Текст книги "Путь мистика"

Трудно – трудно даже такому, как Александр, – причинить вред такому человеку. Он убрал меч и сказал:

– Прости меня. Я не знал, каковы восточные мистики. Только мой учитель… – его учителем был Аристотель, – …попросил меня привезти из Индии санньясина, когда я вернусь обратно. И я не мог оставить без внимания его просьбу. Я встречал многих санньясинов, но они не казались достойными того, чтобы взять их с собой. Ты тот человек, которому обрадовался бы Аристотель, но ты не хочешь ехать. Я готов дать тебе, что ты только пожелаешь. Ты будешь королевским гостем. Ты будешь жить во дворце, и все будет обеспечено для твоего комфорта.

Но мистик сказал:

– Это невозможно. Я никогда не следую ничьим приказам. Ты совершил ошибку с самого начала. Ты приказал мне. Если бы ты меня попросил, может быть, я бы и пошел, но теперь слишком поздно. Ты угрожал мне. Я не могу пойти с человеком, который не видит, с кем разговаривает. Ты просто слепой!

На Востоке никто не угрожает таким людям. Просто скажи твоему учителю, что если он хочет встретить настоящих санньясинов, ему придется приехать сюда. Это единственный путь. Ни один настоящий санньясин не пойдет с тобой по той простой причине, что эти люди живут в свободе; они не могут стать узниками, даже в золотых клетках. Но передай это послание своему учителю. И еще скажи ему, что он не научил тебя ничему значительному; что он только учитель, не мастер.

Издалека, просто глядя на Александра и его поведение, этот мистик сделал очень верное заключение об Аристотеле – он был действительно учителем, не мастером. Он был всего лишь логиком. Он не был человеком, который знает.

Увидев этого мистика, Александр потерял интерес к Аристотелю. Это было неизбежно, потому что он знал, что Аристотель жаден, труслив. Когда он был ребенком, Аристотель приходил учить его, но Александр говорил:

– Стань лошадкой. Я буду на тебе кататься.

И Аристотель становился лошадкой, и Александр на нем катался.

Теперь Александр встретил совершенно другого человека. Его нельзя запугать даже обнаженным мечом. И он бросает тебе вызов отрубить ему голову. И то, что он сказал… «Я тоже увижу». Видение, свидетельствование – совершенно отдельно от тела, от ума.

Самое важное – продолжай упражнение, чтобы мало-помалу сны исчезли, и твои многократные пробуждения тоже. Тем временем наслаждайся всем, как бы по-детски это ни выглядело – по крайней мере, здесь, рядом со мной, никто не станет тебя осуждать.

Это будет одной из основ мистической школы – никаких суждений ни о ком. Каждый должен делать, что ему хочется, что он любит, чем он наслаждается. Тогда остается только свидетельствование. Это источник, и я хочу, чтобы вы его достигли со всех возможных сторон.

Любимый Ошо,

Слушая твои прекрасные ответы на наши вопросы, я все больше и больше чувствую, что мое тело определенным образом сонастраивается с твоей мелодией. Иногда это напоминает мне опыты, переживаемые мною во время третьей стадии медитации Кундалини.

Не будешь ли ты так добр пролить на это немного понимания?

Это очень хорошо. Слушание меня стало медитацией, по крайней мере, для моих людей. Это не просто лекция, такая, как в университете, или проповедь, которую вы слушаете в церкви. Ее цель – совершенно другая.

Ее цель в том, чтобы создать в вас молчание и ритм, сонастроенный с моим ритмом. И мало-помалу это начнет происходить само собой. Ты ничего не должен делать. Ты просто должен быть доступным, и тогда это будет почти как медитация. Кундалини, Динамическая, Випассана или какая угодно медитация, но это будут самые ее сливки.

Только один человек, Махавира, уникален в этом отношении. Во всей истории он один сказал, что если ученик слушает тотально, ему не нужно делать больше ничего – никакой медитации, никакой дисциплины, никакой йоги, ничего больше. И он сказал, что есть два пути: путь монаха и путь шраваки.

Шравака значит «слушатель». И несомненно, согласно ему, путь слушателя гораздо выше. Если ты можешь слушать так тотально, так интенсивно, что это само по себе становится медитацией, тебе не нужно ничего делать. Монах должен делать многое. Но какая странная судьба: даже в джайнизме монах выше шраваки.

Никто не дал себе труда увидеть то явление, что шравака по своей природе выше, шравака превосходит монаха, потому что ему ничего не нужно. Он просто слушал всем сердцем и претерпел трансформацию. Но в мире человек, который занимается аскетическими практиками, постами, самоистязанием… даже в джайнизме он стал выше.

Есть и вторая причина: слушатель исчез вместе с Махавирой. Потом не было больше никого другого, с кем он мог бы достичь, просто слушая. Каждый последователь Махавиры теперь называется шравакой, и у монаха по-прежнему больше престижа, потому что он так тяжело работает. Может быть, монашество джайнов – наиболее аскетичное и самоистязающее из всех. Естественно, монах ставится выше.

И слово шравака совершенно потеряло свой смысл – сначала потому, что некого стало слушать, не было ни одного человека качества Махавиры. И во-вторых, даже если человек слушает этих монахов, ничего не происходит. Поэтому, естественно, монахи выше, а он ниже. Когда я впервые поднял этот вопрос на джайнской конференции, сказав, что шравака выше монаха, это было шоком, потому что двадцать пять веков этого никто не говорил.

Слово «шравака» утратило смысл; оно просто превратилось в название для последователя, верующего. Его значение – слушатель. Шраван значит «слушание», шравака значит «слушатель», «слушающий правильно». Но нужен мастер. Или, если человек достаточно разумен, он может слушать ветер, шумящий в соснах, – и эффект будет такой же. Или звук воды, или шум прибоя, бесконечно набегающих и выплескивающихся на берег океана волн…

Если человек сидит в молчании и слушает их вечный шепот, или сидит на дворе и слушает птиц, или слушает все, что происходит… даже толпу. Если он просто слушает толпу, без всякого суждения, как будто слушает мастера… Вопрос не в том, что именно ты слушаешь, вопрос в том, действительно ли ты слушаешь тотально, всем существом. Тогда это принесет медитативное состояние.

Любимый Ошо,

Может ли быть трансоподобное состояние выше или ниже, чем сознательное?

Трансоподобное состояние всегда ниже сознательного. Оно всегда бессознательно. Это очень значительный вопрос, потому что веками его избегали и не обсуждали.

Были такие люди, как Рамакришна, которые впадали в транс очень легко. В конце концов Рамакришна стал просветленным, но он стал просветленным, когда встретил мастера, который научил его свидетельствованию. До этого он не был просветленным человеком. Он был очень простым, очень спонтанным, очень любящим человеком и впадал в транс, просто что-то увидев.

Например, он шел по берегу озера. Это было вечером, садилось солнце, на небе было черное облако – вот-вот начнется дождь. И, проходя, он потревожил две дюжины журавлей, которые, наверное, сидели у озера. Из-за появления Рамакришны они внезапно взлетели… две дюжины журавлей, друг за другом, против черных туч, а под ними – прекрасный закат. Внезапно он на том же месте впал в транс. Его пришлось унести домой. Ему потребовалось три часа, чтобы прийти в себя. Одной красоты было достаточно. Это не было сверхсознательным состоянием. Это было великое расслабление, но оно было ниже сознания.

В Индии есть мусульмане… Ты удивишься, потому что Индия не мусульманская страна, но в Индии самая большая во всем мире численность мусульман; ни в одной другой стране нет большего мусульманского населения. Каждый год они отмечают определенный праздник, во время которого, как они верят, святых можно вызвать в людях, находящихся в трансоподобном состоянии. Поэтому в каждом месте, где есть могила святого, многие люди впадают в транс. Ты задаешь вопросы, и они отвечают, и эти ответы дают доступ к духу святого.

Я никогда в это не верил по той простой причине… прежде всего, ничто из того, что я слышал об этом святом, не убеждало меня в том, что это был действительно святой. Простые качества необходимы, чтобы просто быть человеком, и не было даже их. Например, все мусульмане едят мясо. И они становятся святыми, если обратят многих индуистов – даже под угрозой обнаженного меча, даже если им придется для этого убивать людей. У них много жен, и большинство из них – индуистские женщины, насильно приведенные в их дома, – а индуисты живут в совершенно другом мире. Если женщина провела ночь в мусульманском доме, она не может быть принята обратно; она пала. Поэтому ей не остается ничего, кроме как стать мусульманкой или покончить с собой. Двери ее семьи для нее закрыты.

Поэтому, слыша о святом в месте моего рождения, я не ощущал в нем ничего святого. Кроме того, мусульмане, точно как евреи и христиане, верят только в одну жизнь, и я не могу этого принять, потому что в моем собственном опыте жизни непрерывно сменяют друг друга. Ты живешь не одну жизнь; у тебя их много, сотни, тысячи. Когда человек умирает, вне зависимости от того, верит ли он в одну жизнь, ему придется родиться в другую.

Так кто придет через триста лет?

Я был очень молод. Наверное, мне было десять лет, когда я заинтересовался явлением транса, людьми, которые впадали в транс и отвечали на вопросы. Люди поклонялись им, приносили фрукты и сладости, рупии и одежду. Я сидел рядом с иголкой в руках и колол их иголкой, и они постоянно изо всех сил пытались мне помешать – находясь в трансе! Они отвечали на вопрос, и посреди ответа просто… из-за моей иглы!

Это определенный ритуал… Они выносят гроб святого из склепа, и тот, кто глубже всех входит в транс, вешает его себе на пояс – у них есть определенные приемы – и держит его. Есть веревки, четыре веревки; четыре человека держат эти четыре веревки, и он танцует. А я продолжал делать свою работу, потому что там бывает большая толпа. И, конечно, он танцевал еще лучше; он подпрыгивал выше всех. Он злился на меня, но получал еще больше сладостей, рупий и одежды, и еще больше людей ему поклонялось. Фактически, он становился первым человеком, который глубже всех вошел в транс.

И впоследствии он встречал меня и говорил:

– Это больно, но не опасно. Можешь прийти снова…

– Фактически, ты должен со мной поделиться, – говорил я. – Эти вещи ты получил благодаря моей иголке, а не своему трансу. И если ты не поделишься, я могу перейти к кому-то другому. Там танцует пятнадцать человек.

– Нет, нет, – говорил он. – Не уходи. Можешь взять мою долю. Без тебя у меня ничего не получится.

Это стало… другие тоже узнают, так какой смысл? Где бы ни был этот мальчик, дух приходит только туда. И другие спрашивали меня:

– В чем причина того, что дух всегда приходит туда, где находишься ты?

– Я духовный человек, – говорил я. – Если хотите получить вкус этого, я могу встать с вашей стороны. Люди придут. Но не злитесь на меня.

Ни один из них не был в трансе. Я попробовал всех. Ни один из них не был в трансе; все они притворялись. Но тысячи людей верят.

Человек может впасть в транс, но это на самом деле своего рода глубокий гипноз. Это не может принести никакого вреда, но в этом нет и ничего духовного. Это никогда не сверхсознательное состояние.

Я стал так известен среди этих людей, что однажды, прежде чем начался праздник, они стали приходить ко мне:

– Пожалуйста, помоги мне. Не иди к кому-то другому. Я обещаю, мы поделимся поровну. Но ты должен пообещать, что придешь ко мне.

– Не беспокойся, – говорил я. – Я посмотрю, потому что у меня много других клиентов. Кто из них даст мне больше, и кто из них достаточно силен, потому что эта иголка… час или два я должен продолжать делать уколы. Обычный человек может сломаться и просто закричать:

– Я не хочу всего этого. Прекрати! Убери эту иголку.

Некоторые из них приходили и говорили:

– Не можешь ли ты принести иголку поменьше?

– Нет, – говорил я, – это специальная иголка. Без нее я не могу работать.

Мой отец говорил:

– Почему к тебе приходят эти мусульмане? – и прямо перед праздником?

В тот день он наблюдал. Он сказал:

– Я видел, что к тебе подошло почти десять человек, и не вижу в этом никакого смысла. Почему?

– Ты не знаешь, – сказал я и показал ему иголку.

– Не вижу никакой связи.

– Это их транс.

– Боже мой, так ты занимаешься этим бизнесом!

– Это они занимаются бизнесом. Я только партнер. И моя работа очень проста. Я только должен помочь человеку танцевать лучше других, придавая ему больше энергии этой иголкой. Естественно, он привлекает больше людей. Другие постепенно останавливаются, видя, что к ним никто не подходит. Он становится центром всего праздника. И если они предлагают мне половину своей доли…

– Ты странный, – сказал он. – Я звал тебя прийти в храм. Ты не хотел идти, а теперь стал ходить в мечеть и заниматься этим бизнесом. И этот бизнес… если кто-то о нем узнает, это создаст в городе беспорядки – ты беспокоишь людей, пребывающих в трансе.

– Не волнуйся, – сказал я. – Никто не сможет этого рассказать, потому что я знаю их всех, и все они зависят от моей иголки. До того как я начал этот бизнес, они прыгали плохо, потому что мертвое тело – это слишком большой груз. Им нужно немного энергии.

Мой отец сказал:

– Я тебя не понимаю. Ты называешь эту иголку энергией?

– Приди и посмотри, – сказал я.

И он пришел. Он увидел меня, и увидел, что, действительно, человек, у которого я стоял, получал больше всех подарков и прыгал высоко, выше всех. Он видел на его лице… каждый раз, когда я использовал иголку, это отражалось на его лице – потому что иголка была большая. Но это был вопрос соревнования. Эти пятнадцать человек… и никто ничего не говорил друг другу, потому что они выдали бы себя – все они были фальшивыми, никто не был истинным.

Во всех мусульманских странах это продолжается каждый год, и миллионы людей оказываются одураченными – нет никакого транса.

Транс возможен, но для этого тебе нужна определенная подготовка в самогипнозе. Или нужно иметь естественную склонность к потере сознания. Может быть, у тебя очень тонкий слой сознания, и все что угодно может подействовать на тебя очень глубоко – как на Рамакришну – и заставить тебя потерять сознание; иначе тебе необходима подготовка. Но такая подготовка приведет тебя в бессознательное – это не духовный рост.

Ты должен быть сознательным, более сознательным. Именно поэтому мой метод состоит в том, чтобы сначала достичь высочайшей точки сознания, затем двигаться обратно. Теперь спустись вниз с тем светом, который у тебя есть, с тем прозрением, которое у тебя есть, в более глубокие, темные части своего существа. Теперь ты идешь со светом, и, где бы ты ни был, там будет и свет.

Сокровища есть в твоем бессознательном, сокровища есть в коллективном бессознательном, сокровища есть в космическом бессознательном, но тебе нужен свет и нужна бдительность. Если ты сам бессознателен, как ты можешь найти сокровища в трех слоях еще более глубоко бессознательного ума?

Глава 14
Просто празднуя

11 мая 1986 года, утро, Пунта-дель-Эсте, Уругвай

Любимый Ошо,

Ты говорил нам, что было много просветленных существ, которые никогда не становились мастерами. Кажется, понять это мне легче, чем почему кто-то вообще становится мастером. Когда я вижу, как с тобой обращаются, мне странно. Правительства борются с тобой, запрещают тебе въезд, заключают тебя в тюрьму. Подавляющее большинство людей даже не делает себе труда узнать, кто ты такой и о чем ты говоришь. А те немногие, кто любит тебя и слушает тебя, все же медлят выйти из сна.

Любимый Ошо, выбрал ли ты быть мастером и будить нас, или это было решением существования? Кто решает, быть ли мастером просветленному существу?

Просветленный человек за пределами принятия любых решений, поэтому вот первое, что нужно понять: он не решает. Решение – это часть эго. В своей сути это борьба: делать это, не делать то. Эго думает, что оно мудрее существования. Как только эго нет, нет и принятия решений.

Просветленный человек просто живет без всякого решения, без всякой цели, без всякого стремления. Он пришел в точке, в которой любое решение будет против существования. Только нерешающее расслабление (Let-go) может быть путем экзистенциального человека. Поэтому это не вопрос решения. Тысячи людей стали просветленными, но лишь немногие стали мастерами. И естественно, ум думает: кто решает, что некоторые должны стать мастерами, а другие – просто исчезнуть во вселенной? Никто не решает.

Когда вещи случаются, это совершенно отличается от принятия решений. Были мастера и были просветленные люди, были и другие измерения просветления: были поэты, были художники, были скульпторы, были певцы, танцоры. Различия происходят из-за уникальности индивидуальностей.

Ты приходишь к просветлению без всякого эго, без личности, но с индивидуальностью. Фактически, как только эго и личности больше нет, остается лишь чистая, уникальная индивидуальность. Остается твоя уникальность. И каждый, кто становится просветленным, приносит в просветление свою уникальную индивидуальность.

Если эта уникальная индивидуальность развила способность быть художником, если этот человек нашел свой потенциал в том, чтобы быть художником, тогда он вносит этот вклад в свое просветление. После просветления он пишет картины; конечно, эти картины будут другими. До просветления и после просветления картины будут совершенно разными.

Я много раз рассказывал вам историю о слепых, которые увидели слона. Это одна из древнейших историй. Каждый смотрит на слона с разных сторон, касается слона… кто-то касается ноги, кто-то – уха, и так далее, и так далее. Все они спорят. Когда человек, касающийся ноги слона, объявляет, что слон подобен столбу в храме, он не лжет. Он описывает свой опыт. Но он выглядит абсолютно ложным для каждого, кто видел всего слона.

Нужно понять нечто существенное: когда ты пытаешься сделать часть целым, ты окажешься в той же ситуации слепоты. Слепой просто касается части слона и делает эту часть целым слоном. Естественно, он будет в конфликте.

Человек, касающийся его уха, говорит: «Ты говоришь абсолютный вздор…» В Индии, пока не появилось электричество, богатые люди держали большие веера, и двое слуг рядом постоянно обмахивали их. Этот веер выглядит как ухо слона, и первый человек говорит: «…Это невозможно. Слон подобен вееру! Твое утверждение так далеко от действительности и немыслимо, что его не стоит даже принимать во внимание».

Но третий человек касается какой-то другой части тела, и все пятеро погружены в философскую дискуссию. Этой истории пять тысяч лет – она о философах. Она не о слепых и слоне; она о философах. Они тоже слепы, но из того, на что они натыкаются в своей слепоте, они делают целую систему, которая не имеет никакого отношения к настоящему целому. Их собственный ум кажется им совершенным, и они не могут поверить, как люди могут спорить с такой совершенной системой.

Все эти века философы спорят, и они так и не пришли ни к какому заключению. Они не могут прийти ни к какому заключению, потому что находятся в разных местах, и вся их структура зависит от места. Эти пятеро слепых так и не пришли ни к какому заключению; они все еще спорят. И они не придут к нему никогда. Поколение за поколением, эти пятеро слепых будут продолжать ходить смотреть на слона и спорить, но никакое заключение не возможно.

Просветленный человек видит целое. Прежде чем стать просветленным, он видел только фрагменты и рисовал эти фрагменты. Теперь он рисует нечто такое, что может стать указанием на целое. Никто так не решил – ни существование, ни этот человек. Просто индивидуальность, развившаяся перед просветлением, становится проводником, которым рисует существование.

Кто-то развил искусство сочинять музыку; его старая музыка ничто в сравнении с тем, что он делает теперь, потому что то было видение слепого. Теперь он видит всю реальность и видит, что вся реальность может быть каким-то образом отражена в музыке. Слушая его музыку, ты будешь перенесен из своего постоянно думающего ума в состояние не-ума.

Поэт не решает остаться поэтом; не выбирает это для него и существование. Он приходит с такой силой выражения. То же самое верно и о мастере.

Ты можешь это увидеть. Ты можешь пойти в университет и посмотреть: есть столько преподавателей, но некоторые стали преподавателями просто потому, что не нашли никакого другого источника заработка – а преподаватель в университете получает не так много. Они не прирожденные преподаватели. Только обстоятельства заставили их быть преподавателями; иначе они стали бы сборщиками налогов, полицейскими офицерами, пошли бы в армию, во флот, в политику. У них не получилось то, что они хотели, а это было возможно.

Я был в университетах; почти девяносто девять процентов преподавателей стали преподавателями не по своей воле, и для них преподавание – это только бремя. Я видел преподавателей, которые тридцать лет носили с собой бумажки. Тридцать лет ты преподаешь в университете и все еще читаешь по бумажке! Они читали одни и те же бумажки перед студентами тридцать лет… никакой радости от преподавания, никакого исследования, никакого интереса за эти тридцать лет не возникло. Это не их дело; они занялись им случайно.

Может быть, только об одном проценте можно сказать, что они прирожденные преподаватели. Они наслаждаются преподаванием, оно приносит им радость. Они пытаются узнать как можно больше о своем предмете. Они открыты для всех вопросов, и если они чего-то не знают, им хватает мужества признаться: «Я не знаю, но узнаю. Ты тоже попытайся узнать». По самому их подходу заметно, что преподавание для них как дыхание; оно спонтанно, и они не читают по бумажке. Это их любовь.

Если этот один процент каким-то образом станет просветленным, эти люди будут мастерами. Никто не будет решать – ни существование, ни сам мастер. У него есть определенная индивидуальность, которую он предлагает существованию. Если в его индивидуальности есть потенциал, сила выражения для того, чтобы быть мастером, существование воспользуется им как мастером.

Вы не знаете тысяч просветленных людей, которые прожили и умерли, потому что у них не было никаких особенных талантов, которые обратили бы на них внимание обычных людей. Может быть, у них было что-то уникальное; например, может быть, у них было безмерное качество молчания, но оно не было очень заметным.

Я знал одного просветленного человека, который был в Бомбее одновременно со мной, и его единственным талантом были статуи из песка. Я никогда не видел таких красивых статуй. Весь день он ваял их на пляже, и тысячи людей смотрели и были поражены. И они видели и раньше статуи Гаутамы Будды, Кришны, Махавиры, но не было никакого сравнения. А он работал не с мрамором, просто с морским песком. Люди кидали денежные купюры; он совершенно о них не беспокоился. Я видел, что эти купюры подбирали другие, но он не беспокоился и о них. Он был так поглощен созданием этих статуй. Но эти статуи недолго жили. Налетала волна океана, и Будды больше не было.

До просветления он зарабатывал тем, что переезжал из города в город и делал статуи из песка. И они были так красивы, что было почти невозможно что-нибудь не дать ему. Он зарабатывал много, достаточно для одного человека.

Теперь он стал просветленным, но у него только один талант: ваять статуи из песка. Конечно, его статуи не изображают просветление – но это единственное подношение, которое он может принести. Существование им воспользуется. Его статуи более медитативны. Просто сидя у его статуи, ты можешь почувствовать, что он придал этой статуе определенную пропорцию, определенную форму, определенное лицо, которое создает что-то у тебя внутри.

Я спросил его:

– Почему ты продолжаешь изображать Гаутаму Будду и Махавиру? Ты можешь зарабатывать больше – потому что в этой стране буддистов и джайнов очень немного. Ты можешь изобразить Раму, ты можешь изобразить Кришну.

Но он сказал:

– Они не послужат цели; они не указывают на луну. Это будут красивые статуи, – я создавал такие статуи раньше, – но теперь я могу делать только те, что содержат учение, хотя оно и невидимо для миллионов людей, почти ни для кого.

Каждый раз, когда я приезжал в Бомбей… Когда я приехал и остался там, он умер, но до этого каждый раз, когда я приезжал в Бомбей, я обязательно навещал его. В то время он работал на пляже Джуху. Там целый день тихо. Люди приходили только к вечеру, и к этому времени статуи были уже готовы. Целый день никакого беспокойства.

Я сказал ему:

– Ты можешь создавать скульптуры. Почему ты не работаешь с мрамором? Тогда они сохранятся навечно.

– Ничто не постоянно, – сказал он. – …Это цитата из Будды… – а эти статуи представляют Гаутаму Будду лучше любой мраморной скульптуры. У мраморной статуи есть определенное постоянство, а эти статуи мгновенны: достаточно сильного порыва ветра, чтобы их не стало, достаточно волны океана, чтобы их не стало. Прибегает ребенок и спотыкается о статую, и ее больше нет.

Я сказал:

– Но разве тебе не обидно, когда ты работаешь целый день, и статуя почти закончена, вдруг что-то случается и разрушает работу всего дня?

– Нет, – сказал он. – Все в существовании мгновенно; нет речи о разочаровании. Я наслаждался, делая ее, и если океан наслаждался, ее разрушая, тогда наслаждались двое! Я наслаждался, ее делая, волна наслаждалась, ее разрушая. И в существовании количество радости удвоилось – почему я должен разочаровываться? У волны столько же власти над этим песком, что и у меня; может быть, даже больше.

Когда я с ним разговаривал, он сказал:

– Ты немного странный, потому что никто не разговаривает со мной. Люди просто бросают рупии. Они наслаждаются статуями, но никто не наслаждается мной. Но когда ты пришел, я почувствовал такое блаженство оттого, что есть кто-то, кто наслаждается мной, кого заботят не только статуи, но и их внутренний смысл и то, что я их делаю. Я больше ничего не умею делать. Всю жизнь я делал статуи; это единственное искусство, которое я знаю. И теперь я отдался существованию; теперь существование может меня использовать.

Эти люди остаются непризнанными. Буддой может быть танцор, буддой может быть певец, но эти люди не будут признаны по той простой причине, что то, что они делают, не может стать учением. Это не поможет людям действительно выйти из сна. Но они стараются изо всех сил; они делают все, что только могут.

Очень немногие люди, которые становятся мастерами, это те, кто заработал во многих жизнях определенную выразительность, определенное прозрение в слова, язык, звук слов, симметрию и поэзию языка. Это совершенно другое дело. Это не дело лингвистики или грамматики, это скорее вопрос того, чтобы найти в обычном языке необычную музыку, создать качество великой поэзии в обычной прозе. Они умеют играть словами, чтобы можно было помочь вам выйти за пределы слов.

Дело не в том, что они выбрали быть мастерами, и не в том, что существование решило, что они будут мастерами. Это только совпадение: до просветления они были великими учителями и после просветления стали мастерами. Теперь они могут преобразовать преподавание в мастерство – и, конечно, это самое трудное.

Легок путь тех, кто остается в молчании и мирно исчезает, и никто о нем не знает, но для такого человека, как я, нет легких путей. Мне было нелегко, когда я был учителем, – как может быть легко быть мастером? Это трудно.

И чем глубже твое прозрение, тем больше опасность, потому что тем больше боится враг… под врагом я подразумеваю интересы круговой поруки. Они сделают все, чтобы остановить меня, покалечить, уничтожить. Но это не имеет значения, потому что для меня смерти нет.

Они не могут причинить мне вреда. Они могут думать, что вредят мне; это их иллюзия. Создавая все эти трудности, они подчеркивают каждое мое слово. Их паранойя является достаточным доказательством: у них есть большинство, но нет истины. У меня нет большинства, но есть истина. Истина гораздо более весома, чем любое большинство. Они могут меня убить, но не могут убить истину.

Фактически, убив меня, они сделают истину еще более значительной. Больше и больше людей почувствует к ней сочувствие. Больше и больше людей начнет смотреть… наверное, в этом что-то было. Иначе почему все власти в мире, которые отличаются друг от друга: коммунистическая Россия, капиталистическая Америка, какое-то социалистическое правительство, разные религии, которые ни в чем друг с другом не согласны, – все они соглашаются, что я опасен?

Кажется, то, что я говорю, обрубает сами их корни. Поэтому меня это не беспокоит. Меня беспокоило бы, если бы они могли меня проигнорировать, но они не могут меня проигнорировать. И самим тем, что они не могут меня проигнорировать, глубоко внутри они признают истину того, что я говорю. И мало-помалу они ей последуют; неважно, будут ли они при этом упоминать мое имя.

Вы уже видите, что это происходит: меры предосторожности, которые мы принимали против СПИДа в Америке… Никто не был достаточно изощрен, достаточно культурен, чтобы это оценить, потому что мы были пионерами. Нигде в мире эти меры предосторожности не принимались. Они разрушили нашу коммуну. И теперь по всей Америке разные штаты принимают законы, в точности похожие на те, что мы пытались установить в своей коммуне.

Нигде мое имя не будет упомянуто, но суть совершенно не в этом. Начали беспокоиться и в других странах, и им придется принять такие же меры. Во Франции в парламенте обсуждаются такие же меры, но когда это делали мы, ни один голос не сказал: «Мы с тобой». И я вам говорю, что весь мир последует этим мерам – им придется. И то же самое произойдет и с другими вещами.

О чем бы я ни говорил: стерилизация, контроль рождаемости, – каждой стране придется это сделать. Им придется это признать. Они будут осуждать меня за это. Их политические и религиозные лидеры будут осуждать меня, но они знают, что это единственный выход: население должно быть сокращено. Неважно, говорят ли они об этом.

Мы начали определенные программы. Если этим программам последовать, этого достаточно. А другие вещи потребуют некоторого времени. То, что я говорю о психоанализе… Психоаналитики во всем мире чувствуют, что чего-то не хватает, но не знают, чего именно. Я единственный человек, который говорит, чего именно не хватает. Рано или поздно им придется это признать; избежать этого невозможно.

У истины свои пути торжества.

Снаружи работа мастера выглядит очень трудной, потому что он борется с океанической темнотой; задача кажется почти невозможной. Но внутри существа мастера нет ничего невозможного. У темноты нет существования. Мы только должны приносить свет новым и новым людям, и темнота исчезнет сама собой. Она не сможет даже сопротивляться.