткой”, – писала она. Вместо этого она играла роль любопытной, безобидной и слегка скучающей молодой домохозяйки, которая не прочь пройтись по магазинам и нисколько не интересуется политикой. Зорге просил ее давать собственную оценку собранной информации. “Одних фактов Рихарду было мало. Если я бывала излишне лаконична, он говорил: «А что ты думаешь на этот счет?»” Когда она возвращалась с более полным докладом, он хвалил ее: “Хорошо, вот достойный анализ”. Она впитывала методы шпионской работы, почти не осознавая этого: внешняя оболочка и скрытая внутренняя жизнь, отсеивание посторонних материалов, неусыпная бдительность, обманные приемы.

“Скрытность стала моей второй натурой”, – писала она.

В любой вечер за ужином у Гамбургеров могли оказаться Джимсон из муниципального совета, Плаут из Трансокеанского телеграфного агентства Гоминь, обладательница самой первой точки G Рози Грэфенберг, журналисты, военные чиновники и коммерсанты из клуба, Агнес Смедли и профессор Чэнь Ханьшэн из университета. Подогретые вином из запасов Руди, гости непринужденно болтали, в большинстве своем не допуская даже мысли, что в их компании скрываются шпионы, и уж тем более не подозревая в шпионаже хозяйку дома. Частым гостем таких ужинов бывал Рихард Зорге. Руди нравился этот бесшабашный немецкий журналист, разъезжавший на большом мотоцикле и знавший множество откровенных анекдотов. Развлекая своих гостей, Урсула то и дело ловила на себе взгляд Зорге, ощущая незримую чувственную связь с ним. “Мне нравилось наблюдать, как Рихард меня слушает, по выражению его лица я могла судить, значим для него обсуждаемый предмет или нет”. Как писал биограф Зорге, “застольные беседы в изложении Урсулы стали регулярно появляться в его телеграммах Центру”.

В своих донесениях в Москву Зорге дал Урсуле кодовое имя Соня.

По-русски Соня – это не только имя, но еще ласковое наименование любителя поспать. Таким образом Зорге отметил способность Урсулы скрываться у всех на виду, быть “кротом”, как на жаргоне разведчиков называют агента глубокого внедрения. Но в Шанхае 1930-х годов Сонями называли еще и русских проституток, стоявших вдоль Норт-Сычуань-роуд, которые зазывали клиентов “дежурной фразой: «Прынц, не откажи в любезности, купи Сонечке бутылочку вина»”. А шлягером в ночных клубах Шанхая была песня со словами: “Когда Соня пляшет под русскую песню, нельзя перед ней устоять. Ей в подметки никто не годится. В крови ее бурлит Волга, водка, Кавказ. И Владимир влюбился без памяти, водку прочь отставляет, лишь бы на Соню глядеть…”

Это кодовое имя скрывало смысл, понятный лишь Зорге и Урсуле.

Как и многих разведчиков, Урсулу все сильнее пьянила рискованность ее двойственного положения, переплетение опасности и семейного быта, необходимость вести публичную и глубоко засекреченную жизнь одновременно. “Никто из наших знакомых даже в самых безумных снах не мог бы себе представить, что я, мать маленького ребенка, буду рисковать семьей и всем, что мы создали своими руками в Китае, связавшись с коммунистами”. И все же мысль о том, чтó может произойти, не давала ей покоя во сне. В одном из ее кошмаров полиция выбивала дверь их дома, находила компрометирующие доказательства и хватала ее ребенка. Урсула просыпалась в ознобе и холодном поту. Она знала, что подвергает семью огромной опасности. Но одного этого знания было мало, чтобы ее остановить.

Шпионаж требует огромного напряжения. Как и воспитание ребенка, ведение домашнего хозяйства в чужой стране и сокрытие внебрачной связи. Разрываясь между супружеским долгом и любовником, буржуазными светскими обязанностями и подпольной коммунистической деятельностью, ребенком и идеологией, Урсула должна была идеально распределять приоритеты в различных сферах своей жизни и обладать повышенной психологической выносливостью. “Подпольная работа глубоко отразилась на моей личной жизни, – писала она. – Руди был добр и внимателен как никогда, а я не могла говорить с ним ни о самых близких мне людях, ни о работе, вокруг которой строилась вся моя жизнь”. Ее брак дал трещину, не выдержав двойного давления – разведки и супружеской неверности.

Рудольф Гамбургер был мягким и доверчивым человеком, но не дураком. Он наверняка заметил, что жена проводит все больше времени со своими друзьями-леваками, рыжеволосой Изой и мрачноватым Гришей. Урсула просила мужа приглашать на ужин чиновников. Неужели его не удивил ее внезапный интерес к общению с теми, кого она раньше презирала? Неужели он не задавался вопросом, почему едва ли не на каждом званом ужине в их доме появляется Джонсон, немецкий красавец журналист с английским именем? Неужели он не подозревал, что у его жены могут быть какие-то дела днем, пока он работает в конторе в центре Шанхая? Большинство рогоносцев, зачастую не догадываясь об этом, являются соучастниками измен. Не закрывал ли он глаза на то, чего не желал замечать?

Агнес Смедли, разумеется, знала, что происходит между Урсулой и Зорге, и не была этому рада. Агнес выступала за свободную любовь, пока свобода была в ее руках. Романтический аспект ее отношений с Зорги уже исчерпал себя, как она и предсказывала, но она была не готова к тому, что ее юная протеже станет любовницей ее бывшего любовника. “Агнес плохо восприняла слухи о нашем романе”. Наедине с Урсулой она была все так же приветлива, но в присутствии других людей, особенно Зорге, отпускала презрительные ремарки и всячески старалась унизить подругу. Она высмеивала интерес Урсулы к нарядам, стряпне и развлечениям. У радиста Клаузена сложилось мнение, что Агнес – “истеричная, самовлюбленная женщина”. Смена любовниц Зорге добавила к и без того взрывной смеси из секса и политики новый, совершенно непредсказуемый элемент.

Однажды днем Зорге появился в доме Урсулы в компании крупного мужчины “с круглой, почти лысой головой, маленькими глазками и неожиданно дружелюбной улыбкой”. К ним присоединились два китайца, которых Урсула никогда раньше не видела. Спустя полчаса она принесла поднос с чаем в комнату на верхнем этаже и увидела в руках у четверых мужчин револьверы. “В открытом чемодане и на ковре лежало оружие”: ружья, пистолеты, автоматы и боеприпасы. “Два китайских товарища учились собирать и разбирать оружие”. Зорге вывел ее из комнаты, но, безусловно, весь этот арсенал предстал перед глазами Урсулы неслучайно. Этот эпизод был новым подтверждением важности ее роли. В шкафу ее спальни хранилось достаточное количество улик, чтобы подвести их всех под эшафот. Теперь Урсула была не только любовницей, доверенным лицом, курьером, секретарем, тайным агентом и архивариусом Зорге, она была еще и хранительницей арсенала его группы. “Я была гораздо полезнее, чем подозревала”, – писала она. Гораздо опаснее было теперь и ее положение.

В конце июня Зорге появился в ее доме без предупреждения, взмокший от пота и взволнованный, у входа его ждали двое носильщиков. “Приготовь чемодан себе и Мише, – сказал он ей. – Возможно, тебе придется срочно покинуть Шанхай и скрыться с товарищами во внутренних районах страны”. Зорге дал ей адрес конспиративной квартиры, где она сможет спрятаться с ребенком и ждать эвакуации в Китайскую советскую республику. О том, чтобы их сопровождал Руди, речи не шло. Зорге обещал позвонить с условным сигналом, если настанет момент для побега. Когда носильщики выволокли сундук и чемодан с оружием и документами вниз, Зорге поспешил прочь. Трясущимися руками Урсула немедленно собрала небольшой чемодан с пеленками, детской одеждой, стерилизованной водой, сухим молоком и сменным бельем. В ожидании звонка она пыталась убедить себя, что, раз “Рихарду было известно о конкретной опасности и о путях к отступлению, положение было не более опасным, чем прежде”. Лежа по ночам без сна рядом с Руди, замирая от волнения и зашкаливающего адреналина, она ждала сигнала к побегу. Пока няня играла в саду с Мишей, Урсула оставалась в доме, не отходя от телефона дальше чем на метр. Военные часто рассказывают, как, оказавшись под обстрелом, испытывают острый прилив воодушевления. Урсула была очень напугана – и окрылена. Перед лицом смерти в ней было больше жизненных сил, чем когда-либо прежде.

Урсула знала о причинах этого кризиса и без лишних вопросов: агентура была скомпрометирована. За несколько дней до этого, 15 июня 1931 года, муниципальная полиция Шанхая арестовала профессора Хилэра Нуленса и его жену Гертруду в их доме на Сычуань-роуд.

Нуленс обладал обескураживающим количеством имен, национальностей и профессий, и все они были фиктивными. В зависимости от обстоятельств он называл себя Полем Кристианом, Ксавье Алоисом Бере, Полем Ругом, Донатом Буланже, Чарльзом Алисоном, Филиппом Луи де Бакером, Самуэлем Херсенсом, Фердинандом Ванеркрюйсеном, Ричардом Робинсоном-Рубенсом и доктором У. О'Нилом. В разное время он провозглашал себя гражданином Бельгии, Швейцарии и Канады, преподавателем французского и немецкого языков, оклейщиком обоев, чернорабочим, механиком и организатором пацифистского профсоюза. Под стать мужу, мадам Нуленс называла себя Софи Луизой Эрбер (урожденной Лоран) и Мари Мотт. Нуленс был низкорослым, “крайне нервным” мужчиной под сорок с пронзительными глазами, он “находился в постоянном движении и, по-видимому сам того не замечая, говорил то на одном, то на другом из трех известных ему языков”.

Еще не будучи уверен, кем именно был этот маленький дерганый человечек, инспектор Гивенс быстро определил, чем тот занимался – он был важным советским шпионом. Все началось с ареста в Сингапуре “подозрительного француза” Жозефа Дюкру, известного курьера Коминтерна, путешествовавшего под именем Сержа Лефранка. На клочке бумаги Дюкру нацарапал телеграфный адрес: “Гилонул Шанхай”, принадлежавший таинственным Нуленсам. Гивенс неделю вел наблюдение за парой, а затем распорядился о “внезапном обыске” среди ночи. В кармане пиджака Нуленса лежал ключ от квартиры на Нанкин-роуд, где полиция обнаружила три стальных ящика с сотнями документов, многие из которых были зашифрованы двойным кодом. Ключ к этому шифру был найден в лежавшем на книжной полке экземпляре “Трех принципов” Сунь Ятсена. После расшифровки тайник оказался настоящей энциклопедией советского шпионажа в Шанхае, включая связи с КПК. В расчетных ведомостях раскрывались “имена курьеров и агентов по всему региону” и коммунистических разведчиков во всех уголках города, в том числе, к изумлению Гивенса, и в самой полиции.

Арестованный Гивенсом человек явно был “центральным звеном провокационного коммунистического заговора”, обладавшим шестью “украденными, «заимствованными» или искусно подделанными” паспортами, штатом из девяти человек, не менее чем пятнадцатью конспиративными квартирами по всему Дальнему Востоку, десятью сберегательными книжками, восемью абонентскими ящиками, четырьмя телеграфными адресами, двумя конторами, одним магазином и необъятным бюджетом на подрывную деятельность: в предыдущие десять месяцев он снабдил невероятными суммами коммунистов в Китае, малайских государствах, Японии, Бирме, Индокитае, на Формозе и Филиппинах. На советские деньги финансировалась также Красная армия Мао, воевавшая с националистическим правительством. Нуленсы, как представлялось, участвовали в “каждом этапе коммунистической деятельности” на Дальнем Востоке под руководством Москвы.

На самом деле Нуленс был Яковом Матвеевичем Рудником, украинским евреем с безукоризненным революционным прошлым: он принимал участие в штурме Зимнего дворца в 1917 году, после чего работал агентом Коминтерна в Крыму, Австрии, Франции и наконец в Китае. Его жена, Татьяна Николаевна Моисеенко-Великая, дочь аристократа и талантливый математик, оставила место на экономическом факультете Петроградского университета ради разведки. В Шанхай они прибыли в марте 1930 года.

Гивенс так и не узнал, как по-настоящему звали человека, попавшего к нему в руки, но торжествовал: “Эти архивы представляли уникальную возможность изучить изнутри и на основе неопровержимых документальных доказательств деятельность разросшейся коммунистической организации «нелегального» порядка”.

Арест Рудника нанес сокрушительный удар по советской разведке на Дальнем Востоке. Сам Сталин немедленно дал указания Коминтерну “закрыть все масштабные операции в Шанхае и немедленно эвакуировать сотрудников”. Советские шпионы бежали, ожидая грядущей волны массовых арестов. Агнес Смедли отправилась в Гонконг, “уехав в такой спешке, что даже не взяла с собой никакого багажа”. Герхарт Эйслер, немецкий соглядатай, настаивавший на том, чтобы Урсула носила шляпу, уехал в Берлин. Некоторые не успели бежать, или бежать им было некуда, и десятки коммунистов оказались арестованы. И без того хрупкая партийная организация в Шанхае была полностью разрушена. В Гонконге британская полиция схватила индокитайского повара по имени Нгуен Ай Куок, сына ученого-конфуцианца. Увлекшись коммунизмом, юноша побывал во Франции, Америке, Китае и Британии (где он работал кондитером на пароме между Ньюхейвеном и Дьепом). Как глава Индокитайской коммунистической партии, он регулярно контактировал с Нуленсом и был приговорен к двум годам заключения военным трибуналом Гонконга. После освобождения в 1933 году Куок сформировал движение за независимость Вьетнама, был премьер-министром и лидером Вьетконга во время Вьетнамской войны. Значительно больше этот человек известен под именем Хо Ши Мин.

Вооружившись документами Нуленса, китайские власти вычислили еще сотни коммунистов в рамках “бескомпромиссного, своевременного и решающего применения карательных мер”, как хладнокровно назвали это британцы. Городское коммунистическое движение в Китае было разгромлено, его руководители разбежались, а оставшиеся на свободе жили в страхе. Тайная полиция прочесывала город, устраивая налеты то на одну, то на другую явочную квартиру. Чжоу Энлай, переодевшись священником, бежал в горы Цзянси. К началу 1932 года в Шанхае остались всего два члена Центрального комитета КПК. Один иностранный журналист (писавший до Холокоста) сообщал, что Белый террор “не имел прецедентов в истории, если не считать завоеваний и убийств гуннов в IV–V веках”.

Зорге не разоблачили. Ни одного из его агентов не было в ведомости Нуленсов, и пока полиция не установила между ними никакой связи. Зорге теперь был “единственным сотрудником советской разведки в городе” с незавидной задачей – разобрать завалы и сделать “все возможное для освобождения Рудников”. Урсуле, Изе Видемайер, Грише Герцбергу и другим членам группы Зорге было дано распоряжение быть готовыми к побегу в кратчайшие сроки. Но дни шли, сигнала к экстренной эвакуации все не раздавалось, и беспокойство Урсулы постепенно улеглось. Чемодан с документами и сундук с оружием вернулись в укромное хранилище в буфете Урсулы. Встречи возобновились. “С этих пор, – писала она, – я держала наготове чемодан с моими и Мишиными вещами”.

Называясь все новыми именами, арестованные Рудники поставили власти в безвыходное положение. Очень трудно вести следствие в отношении человека, если не знаешь, кто он такой на самом деле. Между тем “дело Нуленса” получило международный резонанс: знаменитости левых убеждений, сочувствующие, интеллектуалы и писатели выступали в защиту обвиненных супругов, утверждая, что те являются лишь мирными профсоюзными деятелями, подвергнувшимися жестоким гонениям со стороны китайских фашистских властей.

В этот момент Зорге попросил Урсулу выполнить задание, опасность которого превосходила все, за что она бралась до этого. “Ты спрячешь китайского товарища, которому грозит опасность?” Это было указание в форме вопроса. А также расчетливая игра. Скрывать беглого коммуниста в доме на авеню Жоффра было бы невозможно, не поставив об этом в известность Руди. Это задание требовало его активного содействия. Урсула знала, что Зорге проверяет на прочность и ее решимость, и ее брак, но выбора не было. “Я была вынуждена открыться Руди”. Никаких иллюзий она не питала. Вряд ли Руди обрадуется, узнав, что его жена – коммунистическая шпионка.