Текст книги "Анелька"

Глава шестнадцатая

Помощь подоспела

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заяц шел домой полдничать, размышляя о том, что хлеб в этом году не уродился – одна солома, а зерна не будет. Вдруг от леса донесся до него какой-то необычный шум. Что-то там грохотало, катилось и порой слышались храп и фырканье.

Заяц остановился и, повернувшись в ту сторону, наставил руку козырьком над глазами. Вдали он увидел четыре конских головы, блестящую высокую шляпу, а еще выше над ней – белый кнут.

Порывшись в памяти, Заяц решил, что это, должно быть, едет карета. На самом же деле это была открытая коляска, широкая, вместительная и очень нарядная.

На неровной и шаткой плотине экипаж умерил ход и сильно закачался. Заяц смотрел на него с жадным вниманием. На козлах он увидел лакея и кучера в парадных ливреях табачного цвета с золотыми пуговицами. А в коляске, запряженной четверкой прекрасных лошадей в сверкающей упряжи, сидела под зонтиком дама средних лет.

На некотором расстоянии от этого экипажа ехала удобная бричка, в которой сидел только возница.

Заяц даже глаза протер, думая, что это ему мерещится. С тех пор как свет стоит, на плотине не видывали ничего подобного!

«Может, наш пан с пани приехали за детьми? – подумал он. – Нет, пана не видно, а у пани откуда бы такая карета, если она недавно уезжала в повозке еврея? Или вельможный пан слез в лесу, чтобы сосчитать, сколько Заяц у него сосен вырубил?»

Между тем экипаж остановился.

– Эй ты, ворона! – крикнули с козел.

– Это вы меня?.. – осведомился Заяц, снимая шапку.

– Ясно, тебя, а то кого же? Что, к вам на хутор нет другой дороги, поудобнее?

– Где там!

– Да тут коляска может опрокинуться!

– Может! – подтвердил мужик рассеянно, сам не зная, что говорит.

– Вот дубина! – буркнул человек в ливрее, потом опять повысил голос: – Как же так! Значит, вельможной пани придется идти до хутора пешком?

– Видно, что так…

– Кшыстоф, я выйду, – отозвалась дама из коляски.

Кшыстоф соскочил с козел и, открыв дверцы, помог даме выйти, затем отступил в сторону. Так как дорога была вся в выбоинах и засыпана хворостом, то он, шагая сзади, поддерживал пани тремя пальцами за локоть и говорил:

– Ясная пани, правее пожалуйте! Вот на эту кочку, ясная пани… Пан Петр, ты подожди, пока ясная пани пройдет, потом потихоньку доедешь до двора… Попрошу вас сюда, ясная пани, здесь тропка.

Заяц, слыша все это, заподозрил, что знатная пани – слепая и не видит дороги. Потом под впечатлением этой торжественной процессии даже стал подумывать, не следует ли ему стать на колени.

Дама тем временем уже поравнялась с ним и спросила:

– Дети здесь?

– А?

– Пани спрашивает, здесь ли дети, – повторил господин в ливрее и украдкой показал Зайцу внушительный кулак в серой перчатке.

– Это, стало быть, наших помещиков дети? А как же, здесь, – ответил Заяц.

– Здоровы? – спросила дама.

– Паненка совсем расхворалась. Лежит…

– А приезжал кто-нибудь?

– Была какая-то тетка.

– Не знаешь, говорила она что-нибудь детям о матери?

– Говорила, что пани наша поехала в Варшаву.

– Ага! И больше ничего?

– А еще поклоны передавала и сказала, что пани скоро заберет их отсюда.

– Вот как!

Дама пошла дальше, к хутору, а человек в ливрее – за нею, все что-то бурча себе под нос. На пани было длинное черное платье и шелковая накидка. Когда она приподняла платье, Заяц увидел белоснежную плоеную юбку.

«Может, это у нее рубаха такая?» – подумал он, не понимая, к чему знатные дамы носят не одну, а две юбки.

Над головой поглощенного этими мыслями Зайца вдруг зафыркала передняя лошадь. Он отскочил и медленно побрел за экипажем.

«Ого, сразу видно настоящих господ – ишь в какой блестящей карете ездят! – думал мужик. – Чудо, не карета. В нее, как в зеркало, глядеться можно».

И он действительно раз-другой посмотрел в заднюю стенку коляски, но то, что он там увидел, его окончательно поразило. Поверхность была вогнутая, и Заяц видел все отражения опрокинутыми, уменьшенными, но растянутыми в ширину. Над остроконечным небом лежала дорога, в глубине узкая, а ближе неожиданно расширявшаяся. У него, Зайца, голова была как дыня и помещалась она ниже ног, коротеньких, как зубья у грабель. А когда он протянул руку к этому диковинному зеркалу, рука его будто выросла и заслонила всю его фигуру.

«Бесовское наваждение, – решил Заяц. – Не миновать беды!»

Он не чаще чем раз в несколько лет выезжал из своей глуши, и кареты были ему знакомы так же мало, как законы оптики.

Между тем дама вошла в дом, а камердинер ее остановился на пороге.

Жена Зайца только что начала в третий раз заговаривать болезнь Анельки, как шуршание длинного шлейфа привлекло ее внимание. Она обернулась и обомлела, увидев в комнате незнакомую пани, от которой так и веяло «ясновельможностью».

Не обратив внимания на удивленную хозяйку, пани подошла к Анельке и с выражением непритворного сострадания на еще красивом, хотя и несколько увядшем, лице взяла девочку за руку.

– Анельця! – сказала она ласково.

Анелька вскинулась, как подброшенная пружиной, и села на постели, уставив блуждающий взгляд на незнакомку. Она словно собирала разбегавшиеся мысли, пыталась что-то вспомнить, но не узнавала ее. Появление этой дамы, впрочем, не удивило Анельку – быть может, она приняла ее за одно из видений, являвшихся ей в бреду.

– Анельця! – повторила дама.

Девочка улыбнулась ей, но молчала.

– Горячка… не в себе она, – шепотом пояснила Ягна.

Дама, увидев кружку с водой, намочила свой батистовый платочек и вытерла Анельке лоб и виски. Потом сложила мокрый платочек и положила его на голову больной.

Холод на минуту вернул Анельке сознание, и она заговорила:

– Вы – наша бабушка? Или еще другая тетя? Вас мама прислала?

Дама вздрогнула.

– Я приехала за вами. Поедешь со мной?

– А куда? К маме? Или домой, в усадьбу? Мне так хочется в наш сад. Здесь холодно…

– Чего же ты плачешь, детка? – спросила дама, нагнувшись к ней. Она тут же отшатнулась, когда в лицо ей ударило горячее дыхание больной. Но, глянув в белое, облитое лихорадочным румянцем лицо Анельки, в ее большие кроткие и печальные глаза, подумала о безмерном несчастье, постигшем этого ни в чем не повинного ребенка, и не могла удержаться от слез.

Анелька закрыла глаза. Казалось, она дремлет, утомленная разговором. Дама опять намочила платок и положила ей на лоб, затем вышла в сени.

– Кшыстоф, – сказала она камердинеру, – сейчас же садись в бричку и поезжай домой.

– Слушаю, вельможная пани.

– Пусть поставят кровать в той гостиной, что окнами в парк. Пошли в местечко за лекарем и вызови телеграммой из Варшавы еще одного – управляющий даст тебе адрес.

Камердинер поклонился, но не уходил, желая, видимо, высказать свое мнение.

– Ты хочешь мне что-то сказать?

– Да. Я полагаю, что вельможной пани нельзя здесь оставаться одной, без всяких услуг, – важно изрек Кшыстоф.

– Да ведь мы все отсюда уедем, как только больная немного успокоится.

– Не пристало вельможной пани возить больных, это дело докторов и монашек.

Дама покраснела и с минуту была в нерешимости, словно признавая авторитет Кшыстофа в таких вещах. Но вместе с тем ей не нравились эти замечания, и она ответила сухо:

– Делай, что я сказала.

– Раз вельможная пани велит, я поеду, но снимаю с себя всякую ответственность, – сказал Кшыстоф, чопорно поклонившись. – Однако лошадям надо дать отдохнуть.

Пани вернулась к Анельке, раздумывая, почему ей неприлично ухаживать за больными. Она села у топчана и растроганно всматривалась в лицо девочки.

«Как она похожа на него! – мысленно говорила она себе. – Тот же рот… Да, видна его кровь… Бедный! Я постараюсь вознаградить его за все, что он выстрадал».

В ее воображении встал красивый отец Анельки, и теперь она уже без колебаний решила ухаживать за больной. Ведь это его ребенок, она это сделает для него!

Кучер, замотав вожжи, спустился с козел торжественно, как небожитель, сошедший с небес в нашу юдоль слез, и, по привычке всех кучеров, сложил руки на животе. Кшыстоф подошел к нему, поглаживая холеными пальцами свои английские бакенбарды.

– Вот так имение! – сказал кучер презрительно, кивком головы указывая на облезлую избу.

Кшыстоф с высокомерным состраданием поднял брови и, уставившись на одну из блестящих пуговиц его ливреи, сказал:

– Судьба играет человеком, как хочет! Верите ли, я здесь чувствую себя заброшенным в какие-то Гималаи!

– Вы, наверное, здорово скучаете по Варшаве?

Пан Кшыстоф махнул рукой.

– И по Парижу, Вене и так далее! Но что поделаешь? Вот бывший мой пан сейчас в Африке. Если он может жить там, так я могу жить здесь.

Наступило молчание.

– И стоит нашей пани гоняться за таким помещиком! – Кучер подбородком указал на хлев.

Но Кшыстоф возразил, подумав:

– Ну, не скажите… Правда, дела у него расстроены… но имя, связи, шик!

– Так, значит…

– Он настоящий пан! Княжеского рода… Если бы не он, я бросил бы эту службу. При нем я почувствую себя человеком: совсем другое положение, и от людей почет! У вас тоже будет тогда на пуговицах настоящий герб, а не какой-то там лев с факелом – ведь это же одна комедия!

– Ага! – промычал кучер.

– Так-то! – заключил пан Кшыстоф. – А пока до свиданья! Еду приготовить все к приему детей и разослать нарочных за докторами.

Он дотронулся двумя пальцами до полей круглой шляпы.

– Адью! – отозвался кучер, уважительно кланяясь старшему товарищу.

Камердинер, шествуя медленно и важно, подошел к дому и, натягивая снятые минуту назад перчатки, крикнул вознице в бричке:

– Подавай!

Бричка подкатила с грохотом.

– Лети вовсю, хотя бы лошадей загнал! Только через плотину поезжай осторожно.

– А если и вправду загоню лошадей? Что тогда? – спросил возница.

– Раз я говорю, что можно загнать, значит имею на то причины, – с достоинством отпарировал Кшыстоф.

Ступив на подножку, он застегнул перчатки, потом приподнял сзади пальто, уселся поудобнее и глубоко вздохнул.

Стоявший у хлева Заяц снял рваную соломенную шляпу:

– Счастливого пути вельможному пану!

Это польстило Кшыстофу. Он дружелюбно хмыкнул, полез в карман и, бросив мужику злотый, сказал:

– Ты хорошо присматривал за детьми, друг, и мы тебе за это благодарны. Смотри же, хозяйство держи в порядке, и мы постараемся тебя вознаградить. Ну, пошел!

Бричка тронулась, проехала мимо Зайца, согнувшегося в поклоне чуть не пополам.

– Вот это паны! – пробормотал он. Никогда еще он не получал такой щедрой подачки.

Увидев издали коляску и лошадей, Юзек забыл о рыбе и, бросив сито, побежал на хутор. Он был уверен, что это приехали отец с матерью, а главное – ему хотелось поскорее рассмотреть экипаж.

Он влетел во двор, красный, растрепанный, и, не спросив ни у кого позволения, стал карабкаться на козлы.

– Куда, малый! – прикрикнул на него кучер.

– Я хочу покататься, – объяснил Юзек, хватаясь за вожжи.

Лошади тронулись. Кучер едва успел сдержать их и рассердился.

– Хочу кататься! Хочу кататься! – твердил Юзек.

На этот шум из дома вышла приезжая пани, – она уже справлялась у хозяйки, где мальчик, – и Юзек бросился к ней, крича:

– Отчего он не едет, когда я ему приказываю?

Вдруг он остановился в смущении, увидев перед собой незнакомую женщину. А ей понравился этот смелый мальчуган, который, несмотря на бедность и заброшенность, не понимал, как может кучер не выполнить его приказа.

«Вылитый отец!» – подумала она и, подойдя, нежно поцеловала Юзека.

– А где мама? – спросил оробевший мальчик.

– Мамы нет.

– И папы тоже нет?

– Нет. Но ты скоро его увидишь.

– А… а вы кто?

– Я? – переспросила дама с улыбкой, скрывая замешательство. – Я ваша… родственница. – И опять поцеловала его.

Юзеку понравился экипаж, кучер в ливрее и элегантный туалет дамы. Он поздоровался с ней уже как со старой знакомой, проявив необычный для него восторг.

– Вы наша родственница? – сказал он. – Вот хорошо! Тетя, наверное? У нас тут уже была одна тетя, но ту привез мужик в телеге… Я ее не хочу… А вы тоже тетя, а?

– Можешь называть меня мамой… мамой-крестной, – сказала дама, с трудом скрывая волнение.

– Мамой? Хорошо. Значит, вы будете моя вторая мама. А покататься можно?

– Петр! – крикнула дама кучеру. – Покатай панича.

Юзек мигом забрался на козлы рядом с кучером. Держась руками за вожжи, пока они объезжали кругом двор, он воображал, что сам правит, и был этим очень доволен.

Дама смотрела на него с гордостью и восхищением. Ее радовала мысль, что в ее гнезде поселится этот львенок.

Холодные компрессы настолько помогли Анельке, что уже можно было сказать ей о предстоящем отъезде. Весть эту она выслушала равнодушно и дала себя одеть.

Дама с жалостью и чем-то вроде стыда рассматривала ее гардероб, состоявший из плохо выстиранного белья и отрепьев, бывших некогда платьями.

Наконец дети были готовы к отъезду – так как Юзека одевать не нужно было, – и пани объявила Ягне, что ей придется ехать с ними.

– Одевайся же скорее, голубушка, если есть во что, нам времени терять нельзя, – добавила пани.

Ошеломленная Ягна побежала искать мужа. Он стоял перед домом и все еще созерцал коляску.

– Слушай-ка, вельможная пани велит мне ехать! – сказала она ему с плачем.

– Куда?

– А я знаю? С детьми – и все. Ой, горе мое!

Пани, услышав ее причитания, вышла из сеней, чтобы успокоить бедную женщину. Заяц поклонился ей в ноги и стал умолять:

– Смилуйтесь, пани, оставьте мне мою бабу. Я без нее тут и дня не высижу, а вы ей приказываете ехать в такую даль…

Пани удивилась:

– Какая даль, что это ты выдумал? Я живу за милю отсюда, в Вульке… Как только паненка поправится, я отошлю тебе жену, а пока нужно, чтобы за больной ходил человек, к которому она привыкла.

– В Вульке? Это в усадьбе, что ли? – спросил Заяц.

– Да, в усадьбе.

– Ну, а как же я тут один останусь? Смилуйтесь, пани…

Дама вынула кошелек.

– На вот тебе пять рублей. А жене дам двадцать… и даже больше, если будет хорошо ухаживать за больной. Ребенку на новом месте было бы тоскливо среди незнакомых… А когда пан приедет, он велит вам тут выстроить дом получше и жалованья прибавит, будете обеспечены до конца жизни.

Заяц слушал и поглядывал то на пятирублевку, то на пани. Потом сказал жене:

– Ну, собирайся, Ягна! Не слышишь, что пани говорит?

Жене Зайца усадьба в Вульке и обещания пани тоже показались такими заманчивыми, что она тотчас побежала в дом, перерыла весь сундук и через несколько минут вышла разодетая как на храмовой праздник, не забыла даже бусы надеть. Башмаки она несла в руках.

– Почему не обулась? – спросила пани.

– И правда! – шепотом ответила баба и напялила громадные башмаки на свои красные босые ноги.

Коляска подъехала к дому. Ягна взяла Анельку на руки, как малого ребенка, и уложила на сиденье в углу коляски, сама же заняла место впереди. Рядом с Анелькой села пани, а Юзек был уже на козлах.

Экипаж двинулся шагом.

– Ну, будь здоров! – сказала пани Зайцу, который стоял как приговоренный к смерти.

А жена даже не простилась с ним. Он и сам был так озабочен и растерян, что забыл об этой формальности, а Ягна была всецело поглощена тем, что едет в карете, запряженной четверкой лошадей. Она так осмелела, что, прикажи ей сейчас муж остаться дома, она не послушалась бы его, хотя бы ей по возвращении грозила за это взбучка.

Однако мужу и в голову не пришло противиться приказу вельможной пани, как ни тяжело было у него на душе. Шагал бедняга позади, шагах в двадцати за экипажем, смотрел издали на жену, как на икону, и знаками показывал ей, как сильно он огорчен: то разводил руками, то ломал их, сжимал кулаки и, наконец, начал рвать на себе волосы.

– Ой, да отстань ты! – крикнула жена, рассердившись.

– Что такое? – спросила пани, удивленная этим неожиданным выкриком.

– Да вот бежит за каретой, как теленок за коровой, и волосы на себе рвет… Спятил, что ли?

Пани обернулась к Зайцу и, увидев часть его пантомимы, сказала:

– Ну, если уж ты так убиваешься, то лучше не жди, пока жена вернется, а сам приходи в Вульку.

– А когда приходить, пани?

– Когда хочешь.

Это разрешение настолько успокоило Зайца, что он только погрозил жене кулаком и пошел обратно к дому. Теперь ничто уже не мешало Ягне оставаться при больной.

Ехали медленно. Свежий воздух немного оживил Анельку, она стала озираться вокруг, мысль ее работала. Кто эта добрая женщина? Куда они едут? Может быть, в новом месте ждет мама, которая вздумала им устроить сюрприз?

Она смотрела на склоненные над дорогой ивы, на ровную и широкую поверхность болота, испещренную кочками.

Когда ехали лесом, она вслушивалась в его монотонный шум. Ей чудилось, что деревья протягивают к ней ветви и шепчут что-то, но, раньше чем она успевала уловить хоть слово, дерево оставалось позади.

«Что они хотят сказать?» Анелька напрягала слух – вот-вот она поймет. Весь лес знает какую-то тайну, не печальную и не радостную, но очень-очень важную, и шепчет ее. А она, Анелька, не понимает…

Непрерывное и медленное движение, смена картин, смутных и сливавшихся одна с другой, начинали раздражать Анельку. Она закрывала глаза, и тогда ей казалось, что коляска внезапно остановилась. Открывала – нет, едут, и из-за тополей смотрят на нее любопытные глаза. Кто это? Что это там? Множество видений, бесформенных, туманных и безмолвных, проходили перед ней.

Казалось, путешествию не будет конца. Проехали лес. Анелькой овладела боязнь пространства. Какое небо огромное, глубокое, а она лежит над этой бездной, ни к чему не прикрепленная! Ей казалось, что она сейчас куда-то провалится, потом – что вокруг уже не пустота, а плотная густая масса, которая сдавливает ее со всех сторон.

Она застонала.

– Что с тобой, деточка? – спросила пани.

– Боюсь… Я упаду туда! – объяснила Анелька, указывая рукой на небо. – Ой, держите меня!

Пани велела поднять верх коляски, и Анелька немного успокоилась. Но едва проехали еще шагов двести, как девочка заплакала и стала просить:

– Ой, оставьте меня здесь!.. Положите меня в поле, я тут умру. Так все у меня внутри дрожит… Не знаю, что со мной… не знаю, куда меня везете. Я никому ничего плохого не сделала, за что же меня так мучают? Мама! Ой, мама!

До усадьбы было уже недалеко. Оттуда вызвали людей, и они перенесли Анельку на руках. Юзек и Ягна плакали, а пани была в сильном беспокойстве.

Глава семнадцатая

Под заботливой опекой

В просторной комнате в кожаном кресле сидит пан Драгонович, уездный лекарь, а рядом на табурете – пани Вихшицкая, компаньонка той дамы, которая увезла к себе Анельку и Юзека.

Доктор Драгонович – невысокий, хорошо сохранившийся и гладко выбритый старичок в длинном сером сюртуке.

Пани Вихшицкая – дама постного вида, тщедушная, в черном платье, гладко причесанная, с ватой в ушах.

Они беседуют вполголоса.

– Тоже придумали – вызвать этого молокососа из Варшавы! Как будто у нас тут без него мало нахалов! – с сердцем говорил доктор, короткой ручкой ероша седеющие волосы. – Что от него толку? Отправит больную на тот свет да положит себе в карман несколько сотен…

– Что поделаешь, пан доктор, раз она так настаивала! Она не только сотен, а и тысяч не пожалеет, лишь бы вылечить девочку. Денег много, вот она дурь свою и тешит, – отозвалась пани Вихшицкая. – Я ей ясно сказала: если наш доктор не поможет, так никто не поможет. Разве я не помню, как вы хорошо лечили мне ухо. Ну и что же? Заартачилась и слушать не стала. А скажите, пан доктор, мне ваши пилюльки принимать еще?

– Принимать, принимать! – рассеянно буркнул доктор. – С тех пор как провели железную дорогу, люди здесь с ума посходили – подавай им все только из Варшавы! Платья из Варшавы, конфеты из Варшавы, врачи из Варшавы, а нас, местных горемык, совсем в угол загнали.

Скрипнула дверь, и вошел молодой шатен. Компаньонка вскочила, изобразив на бледном лице елейную улыбочку.

– Ну, как вы, пан консультант, нашли нашу больную? – спросила она. – Бедный ангелочек! Я в своей жизни видела тысячи больных, но ни одного мне не было так жаль!

Молодой врач прервал этот поток излияний.

– Вот мы сейчас посоветуемся с уважаемым коллегой насчет состояния пациентки, – сказал он и поклонился любезной даме, а та улыбнулась еще приятнее и, придерживая обеими руками пышную юбку, присела, как пансионерка.

– Еще я хотела узнать, чего вы, пан доктор, пожелаете на завтрак? Можно подать полендвицу, яйца, ветчину, птицу… вино, пиво…

– Благодарю, мне все равно, – ответил молодой врач и поклонился вторично с таким решительным видом, что дама быстро ретировалась.

– Вы из Варшавы, пан? – осведомился Драгонович, сплетая пальцы и глядя через плечо на шатена. – Что, и там такая сушь стоит, как у нас?

Шатен, в свою очередь, посмотрел сверху вниз на старичка и небрежно развалился в кресле рядом.

– У нас была сушь, а теперь уже перепадают дожди, – ответил он. – Ну, как же вы, уважаемый коллега, нашли вчера пациентку?

Тон его задел Драгоновича.

– Обычные симптомы воспаления легких, – сказал он неохотно. – Жар, озноб, язык обложен, пульс учащенный. Других признаков…

– А можно узнать, что вы ей прописали?

Драгоновичу все больше не нравился этот экзамен.

– Я прописал то, что всегда прописывают в подобных случаях, – ответил он ворчливо. – К несчастью, пани, которая опекает больную, не позволила поставить ей кровососные банки.

– И правильно! – вполголоса вставил шатен.

– Что вы сказали?

– Больная малокровна. Всякая потеря крови ей опасна.

– Что же, вы даже при воспалении легких не ставите банок? – воскликнул Драгонович. – Вот так новость! – И засмеялся, потирая руки.

– У больной вовсе не воспаление легких…

– Как! А что говорит ее левое легкое?

– Левое ничего не говорит. Правое слегка задето.

– Правое? – Драгонович повысил голос. – А я говорю – левое.

– Я ее выслушал и установил, что правое.

– А какое же легкое вы считаете правым? То, что лежит у пациентки справа, или то, которое находится против вашей правой руки, когда вы исследуете больного?

– Разумеется, правое легкое у больного находится с правой стороны.

Драгонович так разозлился, что в первую минуту не мог выговорить ни слова. Но скоро овладел собой и заговорил тише, с вымученной иронией:

– Отлично!.. Пусть будет по-вашему… А как же вы определяете болезнь пациентки?

– У нее малярия, – ответил шатен лаконично, не глядя на Драгоновича.

– Ма-ля-рия? – раздельно повторил старый лекарь, вставая. – Ага, эта новая болезнь, которую выдумал там у вас, в Варшаве, великий Барановский или великий Халубинский! Знаю я этих господ, которые лечат больных молоком и свежим воздухом. Я направил к ним как-то пациента с сердечной болезнью, а они объявили, что у него катар желудка, – это тоже их новое изобретение! Ха-ха! Катар желудка… Жаль, что они не прописали ему нюхательный табак, чтобы он вычихал свой катар!

Тут уже и шатен вскочил с места.

– Разрешите вам заметить, уважаемый коллега, – тон был раздраженный, – что с диагнозом этих врачей в наших медицинских кругах считаются больше, чем со всеми вашими здешними авторитетами вместе взятыми. А что касается катара желудка…

Но Драгонович уже не слушал. Схватил со стола шляпу, надел ее тут же, в комнате, и вышел, хлопнув дверью. В буфетной он обозвал молодого варшавянина «фатишкой» и потребовал лошадей. Но, к счастью для всего страждущего человечества, пани Вихшицкая перехватила обиженного эскулапа по дороге и, чтобы успокоить его оскорбленное самолюбие, повела к двум заболевшим батракам. Он написал им по два саженных рецепта и назначил кровососные банки – по тридцати штук каждому.

Между тем молодой лекарь, утомленный путешествием от самой Варшавы, глубже уселся в кресло и, подперев голову рукой, обдумывал план лечения Анельки.

«Здесь имеется налицо лихорадка, упадок сил, мозговые явления, немного задеты легкие. Пациентка жила в болотистой местности… Назначим прежде всего хинин… крепкое вино… Да есть ли здесь выдержанное вино?.. Быть может, мышьяк? Нет, не стоит!.. Как здесь душно! Или Acidum carbolicum cristalisatum? Нет, бесполезно. А может, Acidum salicilicum? Но для чего?»

Так углубляясь в дебри фармакопеи, молодой лекарь искал все новых путей и средств. Уже мелькала у него в уме идея нового, оригинального и вернейшего способа лечения. Уже он этим способом мысленно снизил температуру у больной, укрепил ее силы…

Но тут он крепко уснул.

Из комнаты, где он сидел, высокая двустворчатая дверь, украшенная золоченой резьбой, вела в гостиную, где лежала Анелька.

Часть мебели отсюда вынесли, а оставшуюся отодвинули к стенам и покрыли чехлами. Окна были открыты, но шторы опущены, и в комнате царил полумрак.

Анелька, вся в белом, лежала посреди гостиной на широкой кровати из черного дуба. Ухаживала за ней Ягна. Бедная женщина до сих пор опомниться не могла. Где она? Кто она теперь? Величина этой затемненной залы, множество невиданных вещей ее пугали. В памяти бродили старые сказки о заколдованной королевне и других чудесах, – слушать о них было очень любопытно, но когда сталкиваешься с ними в жизни, они причиняют много хлопот и тревог. Черная кровать с резьбой напоминала катафалк, мебель в чехлах – мертвецов в саванах, фортепьяно – гроб, куда скоро уложат ее, Ягну. Да и убежать нельзя – пол скользкий, как лед, сделаешь шаг, и тебя сразу кто угодно поймает!

Анелька почти все время лежала молча, с закрытыми глазами, как будто в забытьи. После всех потрясений ею овладела апатия, она была сонная и вялая. Бредовые видения рассеялись, все чувства притупились. Говорила она редко и тихо, отрывистыми словами.

Когда из сада веял ветерок, комната наполнялась ароматом цветов, птичьим щебетом, а порой сюда доносились веселые голоса здоровых людей. Но обычно в узкий просвет между шторами видны были только зыбкие тени листьев, слышался их шелест, как журчанье ручейка, быстро бегущего по камешкам, – истинное подобие вечности.

А иногда кто-то стоял за окном и с любопытством заглядывал в эту красиво убранную обитель горя. При виде таинственных фигур, то появлявшихся, то бесшумно исчезавших, Ягна думала: «Быть может, это смерть заглядывает сюда, чтобы узнать, не пора ли?..»

– Пить! – шепнула Анелька.

Ягна сорвалась со стула и поднесла к ее губам чашку с каким-то сладким и прохладительным питьем.

– Что, уже вечер?

– Нет, паненка, еще и полдень не пробило.

Молчание.

– А что это так мелькает за окном?

– Это деревья, паненка, качаются в саду.

– А!.. Там хорошо, должно быть… А мне так скучно… Я так больна…

– Не горюйте, паненка, скоро поправитесь. Был уже тут и второй лекарь. Из Варшавы, слышь, привезен. Осмотрел вас и даже рубашку расстегнул, бесстыдник! Потом у меня стал все выспрашивать. А я давай ему рассказывать (и немало, прости господи, наврала), так он даже за голову схватился и пошел с тем старым совет держать. Уж что-нибудь да надумают вдвоем… Так шумели, так шумели, что я испугалась – не дерутся ли?.. А мне вот о Кубе моем забота: как-то он там один на хуторе? – заключила Ягна, думая о муже.

Анелька сплела худые пальчики и закрыла глаза. Она дышала часто и прерывисто. Ягна умолкла и завозилась в мягком кресле, на котором она до сих пор еще никак не умела сидеть. Сядет на краешек – и съедет, а опереться на ручки не смеет. Глубоко усесться нельзя – а то еще, упаси бог, растянешься, как на кровати.

Если бы ей дали простую табуретку, она бы сразу почувствовала себя как дома, а с этими удобными креслами одни неприятности! Еще один такой день – и впору хоть в окно выскочить да убежать на край света!

За садом послышался мерный стук брички на шоссе и тяжелый конский топот.

– Едет кто-то!

Ягна оживилась – наконец-то она в этой смущавшей ее нарядной темнице услышала отголоски, напоминавшие, что за ее пределами есть знакомый мир и в нем – хутор, по которому она так соскучилась.

Грохот утих.

«К нам кто-то приехал», – подумала Ягна, недоумевая, кто бы это мог быть.

В это время пани Вихшицкая, возвращаясь из флигеля, увидала за воротами большую бричку и раскормленных лошадей, а на козлах – человека в крестьянской одежде, но выбритого, как ксендз. Из брички вылезла какая-то женщина и решительно направилась к дому.

Это была тетя Андзя. Увидев Вихшицкую, в которой она тотчас признала особу своего круга, она обратилась к ней.

– Я – Анна Стоковская, – сказала она торопливо. – Я узнала, что здесь дети пана Яна, Анелька и Юзек. Они мне племянники!

– А! – Пани Вихшицкая присела, склонив голову набок.

– Я как раз ехала на хутор, чтобы перевезти детей к себе, но по дороге встретила хуторского приказчика, и он мне сказал, что дети здесь, у вас. Можете себе представить, пани, – этот мужик едет сюда со всем хуторским хозяйством!

– Знаю, знаю… его жена ходит за больной Анельцей, – прервала ее Вихшицкая. – Простая баба… и если бы не упорство баронессы…

«Баронессы?» – удивилась про себя тетушка Андзя, а вслух сказала:

– Я хотела бы поговорить с баронессой. Поблагодарю ее за заботу о детях и увезу их к себе.

Пани Вихшицкая ничего не ответила, только головой покачала. Она повела приезжую в комнаты, затем пошла доложить о ней баронессе.

Тетушка Андзя села на плюшевый диван и, чтобы убить время, стала рассматривать безделушки на столиках и картины, среди которых был портрет мужчины в интендантском мундире.

«Богачка, сразу видно, – размышляла тетушка. – Значит, он был барон? Но чего ей надо от детей? Кто ей про них дал знать? Должно быть, она добрая женщина…»

Тихо открылась дверь, и в гостиную вошла хозяйка, дама лет сорока, рослая, смуглая, с живыми черными глазами. Черты ее грубоватого и чувственного лица хранили еще следы красоты.

«Еврейка?» – мелькнуло в голове у тетушки Андзи. Но она торопливо встала и низко поклонилась.

Баронесса сердечно пожала ей руку.

– Вы – тетя Анельци и Юзека?

– Да.

– Садитесь, пожалуйста. Вы, кажется, близкая родственница их бедной матери?

Лицо тетушки Андзи затуманилось.

– Я слышала, что последние часы она провела в вашем доме, – продолжала баронесса. – И там она… Бедные дети!

– Я как раз хотела поблагодарить вас, пани, за ваши заботы…

– О, это мой долг, – быстро перебила баронесса.

– И приехала я еще для того, чтобы взять детей. Потому что я недавно поступила на службу к одному почтенному канонику, – продолжала тетушка с некоторым замешательством.

Баронесса заерзала на диване.

– Он человек очень хороший и с достатком, так что согласен, чтобы дети жили со мной. И дал мне даже жалованье вперед за три месяца, чтобы я могла купить для них все необходимое.

– А мне думается, что для детей пана Яна это неподходящее место даже временно, – возразила баронесса.

– Я слово дала Меце, что не оставлю их, бедняжек, и сдержу его, – с живостью сказала пани Анна. – Состояния у меня давно уже нет, но я прокормлю их и на свой заработок, а почтенный каноник…