Текст книги "Исповедь"

Книга шестая

Тридцатый год жизни блаж. Августина. Здесь описывает он, как прибыла к нему в Медиолан мать его, Моника, как сам он, вразумленный поучениями св. Амвросия, более и более признавал истину православного учения, которое манихеи представляли ему в ложном виде; тут же он неодобрительно отзывается о поведении друга своего Алипия и вместе восхваляет добрые качества его; далее изображает, как он, стремясь к лучшей жизни, вступал на разные пути, сам не зная, на чем остановиться; наконец, как, объятый страхом смерти и суда, с каждым днем воспламенялся желанием вступить на путь правый и стоял, так сказать, накануне своего обращения.

Глава 1

Упование мое от юности моей, как Ты оставил меня и куда удалился? Не Ты ли сотворил меня и отличил от четвероногих и летающих по воздуху? Ты создал меня мудрее других, а я ходил во тьме по путям скользким и опасным, ища Тебя вне себя и не обретая Бога сердца моего; я переплывал бездны моря и все оставался без надежды найти где-либо истину. И вот в это время прибыла ко мне мать моя, непоколебимая в благочестии своем, следовавшая за мною повсюду, и по суше и по водам, и во всех опасных случаях возлагавшая все упование на Тебя. Она на море в опасное время ободряла даже кормчих, которые в такую пору обыкновенно сами успокаивают неопытных плавателей; она уверяла о благополучном достижении пристани, потому что Ты уверил ее в том посредством видения. И что же? По прибытии своем в Медиолан она застала меня в крайней безнадежности познать истину. А когда услышала от меня, что я уже не манихей, хотя еще и не православный христанин, то не показала при этом особенного удивления, как будто это для нее не было неожиданностью, а только, возрадовавшись, усугубила молитвы свои ко Господу о всецелом обращении моем. Она лучше меня понимала, что для меня должен последовать выход из этого критического положения, и спокойно ожидала, что будет дальше; она оплакивала меня перед Тобою, как умершего для настоящей жизни, но требующего восстания для жизни будущей, и мысленно как бы выносила меня на одре погребальном, чтобы Ты сказал сыну вдовицы: юноше, тебе глаголю, востани, чтобы он ожил, стал говорить и чтобы Ты отдал его матери его (см. Лк. 7, 12–15). Итак, когда она узнала о том, что я хотя и не познал еще истины, но зато перестал уже следовать и манихейским заблуждениям, то сердце ее трепетало от радости; она не страшилась уже за будущую судьбу мою: она вполне уже была уверена, что все остальное довершишь Ты надо мною, по Своему неложному обещанию; и потому с глубочайшим смирением и совершенною преданностью воле Твоей, – (в ответ на мои слова, что я уже не манихей, хотя еще и не православный христианин), – одушевленная верою во Христа, сказала мне, что она дотоле не умрет, пока не увидит меня верным сыном Православной Церкви³⁶. Так говорила она мне. А перед Тобою, источник всякого милосердия, она проливала обильные слезы и возносила усердные молитвы, чтобы Ты поспешил со Своею помощью, разогнав тьму мою и просветив светом своим мое неразумие. Она чаще и чаще прибегала к Церкви, и к представителю ее, самому Амвросию, за источником воды, текущей в жизнь вечную (Ин. 4, 14). На этого мужа она смотрела, как на ангела Божия, и от него она узнала, что я нахожусь хотя и в трудном положении, но спасительном для меня, как бы на переходе от болезни к выздоровлению, в таком состоянии, какое врачи называют кризисом, когда больные переживают самые тяжкие минуты при переломе болезни от упадка к приращению сил. Мать моя была вполне уверена, что я переживаю именно такой кризис.

Глава 2

По обычаю африканских церквей мать моя и здесь во дни поминовения святых делала приношения во храмы для общей трапезы из разных яств, хлеба и вина. Однажды, когда она явилась с такими приношениями, ее остановил привратник храма и сказал, что епископ запретил такие приношения; тогда она так благоговейно и послушно покорилась этому распоряжению, что нельзя было не подивиться³⁷ ее уступчивости³⁸. В ней не было пристрастия к вину, которое могло бы помрачить ее душу и поселить в ней отвращение к истине, как это нередко случается со многими мужчинами и женщинами, для которых похвала воздержанию и трезвости также нестерпима, как пьяницам противно питье вина с водою. Напротив того, когда мать моя приносила к храму корзину с праздничными яствами и напитками, то все почти оставляла для общей трапезы и раздачи неимущим, а если и оставляла что-нибудь себе, то разве самую малость, и то разделяла с близкими своими трезвенно и благоговейно, поскольку желала не сытости плоти, но только исполнения благочестивого долга. Когда же узнала, что знаменитый пастырь и учитель благочестия запретил даже людям трезвенным устроять в храмах общественные трапезы, чтобы отнять всякий повод к пиршествам, бывшим предметом злоупотребления для людей невоздержанных и напоминавшим собою суеверные обычаи язычества, то она беспрекословно покорилась воле святителя и вместо корзины полной земными плодами стала приносить на память мучеников сердце, полное чистейшими обетами, так что и неимущим, по мере сил, творила подаяние и вместе достойно чтила общение Тела Господа (communicatio Dominici Corporis)³⁹, подражая страданиям Которого и св. мученики были закланы и увенчаны. Однако же, мне кажется, Господи Боже мой, и я убежден в том, что мать моя не так легко отстала бы от этого неправильного обычая, если бы запретил его кто-либо другой, а не Амвросий, которому она была чрезвычайно предана за его содействие моему спасению; а ее любил и уважал Амвросий за ее примерноблагочестивую жизнь, которую она проводила в добрых делах и в неусыпном посещении Церкви Божией с горящим духом. Вот почему Амвросий часто при свидании со мною не мог удержаться, чтобы не приветствовать меня с тем, что я имел такую мать; а того и не знал, что сын этой матери во всем сомневался и вовсе не думал, чтобы можно было найти путь жизни.

Глава 3

Мой дух был напряжен в изыскании истины и мучительно томился различными недоумениями, но я все еще не обращался к Тебе за помощью с теплою молитвою и сердцем сокрушенным. На самого Амвросия смотрел я, по обычаю мира сего, как на любимца счастья, о котором слава гремела повсюду, которого уважали сильные земли; только безбрачие его казалось мне тяжелым. Но его возвышенных упований и искушений, его внутренней борьбы и его утешения в горестях и возвышенных радостей, которыми Ты, Господи, питал душу его, я не только не изведал еще, но и представить себе ясно не мог. Равным образом и он не знал моих душевных потрясений, не видел пропасти моей гибели. Между тем, сблизиться с ним надлежащим образом, при всем желании моем, не мог я, потому что он был постоянно обременен множеством разнородных сношений с разными лицами, нуждавшимися в его помощи. А большой остаток свободного времени он употреблял для укрепления тела отдыхом или души чтением. Во время чтения глаза его пробегали по страницам, душа размышляла, а уста безмолвствовали. Входя к нему свободно во всякое время (ибо двери дома его для всех были открыты и докладывать о приходе посетителей не было обычая), мы всегда заставали его за чтением, и, просидев довольно времени в молчании, удалялись, не смея нарушать его самоуглубленных занятий. Мы догадывались, что ему после хлопот по разным делам в остальное время, необходимое для восстановления душевных сил, не хотелось уже ничем развлекаться; быть может он опасался, что при чтении вслух ему придется затруднить себя неизбежным объяснением для слушателей мест темных или вопросов запутанных, для чего потребовалось бы немало времени; быть может он предпочитал читать про себя по причине слабости голоса, который у него скоро уставал. Впрочем, по каким бы побуждениям Амвросий ни делал это, побуждения его не могли быть дурными.

Как бы то ни было, но я не имел возможности беседовать с этим божественным святителем Твоим о моих задушевных вопросах; мне приходилось только случайно слышать от него кое-что. Страстные порывы мои требовали немалого досуга у того, перед кем хотел я раскрыть душу свою, а этого-то досуга и не находил я у него. Мне оставалось только слушать его в храме по воскресным и праздничным дням, право правящего перед народом слово Твоей истины; слушая его с особенным вниманием, я более и более убеждался, что все узлы коварной клеветы, сплетаемые лжеучителями против божественных книг, могут быть распутаны. А когда слово проповедника коснулось однажды сотворения человека по образу и подобию Божию, тогда я увидел, что духовные чада Твои, возрожденные в Кафолической Церкви благодатью Твоею, мыслят о Боге своем не как о существе ограниченном и материальном, но как о духовном. И хотя я тогда даже приблизительным образом не мог еще себе представить, в чем состоит существо духа (spirituals substantia), но зато, стыдясь, радовался, что я доселе, враждуя столько лет против Церкви, враждовал собственно не против кафолической веры, а против грубых вымыслов, выдаваемых клеветою за учение христианское. И я до того был безрассуден и нечестив, что позволял себе с порицанием отзываться о том, о чем не давал себе труда рассудить и испытать. А Ты, великий Боже, в вышних живый и на смиренныя призирали, никому недоступный и всему присущий, бесконечностью Которого устраняются стесняющие нас формы пространства и времени, в Ком духовность не ограничивается телесностью, – Ты, будучи Сам беспределен и бестелесен, хотя сотворил человека ограниченным, но сотворил его по образу Своему.

Глава 4

Не зная еще, в чем состоит образ Твой, стал я настоятельно доискиваться, чему должно верить, и каждый раз смиренно вопрошал себя, так ли должно верить? Но я не знал, на чем остановиться, и эта душевная заботливость моя тем более снедала меня, чем более стыдился я своих прежних заблуждений, когда меня долго дурачили обещанием положительных истин, а я с ребяческою ветренностью много болтал о разных нелепостях, принимая их за истину. А что все это была сущая ложь, в том я удостоверился впоследствии. Можно было впрочем видеть и тогда, что все нелепые вымыслы, принимаемые мною за истину, не имели характера истины, равно как и все обвинения мои против Церкви были слепы и бессмысленны, ибо я, не зная положительного церковного вероучения, обвинял ее в том, чему она вовсе не учила. Я стоял на распутии, готовясь вступить на путь правый, и я радовался, Боже мой, что Церковь единая, как тело верующих в Единородного Твоего (corpus Unici Tui), в Которой я в младенчестве запечатлен наименованием христианина, не вдавалась в ребяческие бредни; что ее здравое учение не заключало Тебя – Творца всего видимого и невидимого – в пределы, хотя огромные, но все же отовсюду ограниченные, – в образе членов человеческих.

Я радовался и тому, что при чтении Писаний Ветхого Завета закон и пророки не представлялись уже мне так несовершенными и даже нелепыми, как прежде, когда я хулил святых Твоих, хотя образ их мыслей и жизни на самом деле был совсем не таков, как я воображал. Св. Амвросий часто повторял в беседах к народу: писъмя (буква) убивает, а дух животворит (2 Кор. 3, 6), и с жадностью внимая объяснению этих слов, я стал убеждаться, что они составляют как бы ключ к правильному уразумению того, что служило для меня камнем претыкания. Это апостольское начало объяснения Ветхого Завета снимало покров заблуждения с очей моих, и только горкий опыт прежних обольщений заставлял меня быть крайне осторожным. Мне хотелось быть также уверенным относительно предметов, не подлежащих моим чувствам, как я уверен был в том, что семь и три составляют десять. Я не так был безрассуден, чтобы сомневаться в подобных познаниях, и мне хотелось с такою же точностью постигнуть и другие предметы, не только вещественные, удаленные от чувств моих, но и духовные, о которых я мыслил не духовно, а чувственно. От такого недуга я мог найти врачевство только в вере, которая, очистив душу, могла направить и мысль к истине Твоей, всегда пребывающей и никогда не изменяющейся. Но как больной, потерпев от худого врача, боится вверить себя и хорошему, так было тогда и со мною: болезненное состояние души моей могло быть исцелено только верою; но я боялся верить, чтобы не принять ложь за истину, и противился врачеванию. Да! Я противился всемогуществу Твоему, противился Тебе Самому, тогда как Ты и даровал против всех болезней спасительное врачевство в вере, сообщив ей в лице верующих чудную силу.

Глава 5

Впрочем, отдавая преимущество православному учению, я стал уже постигать, что Церковь Православная, требуя веры там, где неприложимы никакие доказательства, поступает гораздо основательнее, нежели манихеи, которые безрассудно обещают во всем положительные знания, но затем, не в состоянии будучи выполнить своего обещания, сами же заставляют верить, только во имя своего авторитета, таким нелепым бредням, что здравый разум не только отказывается доказывать, а положительно отвергает их. Когда Ты, всеблагой и премилосердный Господи, настроил так душу мою, когда я стал размышлять, как много принимал я на веру такого, чего вовсе не видал, опираясь только на свидетельство других, например, сколь многому верил в истории народов, мест и городов, сколько доверял друзьям, врачам, как вообще считал обязанностью верить людям, ибо без этой веры не могло бы существовать и само человеческое общество, как непоколебимо верил в свое происхождение от известных родителей, чего не мог бы конечно знать, не поверив по слуху, – когда таким образом размышлял я, то через такое размышление Ты убедил меня в том, что подлежат осуждению не те, которые верят божественным книгам, но те, которые не верят им, тогда как книги эти, по Твоему же премудрому устроению, имеют всеобщий авторитет. Ты внушил мне, что не должно слушаться тех, которые стали бы говорить: откуда известно, что эти книги преподаны роду человеческому по внушению единого истинного Бога и самой истины? Тем более я должен был верить Твоим божественным книгам, что никакие разногласия философов не могли заставить меня отречься от верования в бытие Твое, а равно и в Твой божественный Промысл над судьбами человеческими.

Я верил этому иногда тверже, иногда слабее, но всегда верил и тому, что Ты существуешь, и тому, что Ты промышляешь о нас; хотя в тоже время оставался в неведении как о сущности Твоего естества (de substantia tua), так и о ведущем к Тебе пути. Поэтому, сознавая слабость в достижении истины собственным умом, даже светлым и чуждым предрассудков, и чувствуя потребность в высшем авторитете Священного Писания, я стал положительно верить, что Ты не предоставил бы этому Писанию столь высокого и всеобщего авторитета, если бы не желал, чтобы мы посредством его веровали в Тебя. Сами несообразности, соблазнявшие меня в Писании, после того как я услышал правдоподобные объяснения многих из них, стали казаться мне возвышенными таинствами, и по этому самому божественное Писание Твое являлось мне тем более авторитетным, что оно с одной стороны было доступно для всех, а с другой по глубине сокровенного смысла сохраняло печать таинственности. Одних привлекало к себе своею общедоступностью, а других приближало к себе, занимая их ум возвышенностью своего смысла; и во всяком случае приобретало себе более последователей, чем сколько могло бы быть без совмещения этих двух качеств – общедоступности и таинственности. Так размышлял я и Ты внушал мне подобные мысли; воссылал к Тебе тяжелые вздохи – и Ты выслушивал меня, обуреваем был волнами – и Ты был моим кормчим, шел по широкому пути века сего, но Ты не оставлял меня.

Глава 6

Я гонялся за почестями, увлекался корыстолюбием, жаждал чувственной любви; но Ты посмеивался над всем этим. Обурываемый страстями, я был в самом горестном положении, но Ты являл ко мне Свою любовь и милость, не дозволяя мне предаваться наслаждениям, которые более и более удаляли меня от Тебя. Виждь сердце мое, Господи, благоволивший, чтобы я вспомнил об этом и исповедался перед Тобою. Да прилепится к Тебе душа моя, которую Ты исторг из сетей смерти, опутавших меня с ног до головы. О, в каком бедственном состоянии находилась она! А Ты еще более растравлял раны ее, с тою благою целью, чтобы она, бросив наконец все земное, обратилась к Тебе, Который выше всего и без Которого все – ничто, и обрела в Тебе спасительное для себя исцеление. О, как я беден был и каким неожиданным случаем дал Ты мне почувствовать бедность мою! Случай этот был следующий. В тот самый день, когда я готовился к произнесению похвального слова императору⁴⁰, где, по совету знатоков красноречия, много употреблено было мною лести и лжи, и когда душа моя, задыхаясь от заботы среди убийственных дум, металась во все стороны, как в лихорадке, – в это время, проходя по одной улице медиоланской, увидел я бедняка-нищего, который удивил меня своим довольным видом, шутливостью и веселостью. Я вздохнул, и, обратившись к друзьям своим, сказал: как мы несчастны! Сколько мы переносим печалей, ничем не оставаясь довольными собственно от своего неблагоразумия! Все наши учения, – говорил я, живо чувствуя гнет собственного своего положения, – все сокрушающие нас заботы направлены к тому, чтобы достигнуть невозмутимого довольства; и, увы, этот нищий предвосхитил у нас то блаженство, которого мы, быть может, никогда не достигнем. И этого-то блаженства, которое нищий купил на свои копеечные подаяния, я тщетно домогался и правыми и неправими, но всегда для меня бедственными, путями, – тщетно домогался, чтобы порадовало наконец меня хотя временное счастье. Правда, что радость и довольство нищего не были истинны и безупречны, но мои искательства и домогательства были тем более лживы и нечисты. По крайней мере, он радовался своему довольству, а я страдал от недовольства; он наслаждался спокойствием, а я не выходил из тревоги. И если бы кто захотел узнать от меня, в каком состоянии согласился бы я лучше быть, в радости или в трепете, то я конечно предпочел бы радость; и опять, если бы спросили меня, чем лучше пожелал бы я быть, этим ли нищим, или тем самим, чем был я в то время, то я предпочел бы остаться сам собою, несмотря на всю тревожность своего состояния. Но справедлив ли и основателен ли был бы такой выбор мой? Я не имел права предпочитать себя нищему только за то, что я был умнее и ученее его: мой ум и моя ученость не давали мне радости; они служили мне только для того, чтобы нравиться людям, – не для того, чтобы учить их, а для того только, чтобы угождать им. И вот почему Ты жезлом вразумления Твоего сокрушал кости мои (см. Пс. 50, 6).

Итак, пусть не смущают души моей те, которые говорят: «Все дело в том, в чем кто поставляет свою радость и довольство. Этот нищий находил свое веселие и довольство в вине, а ты искал и желал найти его в славе». Какой славе, Господи? – той, которая не от Тебя и не в Тебе! И как веселие нищего не составляло истинной радости, так и эта слава не могла быть истинною славою; а потому и душа моя не находила в ней для себя удовлетворения. Только нищий для своего пьянства ограничивался ближайшею ночью, не помышляя о том, что будет дальше; а я непрестанно утопал в чувственных удовольствиях со своею возлюбленною (наложницею, concubina), и ночью и днем, и во сне и наяву, и мыслью и делом желая, чтобы эти удовольствия никогда не прекращались; и долго-долго они продолжались! Разница между истинным довольством и довольством мнимым, полагаю, также безмерно велика, как безмерно велика разность между радостью и упованием от веры и радость надежды суетной; но при всем том между нами, то есть между упомянутым нищим и мною самим, в суетных стремлениях наших все-таки была и в то время разница. Он был счастливее меня не только потому, что его жизнь была весела и беззаботна, тогда как меня среди постоянных беспокойств ничто не радовало, но и потому еще, что он на выпрошенные деньги приобретал для себя вино, которое было для него источником веселия, а я лестью и ложью домогался суетной славы, питая в себе гордость и честолюбие, которые не давали мне покоя. Много говорил я тогда со своими друзьями на эту тему, делая большею частью применение к себе, и находил себя в худом положении, сетуя и скорбя, я усугублял только свое горе. И если счастье улыбалось иногда мне, то я неохотно ловил его, потому что оно улетало от меня прежде, нежели приходилось воспользоваться им.