Текст книги "Исповедь"

Глава 9

Такова взаимная расположенность друзей, простирающаяся до того, что каждый по совести считает себя неправым, если не отвечает любовью на любовь, не требуя ничего со своей стороны, кроме взаимного сочувствия. Отсюда плач о смерти друга и мрачная печаль, и вместо сладости сочувствия горесть осиротевшего сердца, и от потери жизни умирающих смерть живущих. Блажен, кто любит Тебя, кто любит и ближнего в Тебе и врага ради Тебя. Тот не теряет близких своему сердцу, для кого дороги все ради Того, Кто никогда не перестает существовать, но вечно пребывает. И кто же это, как не Ты, Боже наш, Бог, сотворивший небо и землю и наполнивший их, Который тем и сотворил их, что наполняешь их? Тебя никто не теряет, кроме того, кто сам удаляется от Тебя; а кто удаляется от Тебя, куда стремится или куда бежит, как не от Твоей кротости к Твоему же гневу? Не везде ли встречает он закон Твой в наказании своем? И закон Твой – истина, и истина – Ты.

Глава 10

Боже Сил! обрати ны, и просвети лице Tвoe, и спасемся (Пс. 79, 8). По каким бы путям душа человеческая ни устремилась, кроме пути, ведущего к Тебе, все другие пути ведут ее к печалям; и хотя предметы пристрастия человеческого прекрасны сами в себе как творения Твои, но без Тебя они не поведут душу к Тебе. Все они являются и исчезают, рождаются и умирают, и, появляясь на свет, как бы начинают свое бытие, растут и усовершаются, усовершаясь состариваются, а, состариваясь, умирают и разрушаются; не все состариваются, но все умирают; и все они ничего бы не значили сами по себе, если бы не заимствовали значения своего от Тебя. Когда они появляются и силятся заявить свое существование, то чем скорее растут и усовершаются, тем быстрее спешат к прекращению бытия своего – такова уж их норма, таковы условия их существования. Ибо Ты настолько сообщил им даров Своих, насколько они могли вместить их, не составляя собою целого, а будучи только частями целого, так что все они только в совокупности своей со всею преемственностью своею представляют целое, т. е. все, или вселенную, которой они суть части. Тоже самое бывает и с речью нашею, выражаемою словами. Речь не выходила бы у нас полною, если бы одно слово, прозвучав частью складов своих, не замирало после того, чтобы дать место другому. Да восхвалит же Тебя душа моя за все творение Твое, Тебя, Боже и Творче всего сущего; но да не останавливается она на одном творении, погружаясь в него всецело, всеми чувствами своими. Ибо все в мире сем не вечно, а пагубная привязанность ко всему преходящему терзает душу нашу, которой врождено стремиться к жизни и наслаждаться любимыми предметами. Здесь же не на чем ей остановиться для успокоения своего, потому что все непостоянно и скоротечно, и кто телесным чувством понимает скоротечное, или, поймав, может удержать его? Тупо и медленно для этого телесное чувство по самой своей природе. Оно пригодно для того, для чего и дано, но недостаточно для того, чтобы удержать преходящее от положенного начала до положенного конца. Ибо в слове Твоем, коим все сотворено, читаем и поучаемся: до сего дойдеши, и не прейдеши (Иов. 38, 11; Пс. 103, 9).

Глава 11

Перестань же, душа моя, суетиться, чтобы не заглохло в тебе чутье сердца твоего от тревоги сует твоих. Внемли и ты: Само Слово зовет тебя на путь обращения, и там найдешь ты место успокоения ничем не возмутимого, где нет насильственного перерыва для любви, доколе только существует она. Вот твари: одни преходят, другие приходят, сменяя друг друга, и всеми частями своими составляют дольний мир сей. А куда пойду я, о том говорит слово Божие. Тут утверди стан свой: здесь остановись с полным доверием и расположись со всем достоянием твоим, душа моя, после того, как ты уже испытала ложь и обманы других путей. Вот истина, что только есть у тебя истинного, и ничего не потеряешь; и все ошибки твои исправятся, и болезни исцелятся, и все прошедшее твое преобразуется, и явится в новом свете, и не будет в разладе с тобою и все, с чем ты разлучаешься здесь на время, не оставит тебя навсегда; не останется с тобою, и пребудет у сущего и пребывающего во веки Бога.

И к чему тебе следовать превратным внушениям плоти? Пусть лучше она обратится и последует за тобою. Все чувства плотские прикасаются только к частностям; и ты не знаешь целого, коего они суть части; и однако же, эти частности доставляют тебе удовольствие. Но если бы чувство плоти твоей способно было постигать целое и не представлялся бы для тебя наказанием нормальный образ бытия вселенной, то ты сама пожелала бы, чтобы миновалось все существующее в настоящем, чтобы тем более получить тебе удовольствие во всецелом. Нечто подобное мы испытываем по отношению к речи нашей, воспринимаемой слухом посредством телесного же чувства: тебе конечно неприятна была бы остановка на складах, ты скорее желаешь, перелетев от одних к другим, выслушать всю речь. Так и во всем совокупность частей, из коих слагается целое, если только ты можешь возвыситься до созерцания всецелого совершенства, несравненно приятнее тех же самых частей того же самого целого, при их совершенствах, взятых порознь, а не вместе. Но без всякого сравнения выше и совершеннее всего этого Сам Художник, Который все сотворил, и Этот-то Художник есть Бог наш; Он не сменяется уже никем и ничем, так как и преемника Ему нет.

Глава 12

|сли ты любуешься телами, то восхвали за 1них Бога – Творца их, и перенесись любовью своею к Самому Художнику, чтобы тебе не разочароваться в том, что тебе нравится. Если тебя восхищают души, то люби их в Боге, ибо и они сами по себе не имеют прочного бытия, а все постоянство их в Боге; иначе они погибли бы бесследно. Люби их ради Бога, влеки их к Нему вместе с собою, кого только можешь, и тверди им: «Его возлюбим, Его возлюбим. Он все сотворил и близок к нам. Не думайте, что Он создал твари и удалился; нет; все сотворенное Им пребывает в Нем. Вот, где истина, вот, где мудрость. Он присущ сердцу нашему; но сердца наши уклонились от Него. Опомнитесь, вероломные сердцем, и обратитесь к создавшему вас. Держитесь Его, и устоите; возложите упование ваше на Него, и обретете покой. Куда стремитесь по путям стропотным? Куда стремитесь? Благо, любимое вами, от Него исходит: если оно ведет к Нему, то это благо спасительно; но если незаконно будете любить это благо, оставив виновника его, то оно по закону возмездия обратится вам в пагубу. К чему же вам доселе еще блуждать по путям трудным и неудобопроходимым? Нет там успокоения, где вы его ищите. Ищете его, но не там, где ищете. Вы ищете блаженной жизни в области смерти; нет ее там. Да и каким образом может быть блаженная жизнь там, где и самой-то жизни нет? И вот снизошла к нам эта Жизнь Сама, и претерпела смерть нашу, и умертвила ее преизбытком жизни Своей, и возгремела во всеуслышанье, призывая нас возвратиться к Нему – Жизнодавцу, в то лоно, откуда Он явился к нам, в первобытную девственную утробу, где сочеталась с Ним человеческая телесная и смертная природа наша, чтобы не остаться ей навсегда смертною; оттуда явился Он как жених, выходящий из чертога своего, с восторгом, как исполин, вступающий на путь свой (см. Пс. 18, 6). Он не опоздал, но поспешил вовремя, вопия словом, делами, смертью, жизнью, сошествием и восшествием, вопия, чтобы мы все возвратились к Нему. Он сокрылся от глаз наших, чтобы мы обратились к собственной душе и там нашли бы Его. Ибо Он и удалился от нас, и в тоже время пребывает с нами. Не восхотел долго оставаться среди нас, но и не оставил нас. Он удалился туда, где и всегда был, так как мир чрез Него произошел; и в мире сем был (см. Ин. 1, 10), и в мир сей пришел спасти грешников (см. 1 Тим. 1, 15). Да исповедуется Ему душа моя и да исцелит Он ее, так как она согрешила перед Ним (см. Пс. 40, 5). Сыны человеческие! Доколе же пребудете тяжкосерды (см. Пс. 4, 3)? Неужели и после сошествия к вам жизни не хотите вознестись и жить? Впрочем, куда же вам вознестись, когда вы и без того уже с высоты смотрите и подъемлете на небеса уста свои? Снизойдите, чтобы вознестись, и вознестись к Богу. Ибо вы пали, возносясь против Него». Скажи людям все это, душа моя, чтобы они плакали во юдоли плача и рыдания, и таким образом влеки их вместе с собою к Богу; Духом Божиим будут проникнуты слова твои, если ты скажешь их, пылая огнем любви.

Глава 13

Я ничего этого не знал тогда, и любил красоту дольнего мира, и стремился в бездну преисподней, и говорил друзьям своим: не прекрасно ли все, что мы любим? Что же такое прекрасное? И что такое красота? Что прельщает и влечет нас к тому, что мы любим? Если бы в любимых нами предметах не было красоты и изящества, то они не могли бы привлекать нас к себе. Я наблюдал и замечал, что в делах есть нечто прекрасное (pulchrum) само в себе, как нечто цельное, и есть нечто пригодное (aptum), привлекательное только потому, что соответствует целому и удачно приспособлено к нему, как, например, члены тела по отношению к целому организму, или башмак по отношению к ноге, и тому подобное. И это размышление гнездилось в глубине души моей, и я написал книги о прекрасном и пригодном (de pulchro et apto), кажется, две или три. Тебе известно это, Боже, я же забыл. Этих книг нет теперь у меня, где-то затерялись, сам не знаю каким образом²⁰.

Глава 14

Что же побудило меня, Господи Боже мой, писать об этом предмете именно к Гиерию²¹, некоему оратору римскому, с которым я лично не был знаком, но любил его, потому что он славился своею ученостью, и мне приходилось слыхать его изречения, которые нравились мне? А более я любил его потому, что любили его другие: ему удивлялись и превозносили его похвалами, в особенности за то, что он, будучи сириянин, отлично изучил наперед греческое красноречие, а потом выказал изумительные успехи и в красноречии римском, быв притом весьма сведущ в знании предметов, относящихся к любомудрию. Хвалят человека, – и он заочно делается предметом любви. Неужели язык хвалящего передает эту любовь сердцу слушающего? Нет, это не так; но от любви одного возжигается любовь в другом. Хвалимый, тогда становится предметом любви, когда видно, что похвалы исходят не от льстивого сердца, то есть когда хвалящий любит хвалимого.

Так любил я тогда людей по суду людскому, но не по суду Твоему, Боже мой, неложному. Но от чего любовь, какую я питал к Гиерию, была не такова, какою пользуется какой-нибудь возница или любимый народом фокусник, но гораздо серьезнее, так что и сам я пожелал бы себе такой любви? Но ни за что не пожелал бы я себе той славы или той любви, какою пользуются актеры и фокусники, хвалимые и любимые мною самим; напротив того, я предпочел бы оставаться вовсе в неизвестности, нежели пользоваться такою известностью, и скорее согласился бы подвергнуться ненависти, нежели удовлетворился бы такою любовью. На чем же основывается такое разграничение различных родов любви в одной и той же душе? От чего же любишь в другом то, чего не потерпел бы в себе, хотя каждый из нас – одинаково человек? Как хороший конь служит предметом любви, хотя конечно никто не захотел бы превратиться в коня, так тоже самое должно сказать о комедианте, который одинаков с нами по природе. Итак, в человеке ли я люблю то, чего не терплю в себе, будучи человеком? Велика и неизмерима глубина сам человек, коего впрочем и волосы сочтены у Тебя, Господи, и ни один из них не падает без воли Твоей; но и волосы человека удобоисчислимее, чем те стремления и сердечные побуждения его, которые так многоразличны.

Но этот ритор принадлежал к числу людей, столько любимых мною, что я сам бы желал быть таким же; между тем, я был объят гордостью, увлекался всяким ветром и руководство Твоего промысла было для меня сокрыто. И почему я знаю и почему с уверенностью исповедаюсь Тебе, что я его любил, побуждаемый более любовью его хвалителей, нежели теми делами, за которые его хвалили? Потому что если бы те же самые, которые хвалили его, рассказывая о нем тоже самое, стали отзываться о нем не с похвалами, а с презрением, то не возбудили бы во мне расположения к нему. И таким образом, в существе своем, ни дела не изменились бы, ни человек не переменился бы, а только слова рассказчиков произвели бы иное действие. Вот как непрочно положение души, еще не утвердившейся в истине. Она кружится то там, то сям, подобно звуку, носящемуся в воздухе, и свет для нее закрывается облаком, и истины не видит она. Пример тому перед нами. Я представлял себе сочинение свое чем-то необыкновенным и очень заботился о том, чтобы труд мой дошел до сведения вышеупомянутого мужа. Мне весьма хотелось, чтобы он одобрил мой труд, напротив того, не имея опоры в Тебе, я сокрушался от одной мысли, если мое сочинение ему не понравится. И при всем том я восхищался сочинением своим о прекрасном и приличном, по поводу коего послал к Гиерию, любовался своим взглядом на предмет и удивлялся сам себе, не получая никакого одобрительного отзыва.

Глава 15

Но я еще провидел тогда, что основание и сущность этого заключается в Твоем творчестве, о Всемогущий, творяй чудеса един (Пс. 71, 18): моя мысль занята была только чувственными образами и это прекрасное само в себе, а равно и приличное, состоящее в приспособлении к чему-нибудь, я определял, различал, постраивал и проводил по образцам, заимствованным из мира чувственного. Я обращался и к природе духа, но ложные понятия, какие имел я о духовных предметах, препятствовали мне видеть истину. Сама сила истины бросалась в глаза, но я обращался с трепетным умом от бестелесных предметов к очертаниям, краскам и громадным величинам. Но так как всего этого не мог я усматривать в духовной природе, то пришел к тому заключению, что и души своей не могу я видеть. Любя в добродетели мир, а в пороке ненавидя раздор, я замечал в первом единство, а в последнем – какое-то раздвоение. И в этом единстве представлялась мне душа разумная, обладающая истиною и высочайшим благом, а в раздвоении неразумной жизни я, несчастный, воображал, не знаю, какое-то существо (substantiam), с присущим ему началом зла, которое не только имеет бытие, но и обладает полнотою жизни, а между тем происходит не от Тебя, Боже мой, тогда как Ты – Творец всего. И это единство назвал я Монадою (Monas – единица), как разум или дух, у которого нет пола; а раздвоение – Диадою (Dyas – двоица), выражающеюся враждой в злодеяниях и похотью в преступлениях, – и сам не понимал слов своих. Ибо я тогда не знал и не думал, что как зло не есть какое-нибудь живое начало или существо (substantia), так и сама душа наша не есть высочайшее и неизменяемое благо²².

И как злодеяния являются следствием порочного и бурного состояния вожделевательной силы души, а преступления ведут свое начало от неумеренной наклонности души к чувственным удовольствиям, так заблуждения и ложные понятия оскверняют жизнь при дурном направлении разумной силы души; а она такова и была у меня в то время, когда я не знал еще, что ее необходимо просветить иным светом, чтобы она познала истину, от которой уклонилась, сделавшись не способна сама собою познать ее. Ибо Ты возжигаешь светильник мой, Господи; Ты, Боже мой, просвещаешь тьму мою (Пс. 17, 29); и от полноты Твоей все мы приняли и благодать на благодать (Ин. 1, 16). И Ты – Свет истинный, Который просвещаешь всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1, 9), у Которого нет изменения и ни тени перемены (Иак 1, 17).

Но я стремился к Тебе и при всем стремлении своем был отталкиваем от Тебя, от жизни к смерти, ибо Ты гордым противишься. А что может быть высокомернее того безумия, с каким мне вздумалось воображать, что я по природе тоже, что и Ты? Я видел себя изменяемым, и эта изменяемость была для меня так ясна и несомненна, что я всячески старался о приобретении мудрости, чтобы из худшего сделаться лучшим, но в тоже время гордость заставила меня лучше вообразить Тебя изменяемым, чем оставаться при той мысли, что я не тоже, что Ты. Итак, я сам себе ставил преграды к познанию Тебя, и Ты противился жестоковыйной гордыне моей: я строил образы телесные, и, будучи плоть, – плоть и обличал в себе, и как ветер, который уходит и не возвращается, не возвращался к Тебе (см. Пс. 27, 39); переходя от одной мысли к другой, я заблуждал среди представлений о том, чего нет ни в Тебе, ни во мне, ни в окружающей меня природе; и эти представления не Твоею истиною создавались для меня, а измышлялись моею же суетностью из области мира телесного. Тогда я говорил вновь обращающимся к Тебе, младенчествующим еще христианам, согражданам своим, которые чуждались меня и не признавали уже своим, не давая впрочем того заметить мне, – говорил им, как болтун и пустомеля: отчего это душа, созданная Богом, впадает в заблуждения, удаляясь от истины? Мне не хотелось сказать прямо: отчего это погрешает Бот? И я готов был скорее утверждать, что Твоя неизменяемая субстанция по необходимости погрешает, нежели признать, что моя изменяемая субстанция произвольно уклонилась от истинного пути и что заблуждения ее служат для нее наказанием.

Мне было лет двадцать шесть или семь около того, когда я писал эти книги (о прекрасном и приличном), перебирая в уме своем чувственные призраки, заглушавшие слух сердца моего; я рапрягал слух свой, чтобы, размышляя о прекрасном и приличном, внимать сокровенной Твоей гармонии и мелодии, вожделенная истина, чтобы, предстоя и внимая Тебе, радостью радоваться, слыша голос Жениха (см. Ин. 3, 29); но тщетно голос заблуждения моего увлекал меня от Тебя в противоположную сторону и я всею тяжестью гордости своей падал все глубже и глубже. Слуху моему Ты не давал радости и веселия и кости мои не могли воспрянуть, не быв уничижены Тобою (см. Пс. 50, 10).

Глава 16

Какую пользу доставили мне попавшиеся мне в руки, на двадцатом почти году жизни, Аристотелевы так называемые десять категорий, о которых с такою гордостью отзывался учитель мой, ритор карфагенский, и другие ученые. С непонятною жадностью бросился я на эти книги, как на что-то чрезвычайное, сверхъестественное, божественное и перечитал и уразумел их сам собою. И когда вступил я в рассуждение об этих категориях с людьми, говорившими, что их можно выразуметь и уяснить себе только с помощью ученейших и самых искусных руководителей, и притом не на словах только, но и при посредстве разных знаков (фигур), на пыли начертываемых²³, то и от этих собеседников услышал то, что сам собою узнал из непосредственного чтения. Мне все было ясно и понятно, когда речь шла о субстанциях, как, например, о человеке; и о частнейших определениях, какова, например, фигура человека; каков рост, сколько ног; и родство, чей брат; или где находится; или когда родился; или стоит ли, сидит ли; или обут ли, вооружен ли; в действительном ли состоянии; или в страдательном положении; и вообще все бесчисленные определения содержатся в этих девяти для примера нами приведенных видах или в самом роде (десятой или, правильнее, первой из десяти категорий) субстанции.

Приносили ли мне какую-нибудь пользу все эти категории? Нет. Они были даже вредны. Ибо я и о Тебе, Боже мой, непостижимо для нас простом и неизменяемом Существе, также рассуждал, думая постигнуть всё по этим десяти предикатам; я силился и Тебя обнять своим умом и подчинить ему, думая, что и Ты определяешься величиною или красотою Своею, которая в Тебе, как в субъекте, содержится точно также, как и в каком-нибудь теле; тогда как Твое величие и Твое великолепие – в Тебе Самом или, лучше, Ты Сам, а величина и красота тела не от самого тела зависит, так как с изменением их оно все-таки не перестает быть телом. Познания мои о Тебе ложны были, да и не могли быть истинными; они были вымыслы моего скудоумия, моего убожества, а не действительное отображение Твоего вседовольства, Твоего всеблаженства. И как Ты заповедал, так и сбылось со мною: земля возрастила мне терния и волчцы, так что с усиленным трудом мог я добывать себе хлеб мой (см. Быт. 3, 17–19).

Какую пользу мне доставило и то, что я около того же времени, сам собою, без всякой посторонней помощи, перечитал все сочинения о так называемых свободных науках и искусствах, какие только имел возможность читать, перечитал и не затруднялся в понимании их, несмотря на то, что в то время порабощен был служению постыдных страстей? Я находил в этом чтении удовольствие и наслаждение, но не постигал, откуда проистекала верность истин, в них заключавшихся. Я подобен был человеку, стоящему спиною к свету и ко всему им освещаемому; поэтому и зрение мое, которым я созерцал освещаемое, не освещаясь светом, оставалось в тени и мраке. А все то, что я без особенного труда, даже без всякого почти руководства, так легко и удобно понимал и в свободных науках красноречия и философии, и в искусствах музыки и поэзии, и в измерениях математических, – все это и всякое знание исходит от Тебя, Господи Боже мой, потому что понятливость ума и проницательность взгляда есть Твой дар; но я иначе думал и приносил жертву не Тебе. Таким образом, все это служило мне не столько на пользу, сколько во вред; потому что я представлял себя полным обладателем лучшей части существа моего и бодрость души своей не для Тебя хранил; но от Тебя удалялся на страну далекую, чтобы там расточать достояние свое на распутные прихоти и блудные (in meretrices cupiditates)²⁴ (Лк. 15, 12, 13, 30).

Да могло ли принести мне пользу и доброе дело, если я пользовался им не надлежащим образом? Я не думал, чтобы эти науки и искусства с трудом доставались даже умам даровитым и усидчивым любителям их, и тогда только уверился в этом, когда вступил с ними в рассуждение о научных предметах, стараясь выяснить их для себя и для своих собеседников; я увидел, что лучшими из них оказались те, которые быстрее, удобопонятливее и проницательнее следовали за моими объяснениями.

Что наконец пользы мне из того, что я вообразил себе, будто Ты, истинный Господи Боже мой, состоишь из светлого и беспредельного тела, а я составляю частицу этого тела? Сумасбродство безмерное! Но так было со мною. И я не стыжусь, Боже мой, исповедаться перед Тобою в этом, взывая к Тебе о помиловании меня, не устыдившись тогда проповедовать людям такие нелепости и изрыгать богохульство против Тебя. Итак, какую пользу доставлял мне тогда ум мой, столь гибкий по отношению к наукам, без помощи всякого учителя понимавший самые неудобопонятные книги, но нелепо и со святотатственным нечестием погрешавший в учении благочестия? И напротив, чем вреден был для младенцев Твоих более тупой ум, если они далеко не уклонялись от Тебя, если они в недрах Церкви Твоей в безопасности оперялись, питались здравою верою и окрылялись любовью к Тебе? О Господи, Боже наш, под кровом крыл Твоих уповаем обрести безопасность свою (см. Пс. 35, 8; 16, 8; Руфь 2, 12); будь же нам заступником и покровителем и руководи нас! Ты не оставляешь и не оставишь нас Своим наказанием (вразумлением) от детства даже до старости: Аз есмь… Аз сотворих, и Аз понесу, Аз подъиму, и Аз спасу вы (Ис. 46, 3, 4; Пс. 70, 17, 18); ибо крепость наша и утверждение наше тогда только крепки и тверды, когда они в Тебе, а без Тебя они у нас слабы и непрочны. Благо наше исключительно в Тебе и все несчастье наше именно в удалении от Тебя. Обрати же нас к Себе, Господи, и мы обратимся к Тебе, с тем, чтобы никогда уже нам не возвращаться от Тебя вспять, так как все благо наше и счастье у Тебя или, лучше, Ты Сам; и нам нечего опасаться, что нам некуда и не к кому будет обратиться по смерти, потому что тогда дом наш – вечность Твоя нескончаемая.