Текст книги "Господин Никто"

– Ты, я вижу, опять накачался… – равнодушно замечает подсаживающийся к столу Милко, устав, вероятно, колотить по лотерейному барабану.

– С горя, браток… Страдаю, опять останемся без редактора.

Милко не реагирует. Он ищет глазами кельнера и, обнаружив его, делает заказ, молча показывая пальцем на рюмку Тони. Милко, как видно, тоже в курсе дела. Похоже, что все в курсе, кроме меня.

– Возьмете еще по одной? – спрашивает молчальник, когда гарсон приносит ему рюмку мартини.

– Почему по одной? Нам по одной мало, – с готовностью отвечает Тони. – Заказывай бутылку, хватит забавляться рюмками.

– Тебе только бутылки недостает, – бормочет Милко.

И приказывает кельнеру:

– Еще две того же самого.

Мне, однако, не суждено воспользоваться угощением. В глубине поднимается из-за стола Младенов и, неуклюже пробираясь между столиками, направляется к нам.

– Эмиль, ты отвезешь меня домой?

Поднимаюсь и иду за ним. Предстоящий разговор мне уже известен. Поэтому меня даже несколько удивляет, когда бай Марин, едва тронулась машина, принимается совсем за другую тему:

– Скажи, ты в своем уме? Зачем тебе понадобилось дразнить Лиду?

– Как это дразнить?

– Не так одета, в таких, мол, нарядах одни потаскухи появляются… Что, по-твоему, Эмиль, у меня денег куры не клюют, да?

– Погоди, бай Марин, я ей говорил не про деньги, а про то, что надо иметь приличный вид. Она может одеваться еще дешевле и выглядеть прилично.

– И я ей говорил то же самое. Купи, говорю, себе платьице в уцененных товарах, как делают скромные женщины. Так нет, Мери Ламур послушалась и накупила этих страшил. А теперь, извольте радоваться, давай денег на новые туалеты. Можно подумать, что я лопатой их загребаю, эти деньги.

– Кое-кто и лопатой загребает, – вставляю я. – Взять хотя бы Димова.

– Знаю, сколько он получает, Димов. Тоже не бог весть как процветает, особенно допустив к карману такую мотовку, как эта Мери.

Младенов замолкает и окидывает меня беглым взглядом.

– Не гони. Нам спешить некуда. Хочется поговорить с тобой и о другом…

Значит, приближаемся к главной теме. Я и так еду совсем не быстро, потому что в эти часы на бульварах такое скопище машин, что, если бы и захотел, не сможешь прибавить скорость. Но дело в том, что от Центра до Рю де Прованс слишком близко, чтоб заводить разговор о серьезных вещах.

– Уже два-три раза эта пара заводила речь о тебе. Я все стараюсь оттянуть, но они не унимаются: требуют твоего увольнения. Трогать его, говорят, мы больше не будем, может жить спокойно, только пускай убирается с глаз. Мы не нуждаемся в надзирателях.

– Хорошо, бай Марин. Если надо, я уйду.

Младенов бросает на меня оторопелый взгляд, его очень удивило, что я так вот, сразу, отступил. Я всматриваюсь вперед, стараясь протиснуться между старым «ситроеном» и огромным блестящим «бьюиком».

– Я, конечно, тебя не оставлю. Сделаю все, что можно. Кое-где я позондировал почву и должен тебе сказать, что дела не так уж плохи. Можешь устроиться и в «Свободной Европе», и в других местах – была бы охота. Наши эмигранты, к сожалению, в большинстве тупицы изрядные, а тут нужны подготовленные ребята, вроде тебя.

– Обо мне не беспокойся, – говорю я, чтоб несколько охладить его. – Как-нибудь сам справлюсь.

Младенов снова испытующе смотрит на меня, но как раз в этот момент я пробираюсь между двумя машинами, и мне некогда разговаривать и глядеть по сторонам. Чтоб избежать столкновения, «ситроен» немного отодвигается влево, что позволяет мне обогнать «бьюика», покрыв его позором и тучей синего бензинового дыма.

– Эмиль, ты не должен на меня сердиться, а если сердишься, то несправедливо. Учти, я реагировал предельно остро, но эти вещи зависят не только от меня.

Круто повернув, я выкатываю на Рю де Прованс. Теперь другая забота – где найти местечко для моего «ягуара» среди длинного ряда стоящих впритык машин. Пока мы медленно ползем вдоль цепочки застывших у тротуара машин, одна из них выбирается из ряда и уезжает. «Ягуару» тут слишком тесно, однако после нескольких манипуляций мне все же удается пристать к тротуару.

– Готово, – объявляю я старику, продолжая сидеть на месте.

– Я, конечно, мог бы путем всяких проволочек и ухищрений отодвинуть твой уход, но от этого ты ничего не выиграешь, а для меня один урон. Если ты перейдешь на другую работу, моя позиция в Центре укрепится.

– Прежде ты, кажется, утверждал обратное.

– Прежде условия были одни, а теперь другие. Поэтому вина не моя.

– Понимаю, моя вина, – примирительно киваю я. – Потому-то я и не стану больше докучать тебе. Должен, однако, тебя предупредить, что с моим уходом твоя позиция не укрепится. Им сейчас невтерпеж избавиться от меня, чтоб потом и с тобой разделаться. Разве что предоставят тебе роль обыкновенного статиста.

– Никогда Младенов не был статистом! – с достоинством возражает старик.

– Не спорю. А вот они не прочь видеть тебя в этой роли. Ну ладно. Это меня не касается. Раз, по-твоему, так будет лучше, завтра же исчезну.

– Э, погоди! Никто не говорит о завтрашнем дне. Заканчивай свою работу, выйдет номер из печати, а тогда можешь уходить. С них достаточно, если они от меня узнают о твоем согласии уйти добровольно.

– Скажи им, что я согласен.

– И пойми, что если я этого добиваюсь от тебя, то не ради своего личного спокойствия, а ради того великого, во имя чего мы работаем.

– Ты имеешь в виду американцев?

– Эмиль, я запрещаю подобные шутки. Ты знаешь, что я имею в виду.

– А, верно: национальные идеалы. Только те двое продают национальные идеалы куда выгоднее, чем ты.

– Что ты болтаешь!

– Видишь ли, в чем дело, бай Марин! – Я доверительно склоняюсь к старику, собравшемуся вылезать из машины, и заглядываю ему в глаза. – Я говорил об их желании превратить тебя в статиста, но, сказать по правде, ты в этом Центре довольствуешься положением статиста с самого начала…

– Я глава Центра, – возмущенно прерывает меня Младенов. – Во всяком случае, в такой же мере, как Димов.

– Ошибаешься. Кто из вас глава и кто статист, можно определить лишь по одному признаку – кому сколько платят. Ты не получаешь и одной десятой того, что получает Димов.

– А ты откуда знаешь, кто сколько получает? – резко спрашивает Младенов.

– Сходи в банк, убедишься, – говорю я, с усмешкой глядя на старика.

Тот смотрит на меня и отвечает такой же усмешкой:

– Тебе и невдомек, что я это уже сделал?

Останавливаюсь перед первым попавшимся кафе на улице Лафайет, потому что только тут нашлось место для стоянки. Ем безвкусный, жилистый бифштекс с остывшим и мягким картофелем, способным на долгое время вызвать отвращение ко всякой еде. В виде гарнира к этому отвратительному обеду в голове у меня копошатся всякие неприятные мысли, с некоторых пор не покидающие меня ни на минуту.

Поначалу, только еще берясь за поставленные Леконтом задачи, я и в самом деле видел себя неким господином Никто, неуловимым и неуязвимым, тайно и ловко следящим за действиями других. А сейчас я двигаюсь с чувством человека, попавшего под вражеский прожектор, пойманного и плененного снопом холодного ослепительного света, такого ослепительного и въедливого, что он проникает в самые сокровенные твои мысли.

Каждое мое движение фиксируется заранее, каждый ход парируется в зародыше, каждый удар оборачивается против меня самого. Друг, на которого я рассчитывал, первым от меня отказался. Ожидаемый радушный прием вообще не состоялся. Вместо того чтоб окружить меня доверием, мне сразу же подстраивают ловушку. Моя служба у Леконта заончилась, едва успев начаться. Да и наиновейший мой план идет насмарку, прежде чем я взялся его исполнять.

Устало пересчитав девяносто две ступени, я возвращаюсь в свою «студию». Приняв холодный душ, закутываюсь в купальный халат и ложусь в постель. Мне бы расслабиться, забыться, уснуть. Но это мне не удается, потому что приходится кое о чем поразмыслить, а ум мой не привык засыпать, когда есть над чем работать. Поэтому я намечаю ходы, прикидывая в голове, что может последовать в ответ, и меня все время не оставляет неприятное чувство, что даже и сейчас не перестают следить за мной, за моими мыслями.

С полной уверенностью я, конечно, не могу утверждать, что и за моими мыслями установлена слежка. Существуют ли такого рода аппараты, я не знаю. Но что меня подслушивают в моей собственной квартире, в этом я больше чем уверен. В двух шагах от кровати, за тонким плинтусом, на паркете толщиной с волосок тянется проволочка, замеченная мною еще при вселении. Уроки на вилле в Фонтенбло пригодились. Именно памятуя те уроки, я не стал срывать проводок, а лишь отметил его наличие. Значит, каждый мой разговор будет подслушан. Пускай. Я буду крайне удивлен, если они что-нибудь услышат, потому что если я и говорю порой, то только сам с собой.

Все это немного неприятно, по крайней мере до тех пор, пока не свыкнешься с мыслью, что иначе и быть не может. У каждой живой твари свои условия жизни. Карпу не дано разгуливать по саду – ему всю жизнь приходится мокнуть в болоте. А вот мне не разрешается жить, как живут все прочие люди, только и всего. В то время как другие, шагая по улице, разглядывают витрины или женские ноги, мне приходится смотреть за тем, кто идет впереди меня, кто позади, и соображать, случайно идет или не случайно. Многие люди сперва говорят, а потом уже обдумывают сказанное, мне приходится заранее взвешивать каждое свое слово. Любой и каждый может вообразить себе, что у него есть личная жизнь, мне же доверена горькая истина, что у меня нет личной жизни.

Самое смешное, что, хотя меня ни на минуту не оставляют одного, я все время испытываю разъедающее чувство одиночества. Вероятно, нечто подобное ощущает циркач на трапеции в тот момент, когда он готовится совершить смертельный прыжок на головы двух тысяч человек.

Увлеченный такими размышлениями, я, вероятно, уснул, потому что внезапный резкий звонок заставил меня вздрогнуть, и я едва не запустил в будильник подушкой. Однако будильник тут не виноват. Звон идет от входной двери. Встав и завернувшись в еще влажный халат, я иду посмотреть, кто там пришел.

– Мсье Бобев?

За дверью стоит рыжеватый человек с веснушчатым лицом. Говорит он с неприятным акцентом.

– Что вам угодно?

– Можно войти?

– Зависит…

– Я от полковника Дугласа.

Неохотно посторонившись, впускаю незнакомца. Он проходит ко мне в «студию» уверенной походкой, как в собственный дом, снимает свой черный плащ и, небрежно бросив его на стул, садится, не дожидаясь приглашения.

– Вы нас обманули, мсье Бобев.

– Лично с вами я не знаком, – бормочу я в ответ, беря с камина коробку «житан».

– Вы обманули полковника Дугласа.

– Если следовать порядку, то полковник Дуглас первым обманул меня, – уточняю я, ища глазами спички.

Рыжеватый достает из кармана зажигалку и четким движением зажигает ее у меня под носом. Я закуриваю, не предлагая сигареты гостю. Пусть не воображает, что мы можем тут болтать до вечера.

– Я говорил полковнику Дугласу о своем желании уехать в Париж. Он мне ответил, что я и на это могу рассчитывать. Но вместо того чтоб сдержать обещание, меня заперли на вилле и стали готовить к возврату на родину. Извините, но, как у всякого живого существа, у меня есть инстинкт самосохранения.

– Вы нас обманули, мсье Бобев, – повторяет незнакомец со своим неприятным американским акцентом.

– Нет. Я лишь спас себе жизнь.

– Вы пытались сбежать от нас, – продолжает рыжий, не обращая внимания на мои слова. – Вы, как видно, не понимаете, что от нас сбежать нельзя. У нас могучая организация, мсье Бобев, и она в состоянии наложить на вас руку, где бы вы ни находились.

– Ну хорошо. Только не пугайте меня. Вы наложили на меня руку. Что дальше?

– Дальше? Это зависит от вас: если вы вернетесь к исполнению своих обязанностей, то пока будем считать инцидент исчерпанным. В противном случае будем вынуждены совершить нечто нежелательное, но необходимое.

– Только не пугайте меня. Для меня нет ничего страшнее, чем вернуться назад. Так что, если вы имеете в виду именно это, говоря о моем возвращении к своим обязанностям, то должен вам сказать, я ни за что не соглашусь. Любой работник, даже самый скромный, имеет право ставить определенные условия…

– Вы лишены такого права, мсье Бобев. Условия ставим мы.

– Ставьте их кому-нибудь другому. Я свободный человек.

Рыжий непродолжительно смеется, издавая при этом что-то вроде рычания.

– Свободным вы можете стать разве что на том свете.

– Что ж, я и на это согласен. Мне ничего не остается, кроме как пожелать и вам провалиться в тартарары!

– В порядке очередности, – спокойно отвечает рыжий. – Боюсь только, что ваша очередь где-то совсем близко.

Не считая нужным отвечать, я внимательно слежу за движениями незнакомца.

– Не бойтесь, – снова смеется он, поймав мой взгляд. – Я не выдаю паспортов на тот свет. Но у нас есть люди и для этого дела.

Он неторопливо надевает плащ и направляется к выходу, однако у самой двери останавливается и заявляет:

– Я не вполне убежден, что вы меня правильно поняли. Мы в самом деле уберем вас, мсье Бобев. Уберем по чисто техническим соображениям: нет иного способа заставить вас забыть то, что вы узнали от нас.

– Ясно. Я вас прекрасно понял.

– В таком случае запомните следующий телефон. – Человек медленно и членораздельно произносит три буквы и четыре цифры. – Сегодня у нас четверг, даю вам срок на размышление до воскресенья. Звоните вечером, только вечером.

Он кивает мне отрывисто, словно голова его качнулась под влиянием чего-то постороннего, и исчезает.

Я достаю авторучку и на всякий случай записываю номер телефона на коробке сигарет, хотя я его и так уже помню.

Сегодня в самом деле четверг, и под вечер мне предстоит выполнить задачу совершенно частного порядка – уладить отношения с Лидой. Наши с ней отношения зашли в такой же тупик, как и все остальные мои дела. Все развивается крайне скверно, хотя случай с Лидой меня особенно не волнует.

Встреча назначена на семь часов в весьма добропорядочном заведении, и я приезжаю туда на полчаса раньше. Это дает мне возможность немного проветриться на свежем бензиновом воздухе Елисейских полей и рассеяться после разговора с рыжеволосым. Усевшись на террасе перед Колизеем, я заказываю рикар. Анисовый запах желтого напитка пробуждает во мне тоску по Франсуаз. Я так сейчас сожалею, что мне предстоит встреча с Лидой, а не с Франсуаз. Просто ненавижу таких женщин, которые воображают, что все на свете для них, а они постоянно нуждаются в чьей-либо защите. Защищай ее, и все тут, будто мне делать больше нечего.

Закуриваю сигарету и посматриваю на бульвар, вспоминая террасу с оранжевым навесом и остроты, которыми мы обменивались с Франсуаз вот в такую же несколько грустную пору ранних сумерек. Глядя в сторону бульвара, я неожиданно обнаруживаю Франсуаз. Она идет прямо ко мне, на ней строгий серый костюм в талию и черная кружевная блузка. Какая женщина! Ей идут любые цвета.

– Бесценное видение! – бормочу я.

– Только без кривляний, – бросает мне Франсуаз. – Придвинь лучше стул. Эти туфли ужасно неудобны.

– У тебя нет ни капли человеческого чувства, – вздыхаю я, беря стул у соседнего стола. – Хотя бы сказала: «Какая неожиданность» – или что-нибудь в этом роде.

– Какая там неожиданность, когда я пришла за тобой, – отвечает брюнетка. – Закажи и на мою долю один рикар.

Выполнив распоряжение, я снова впиваюсь глазами в Франсуаз. Какая женщина! И какие формы! Она тоже несколько мгновений меня пристально разглядывает.

– Немного пополнел. Ничего, тебе идет полнота. Прежде ты был слишком утонченным. Утонченность и ты… это, понимаешь, не очень вяжется.

– Понимаю, понимаю. Точно так же, как я и воспитание. Только не надо держать меня в напряжении.

– Спокойно, – тихо замечает Франсуаз, снимая перчатки. – Дай мне сигарету. Зачем куришь этот мусор?

– Тебе какие? – спрашиваю я, так как было бы слишком долго объяснять, почему я курю этот мусор.

Подзываю мальчика с сигаретами, и Франсуаз, как и следовало ожидать, берет пачку «синих». К этому моменту подоспевает и заказанный рикар. Закурив, Франсуаз опускает в бокал кубик льда. Прозрачная жидкость медленно мутнеет.

– Я пришла к тебе от нашего общего знакомого, – тихо говорит Франсуаз, терпеливо наблюдая за тем, как белеет содержимое бокала. – Твое предложение принято. Будешь поддерживать связь со мной. И инструкции будешь получать через меня. Больше никаких контактов. Сентиментальная связь, и только.

– Сентиментальная связь с тобой! Не смеши меня.

Отпив немного уже окончательно побелевшего напитка, она делает затяжку и молча посматривает на меня.

– А те знают о том, что ты помогла мне бежать из Афин?

– Ничего они не знают. Да и ты тоже не старайся знать больше, чем нужно. Хватит тебя какая-нибудь мозговая лихорадка, и что мне тогда с тобой делать?

– Верно, – киваю я. – Психические заболевания от общения с тобой вовсе не исключаются. Когда же я получу инструкции?

– Сегодня.

– Слушай, Франсуаз. Через пять минут сюда придет одна девушка. У меня с нею встреча.

– Тогда плати, и пойдем.

– Франсуаз, прошу тебя: по некоторым соображениям мне не хотелось бы, чтоб эта встреча сорвалась.

– Соображения вполне понятны, – соглашается Франсуаз. – Я-то считала тебя более серьезным.

– Нет, в самом деле прошу тебя: если есть какая-то возможность, давай отложим на более позднее время.

Франсуаз смотрит на меня с сожалением, потом вздыхает с легкой досадой.

– Интересно, как бы ты стал капризничать, если бы вместо меня прислали кого-нибудь другого. Но так и быть. Уступлю на сей раз. Куда ты пойдешь отсюда?

– Да вот поужинаем в «Жур э нюи», потом можем пойти в кино, с одиннадцати будем в «Крейзи хорст сало» и к трем часам вернусь к себе.

– Какая программа! Ты сам ее придумал? Домой-то, надеюсь, один вернешься?

– Разумеется. Все обстоит совсем не так, как ты вообразила…

– Меня это не интересует. Ладно. Адрес твой я знаю. Вообще, сумею тебя найти.

Допив свой рикар, она гасит сигарету и встает. Как раз вовремя, потому что из-за угла уже показывается Лида. Но я до того пропащий тип, что смотрю не столько в ее сторону, сколько на удаляющуюся стройную фигуру, обтянутую изящным серым костюмом.

– Вы давно ждете? – спрашивает девушка и садится на место Франсуаз.

– Довольно давно, только не по вашей вине. Я нарочно пришел пораньше, чтоб подышать воздухом.

– И это воздух… – морщит нос Лида. – С тех пор как я приехала, у меня не перестает болеть голова от этого бензина.

– Привыкнете, – успокаиваю я ее. – Я хочу сказать, привыкнете к головной боли. Что будете брать?

– То, что вы пьете.

Заказываю еще два рикара.

– Ну как, уже нашли себе компанию? – спрашиваю я.

– Где ее найдешь? Мери Ламур – вот и вся моя компания.

– А Кралев?

– Не говорите мне о нем.

– Что, поссорились?

– Мы не ссорились. Я просто не выношу его. Есть, знаете, люди, которых я просто не выношу. Он из их числа. У меня мурашки ползают по спине при виде его.

– Я дам вам один совет: не сообщайте ему об этом. Кралев опасный человек. Значит, только с Мери Ламур ладите?

– В том-то и дело, что и с нею не очень ладим.

– Почему? Она тоже рассыпает мурашки вокруг себя?

– Она не настолько неприятна. Только слишком уж цинична.

– Несет похабщину или…

– Похабщина – пустяки. Просто у нее циничное отношение к жизни.

– Ну, а у кого оно не такое? У всех одинаковое отношение, только одни скрывают его ради приличия, а другие более непосредственны.

– Это неверно! – возражает она со знакомой уже мне сварливой ноткой.

Я не отвечаю, потому что как раз в этот момент кельнер приносит напитки. Положив в бокалы лед, я наливаю Лиде воды.

– Вроде мастики[3]3
  Мастика – болгарская анисовая водка.


[Закрыть], – говорит девушка, отпив немного. – Только хуже.

– Дело вкуса.

– Нет, хуже! – настаивает Лида.

– Ладно, – бормочу я. – Для вас хуже, а для меня лучше. Дело вкуса.

– И сигареты у них хуже, – говорит девушка, закуривая мои.

– Тогда не курите их.

– Меня просто бесит, когда наши болгары стараются подражать французам. Отец мой и тот напялил на себя коротенький плащ и гарсоньетку, как двадцатилетний мальчишка.

– Да и вы в тот день выглядели не столь уж блестяще, – напоминаю я. – Но сейчас вид у вас куда более сносный.

На ней дешевенькое поплиновое платье, купленное, может быть, час назад в уцененных товарах, зато без всяких претензий. А поскольку сама Лида недурно скроена, платье сидит на ней вполне прилично.

– Я вовсе не ради вас меняла свой вид, – вызывающе бросает она.

– Мне и в голову ничего подобного не пришло.

Она, конечно, лжет. А я прикидываюсь, будто верю ей. Губы ее лишь слегка подкрашены, а черные и синие черточки у глаз совсем исчезли. Она, как видно, вняла моим советам.

– Что будем делать? – спрашивает Лида, разглядывая через мое плечо толпу на бульваре.

Я знакомлю ее с программой, делая короткие замечания относительно заведений, которые нам предстоит посетить.

– Вы решили сегодня взять реванш…

– Нет. Просто-напросто у меня больше денег.

– Тут все говорят только о деньгах. Это ужасно.

– А где говорят о другом?

– Да, но всему должна быть мера.

– Такая у нас профессия, – поясняю. – Мы ведь коммерсанты.

– А я-то думала, что вы боретесь за идеи.

– Идеи? Какие идеи?

– Вам лучше знать. Вы же работаете в эмигрантском Центре.

– А вы бывали в Центре?

– Да вот была на днях. Зашла за папой.

– А вывеску на дверях видели?

– ИМПЕКС или что-то в этом роде.

– Правильно. В этом и состоит наша работа: экспортируем диверсантов и импортируем секретные сведения. Импорт – экспорт. Торговля.

– Вы ужасный человек.

– Не хуже вашего отца. Разница в том, что я не говорю о национальных иделах.

– Своим цинизмом вы превосходите и Мери Ламур.

– Приятно слышать это от вас. Возьмем еще по одной?

– Мерси, я не люблю мастики. Особенно такой вот… А может, нам лучше уйти?

У нее, как видно, и в самом деле испорчено настроение, несмотря на пышно начертанную программу.

– Погодите, – говорю. – Теперь нас ждет приятный вечер.

Приятный вечер близится к концу. Точнее говоря, нас окутывает сине-розовый полумрак «Крейзи хорст салон», программа давно исчерпана, и мы вертимся в ритме старого танго посреди небольшого дансинга.

– Выходит, вы можете, если захотите, быть очень милы в обращении с людьми, – замечает Лида, глядя на меня своими большими карими глазами.

– Не со всеми людьми.

– Я и не жажду, чтоб вы были милы со всеми, – многозначительно говорит девушка.

Ужин прошел довольно хорошо. Фильм – какая-то драма с большой любовью – тоже оказался во вкусе Лиды. Номера с раздеванием в кабаре ловко сочетались с юмористическими скетчами, к тому же артистки, красивые как куклы, не забыли хорошо надушиться. В общем, все шло куда лучше, чем вначале.

– Мне кажется, я могла бы привыкнуть к здешней жизни, будь со мной по-настоящему близкий человек, – возвращается Лида к прежнему разговору, покорно повинуясь мне в ритме танго.

– У вас есть отец.

– Я говорю о человеке по-настоящему близком.

– Понимаю. То, чего вам хочется, каждый норовит найти и не находит. Париж – это большой базар. Как только вы свыкнетесь с мыслью, что надо продаваться, жизнь сразу покажется вам более легкой и сносной.

– Надоели вы с вашим цинизмом. Не портите мне хоть этот вечер.

– Ладно, ладно, – соглашаюсь я и плотнее прижимаю девушку к себе, ощущая ее тело под простым поплиновым платьем, которое, к счастью, в полумраке не очень бросается в глаза.

Танец кончается, и мы возвращаемся за маленький столик.

– Еще одно виски?

– Мерси. Я предпочитаю что-нибудь прохладительное.

– Два швепса! – говорю я проходящему кельнеру.

– И один скотч! – слышится у меня за спиной мягкий женский голос.

Я оборачиваюсь. У стола в бледно-розовом, кружевном платье для коктейля стоит Франсуаз. Какая женщина! Все цвета ей идут. Но в данный момент это не производит на меня никакого впечатления. Вернее, полностью отравляет все.

– Что, ты даже не пригласишь меня сесть? – спрашивает Франсуаз. – Или забыл, что назначил мне свиданье?

– На завтра, – поправляю я, бросая на нее убийственный взгляд.

– На сегодня, а не на завтра, – настаивает Франсуаз, пододвигая стул и устраиваясь за столом. – Многочисленные связи, дорогой мой Эмиль, порождают хаос в личной жизни. Об этом я уже не раз говорила тебе.

Она посматривает на Лиду, точнее, на ее жалкое платьице с тем презрительным сожалением, на какое способны только женщины, и добавляет:

– Но раз уж ты все спутал, то сохраняй хоть хладнокровие. Познакомил бы нас!

Знакомя их, я с ужасом замечаю, что Лида готова заплакать.

– Вы как будто чем-то расстроены, – говорит Франсуаз, снова разглядывая ее. – Он того не стоит. Берите пример с меня: не слишком принимайте его всерьез, и все будет в порядке.

Кельнер приносит напитки и удаляется.

– Пожалуй, мне лучше уйти, – шепчет Лида, едва сдерживая слезы.

– Я тебя провожу, – говорю я.

– Мы вместе проводим ее, – поправляет Франсуаз, – хотя мне сегодня до смерти хочется потанцевать.

Отпив из бокала, она опять переводит взгляд на Лиду:

– Мы вас проводим, не беспокойтесь. На улице стоит моя машина. Дайте только перевести дух и выкурить сигарету.

– Ты садись сзади, – распоряжается брюнетка, когда мы выходим вскоре на улицу и останавливаемся возле ее нового «ситроена».

Я подчиняюсь и, пока машина летит по ночным улицам, рассеянно смотрю на роскошную высокую прическу Франсуаз, с трудом сдерживая желание схватить ее за эту прическу и оттрепать как следует. Лида сидит с нею рядом ни жива ни мертва.

Машина останавливается на Рю де Прованс, и я выхожу, чтоб проводить девушку, но она шепчет даже без всякой злобы, с какой-то апатией:

– Ступайте себе. Я не желаю вас видеть.

Дождавшись, пока она ушла, я возвращаюсь в «ситроен».

– Франсуаз, ты настоящее чудовище! – говорю я в момент, когда машина стремительно срывается с места.

– Оставь свои любовные признания, – прерывает она меня. – Я просто забочусь о деле. В отличие от тебя.

– К делу это не имеет никакого отношения.

– Напротив, это часть дела. Иначе зачем бы я стала связываться? После такого скандальчика наша связь приобретет широкую известность, которая послужит для нас лучшим прикрытием.

Она ведет машину быстро и сноровисто, зорко глядя вперед. Это не мешает ей наблюдать и за мной.

– Ты и в самом деле взгрустнул, – замечает брюнетка почти с удивлением.

– А ты только сейчас обнаруживаешь, что человек может иметь и какие-то человеческие чувства.

– Только человек не нашей профессии, – возражает Франсуаз.

Потом сухо добавляет:

– Я должна сегодня же ознакомить тебя с инструкциями. С завтрашнего дня ты начинаешь действовать.