Текст книги "Наставники"

О поварском искусстве

Самым значительным годом нашей жизни стал тысяча девятьсот сорок третий год, когда подверглись суровой проверке многие ценности, как человеческие, так и вообще. Прежде все мы, вся моя семья, жили бездумно, а в сорок третьем, ближе к концу войны, все больше стали задумываться и говорить обо всем, и больше всего о вещах бывших, в настоящее время тотально не существующих. В сорок третьем, абсолютно переломном году, многие люди побросали свое ремесло, свои занятия, некогда такие важные. Сорок третий полностью искоренил отдельные профессии, например искусство изготовления знаменитых блюд – поварское искусство. Дедушка сказал: «Были бы хоть рецепты, как дерьмо приготовить!» Все сказали: «Но папа!» Я тоже сказал: «Но дедушка!» Плюху получил только я.

Знаменитые повара из довоенных ресторанов жили по соседству, совсем близко. Дедушка спросил: «Куда они попрятали свои колпаки?» Дядя сразу ответил: «Кстати, я на одной довоенной вечеринке видел господина министра, как он фотографируется в поварском колпаке в обществе самых лучших красавиц!» Мама вздохнула: «Хорошо ему!».

Это было в сорок третьем, в год отмены изысканных блюд, на тот момент не необходимых. Однако дедушка сказал: «Я не думаю, что Черчилль отказался от шницелей по-венски, несмотря на войну!» Дядя сказал: «Ага, как же!» Наши соседи-повара отказались работать в немецких столовках, в которых варился картофель по-немецки, а лучшее дары природы уничтожались нелепыми рецептами. Повара нервничали, но не унижались до столь недостойной работы. В сорок третьем были утрачены важнейшие секреты превращения плодов, а также отдельных млекопитающих в пахучие блюда и невероятные обеды: в год, о котором идет речь, немецкие унтера пожирали невиданное количество картофеля – ели они хорошо, но как-то не так, без понятия. Мама сказала: «Я с ума сойду, оттого что не могу приготовить баранину под голландским соусом, шницель с ветчинной начинкой и пирог с козьим сыром и сметанным соусом!» Отец крикнул: «Да заткнись ты!» Мама в каком-то ящике старого комода нашла пачку вырезок из довоенных газет, автором вырезок была Спасения Патти Маркович, великая писательница кулинарного направления. Мама стала размахивать вырезками, бумага уже обтрепалась и пожелтела, но все-таки. Мама сказала: «Вот здесь все секреты вкусной пищи на все времена!» Дедушка сказал: «Этим ты можешь подтереть себе задницу, понятно?» Мама опять положила в долгий ящик комода самые знаменитые в истории поварского искусства рецепты, а дядя сказал: «В прежние времена короли пожрут до отвала, поблюют и опять наваливаются на жратву!» Тетки сказали: «Наше время лучше!» Дедушка сказал: «Как же, каждый день репу жрем!» Мама сказала: «Главное – мы вместе, и этим сильны!» Тут отец начал блевать, но не по причине наличия королевских кровей, а только лишь вследствие злоупотребления налитками, в основном невысокой очистки. Дедушка сказал: «Я стул готов порубить и съесть!» Дядя сказал: «В одном фильме Чарлз Чаплин варит и съедает своего товарища и его ботинки!» Мама сказала: «Навряд ли он такое сделал!» Дядя сказал: «Негритосы в своих джунглях каждый день жарят по белому человеку на вертеле!» Отец привел себя в относительный порядок и добавил: «А итальяшки хавают кошек!»

Это было в сорок третьем году, году пристального внимания ко многим явлениям, происходящим как в ближайшем соседском окружении, так и в остальном мире. Дядя спросил: «Знаете, чем сейчас занимаются повара?» Й сам же ответил: «Жарят баб, которые обороняться не могут!» Дедушка сказал: «Ну, ты скажешь!»

В сорок третьем году, великом году нашей жизни, исчезло искусство приготовления соуса, но процветало другое искусство, тоже вполне человеческое. Отец сказал: «Какие-то два типа нафаршировали карманы фальшивыми долларами и подбивают меня принять участие в затирушке на черной бирже!» Дедушка сказал: «Какие-то пацаны грозятся сделать из меня отбивную, если я не дам денег для тех, из леса!» Тетки сказали: «Нас еще до войны умасливал торговец персидскими коврами, чтобы мы вышли за него замуж, но пришлось ему утереться салфеточкой!» Дядя сказал: «Сейчас любую бабу можно в пять минут отжарить, если у ней мужик в лагере!» Нам в школе задали рисунок на тему «Что у нас на обед?». Сначала я хотел нарисовать деда, как из него делают отбивную, жену пленного военнослужащего, которую жарит дядя, и тому подобное, но в итоге нарисовал огромный котел, в котором варится корова с рогами и кричит: «My!» – вроде как в знак протеста. Учитель рисования спросил: «Где ты это видел?!» Я честно признался: «Нигде!»

Раньше поварское искусство состояло в нарезании разного рода еды кусочками и совмещения этих кусочков в большом котле. Ныне же, в сорок третьем гаду, поварская терминология переориентировалась на совсем другие вещи. Дедушка сказал: «Вот поддадут русски пушки, они и запрыгают, как караси на сковородке! Отец добавил: «И чем раньше, тем лучше!» И вот это произошло. Дедушка сказал: «Ну и кашу заварил Иосиф Сталин, пусть теперь Гитлер расхлебывает!» Мы вышли на улицу, чтобы увидеть эту кашу – историческую в полном смысле слова, что и произошло: каша заварилась в тот же момент.

Приказчикам в честь и во славу

Во дворе Мирослав пытался продать мне старую чашку с нарисованными ангелочками. За чашку с отломанной ручкой, скорее всего украденную, Мирослав просил сто динаров; дедушка сразу сказал: «Это грабеж!» Во дворе продавали фотографии довоенных футболистов, голых негритянок, матери Мирослава, тоже голой. Дороже всех стоила ее фотография со служащим государственной таможни, очень волосатым. На фотографии мать Мирослава сидела верхом на таможеннике; последний был в форменной фуражке.

Дядя скачал: «Да я бы и Земунский мост продал, если 6 его не разбомбили, к сожалению!» Дядя, лежа на животе, рассматривал немецкий солдатский журнал «Сигнал», после чего спросил: «А сколько стоят все эти танки, на сегодняшний день уже сожженные?» Отец, борясь с похмельем, попробовал встать, потом сказал: «Фрицевские танки ни хрена не стоят, это я вам говорю!» Отец социализировался по металлу, правда, в облике ложек и вилок, однако его мнение все мы ценили весьма высоко. В дверях появился юноша, в зубах у него была гвоздика юноша спросил: «Не желаете ли купить моего тела?» Дядя ответил: «Иди-иди, гуляй!» Приходили и девушки, девушки предлагали брошки в форме пятиконечной звезды, а также бигуди, мама им говорила: «Ах, мне сейчас не до того!» Тогда девушки задирали юбки и говорили дяде: «Гляньте, какая коленка!» Тогда мама спрашивала: «А твой отец знает, чем ты занимаешься? – и добавляла: – Несчастные девицы, обезумевшие от войны!» Последняя фраза больше походила на заголовок. Пришла госпожа Мара, госпожа вытащила моток шерсти и сказала: «Могу достать и для вас, очень выгодно!». Мама спросила: «Откуда?» Госпожа Мара, отменно воспитанная, отвечала: «В настоящий момент это несущественно!» Кто-то приносил кофе, почти настоящий, курагу, вяленную черт знает когда. Дедушка бормотал: «Это все ворованное!» Мама сказала: «Это торговля, а торговля всегда воровство!» Дедушка воскликнул: «Не скажи!» Дедушка начал вспоминать свое процветающее дело, в настоящий момент забытое, великие коммерческие победы, одержанные в тысяча девятьсот двадцать первом году абсолютно честным путем. Мама на это сказала: «Я никому не верю, даже самому ближайшему родственнику!» К отцу пришел человек и прошептал: «Та кожа, что у господина Петровича, пойдет за два миллиона!» Отец протер глаза и сказал: «Иди к господину Стефановичу и предложи за два миллиона четыреста!» Человек ушел, вернулся, отдал четыреста тысяч и шепнул: «Все в порядке!» Отец рассовал банкноты по карманам и откупорил новую бутылку ракни, очень крепкой. Дядя бросил немецкий журнал по военным вопросам и спросил: «Эти люди, Петрович и Стефанович, кто они?» Отец ответил: «А я почем знаю?»

В сорок третьем, пересохшем намертво году, какие-то дела полностью оцепенели, а какие-то другие – ничуть. Это рассказ о таких как раз делах, о торговой профессии, об искусстве купли-продажи, о делах приказчиков, торговых агентов, очень странных делах. О торговых людях, не состоящих членами нашей семьи, дедушка в основном говорил: «Жулье!» Отец, напротив, различал в них талант, вдохновение – словом, считал их блестящими виртуозами. Отец следил за моей игрой на аккордеоне и говорил: «Ты, бляха-муха, такой обходительный, готовый приказчик!» Мама сказала: «Побойся Бога, разве я могу допустить его к этим людям, в основном испорченным?». Отец отвечал: «Тебе видней, но было бы жаль!»

В первый год войны, очень суматошный, немцы повылазили из танков, соскочили с мотоциклов, еще стучащих моторами, и пошли по лавкам, частично полностью уничтоженным, но в большей мере уцелевшим, отлично обеспеченным запасами, с сияющими витринами. В сорок первом немцы прикатили на мотоциклах превосходного качества, в том же году они стали скупать различные предметы в мелочных и бакалейных лавках, везде. Молодые приказчики, прыщавые управляющие, заведующие текстильными и другими отделами в ту же секунду изучили немецкий, язык купли-продажи, язык обходительности. Используя древний язык товарообмена, приказчики, сильно напомаженные, причесанные, всегда ко всему готовые, предлагали уважаемым клиентам из Виттенберга крохотные флаконы, полные розоватой жидкости, а также фотографии, пахнущие этими духами. Приказчики демонстрировали фотографии своих сестер, своих легкомысленных жен; в сорок первом только они овладели языком новой Европы, языком истории, торговли, языком блуда, наконец. Колонны мотоциклистов, прикатившие в нашу столицу, в гордый престольный град, запаленный со всех сторон, были готовы купить эту страну, торговые дома этой страны, людей, работающих в этих домах. Взамен они предлагали банкноты, отпечатанные в походных типографиях, с оттиснутым портретом фюрера как залогом уважения к огромной проделанной работе. Великие торговцы, лучшие купцы Центральной Европе начали покупать мой город, магазины моего города, продавцов этих весьма хорошо снабженных магазинов. Блистательные майоры Второй мировой войны принялись щипать прыщавых приказчиков, рабов хотя и презираемого, но вечно необходимого занятия. По надушенным лавкам, при тотальном отсутствии женщин, купцы с Одера приятно флиртовали с разнеженными приказчиками моей страны, молодой порослью, готовой пожертвовать всем ради сохранения и дальнейшего развития всемирной идеи купли-продажи.

В сорок первом году поражения они сошли со своих мотоциклов, чтобы под ярким солнцем сойтись с молодыми приказчиками моего народа, растоптанного, побежденного, но очень воспитанного в торговом смысле. Мимо парадных дверей, закрытых комендантским часом, не обращая внимания на грозную затаенность страны, небольшой отряд приказчиков нежно вошел в гигантские события Второй мировой войны – исторические, продажные, блядские.

На задних сиденьях мотоциклов, в колясках, в пролетках, украшенных победными флагами новой Европы, очутились нарумяненные молодые люди, накрашенные ученики приказчиков, а с ними фельдфебели – сытые, красномордые, очень веселые. Напомаженные приказчики, которых тевтонские любовники осыпали украшениями и жемчугами всей Европы, начали отпускать волосы – признак всеобщей изнеженности. Матерям, озабоченным их будущим, они говорили, что это траур по растоптанной стране, но все мы знали, что длинные волосы – знак рабского наслаждения, благоприобретенной женственности, а также флаг сдачи, блядской страсти, сладкого отречения от своего пола. Переодетые в женское платье, длинноволосые и молодые приказчики стали задирать французские юбки, демонстрируя части тела, задешево проданные вермахту. Любуясь своими легко заработанными сережками и брошками, снятыми с оскверненных женщин растоптанной Европы, асы торговли заволосатели и, несмотря на нежности, страшно заросли бородами. Во французских платьях моделей 1939 года продавцы нежного товара, белградские и сербские волосатые, одуревшие от половых извращений, стали напоминать монстров из бродячих цирков, бородатых женщин, чьи задницы были закуплены потными немецкими мотоциклистами, прибывшими с уже заплеванного севера Европы. К накладным грудям торговцев собственными телами, страной, которой эти тела принадлежала, к искусственным титькам напомаженных сук мужского пола немецкие мотоциклисты, мастера развратных деяний, прикалывали свои кресты со свастикой, ордена св. Савы, другие эмблемы слесарной профессии «Все это из-за тоски по Родине!» – вздыхали бородатые наложницы вермахта.

«Все это из-за дурной крови! – вздыхал Никола, наш родственник. – Все великие убийцы рода человеческого носили длинные волосы – например, Раскольников или вот еще князь Распутин, русский народный преступник!» В летней одури, в великом гомосексуальном соитии сорок третьего года из полупустых магазинов моей страны, из-за полуопущенных железных штор, из-под вывесок с именами героев торгового дела можно было услышать сдавленные крики, например: «Хайль Гитлер!», «Драгович!», «Да здравствует Сербия!» Дедушка высунул голову в окно и крикнул: «Эй, жопоёбы!» Отец, несмотря на то что заправился спиртным под самую завязку, стал материться, придерживаясь за мебель. Передвигаясь от стола к стулу и от стула к шкафу, подвергаясь непрерывной опасности и сильно шатаясь, мой отец, самый знаменитый в Центральной Европе торговец трехдюймовыми гвоздями, стал плевать в лицо своим позорным товарищам, коллегам без стыда и чести, унесенным нежным ветром предательства.

В сумерках приходили настоящие любители собственных тел, а также чужих, но тоже мужских, появлялись славные в прошлом солисты балета, в настоящее время хворые, читатели Оскара Уайльда в переводах, кстати очень хороших, носители междучеловеческого милосердия, представители великого братства мужской самодостаточности, украшенные гвоздиками и в самом деле огромными перстнями; они садились напротив теток, вышивающих свои вымышленные пейзажи, тихо и решительно говорили о позоре, постигшем их. Нежные декламаторы стихов Йована Дучича, любители испанских танцев, они очень страдали, а тетки, чтобы хоть как-то утешить, угощали их рахат-лукумом из крахмала Дядя заявил: «Если бы я смог, то написал бы брошюру про все про это!»

Со временем торговля, даже самая бесчестная, стала хиреть. К госпоже Маре пришел бородатый мужчина с мутными глазами, госпожа Мара сказала «Это мой брат!» Госпожа Мара обычно куталась в шлафрок, однажды она пришла в шлафроке и спросила маму: «Не одолжите ли щипцы для моего брата?» Дедушка сразу ответил: «Не одолжим!» Госпожа Мара вздохнула «Придется ему делать папильотки из газетной бумаги! – и добавила: – Он принес немного солонины, не хотите ли приобрести по себестоимости?»

В сорок третьем году хранители искусства торговли, ставшего уже тайной, асы черной биржи, постепенно теряющие немецких любовников, в основном убитыми. пошли по домам, предлагая остатки товара свои последние запасы, даже и не вспоминая о своих утомленных телах. Лжебрат госпожи Мары пытался продать некоторые вещи, принесенные с собой: зеркальца, ножнички, пудру, а также пестрые немецкие ордена Отец сказал: «Плевать я на это хотел! – и добавил: – Настоящего товара, завернутого в пергамент а упакованного в коробки, просто уже нет!» Лжебрат в конце концов побрился, избил госпожу Мару и исчез в неизвестном направлении. Госпожа Мара предложила дяде продемонстрировать сокровенную родинку на одной из частей тела, совсем дешево. Дядя сходил, посмотрел, но не заплатил ни гроша, госпожа Мара сказала: «Чтоб тебе повылазило!» Иосиф Сталин предложил пол-Югославии Уинстону Черчиллю, также полководцу. Анкица, парикмахерша, продавала свои фотографии в позе с подпоручиком по случаю обнищания с пятидесятипроцентной скидкой. Пришла Штефица и сказала маме как бы в шутку: «Продай мне своего красавца мужа, возьму и пьяного!» Отец Вои Блоши, владелец магазина подержанных вещей, начал раздавать остатки старых радиоприемников, оленьи рога, помятые глобусы практически даром. Дядя сказал глашатаю ложной вести о смерти короля Петра; «Что ты мне всучить хочешь?» Когда послышались первые пушки русского производства, дедушка заявил: «Теперь они за все заплатят!» В районе Автокоманды немцы предложили трех пленных партизан за одного своего капитана, вдобавок косого. Два немецких солдата продавали нам свои винтовки за гражданскую одежду, дедушка сказал: «Нету, сами в рванье ходим!» Наконец, Радуле Васович, боец Двадцать первой сербской, окруженный немцами на углу улицы Ломине, кричал: «Вам моя шкура дорого обойдется!» Так оно, собственно, и произошло.

О вечном ремесле – атлетическом

В то время лучше всего было быть ловким, как в смысле физической культуры, так и вообще в духовном отношении. В тысяча девятьсот сорок третьем году, в самой середине войны, многие люди страстно демонстрировали свою ловкость: вечно окруженные зрителями, делали стойку на руках, ходили по карнизам, сгибали куски железа абсолютно голыми руками. В тот же круг зрителей вступали ораторы с приклеенной бородой и говорили: «Угадайте мое настоящее имя – получите полтину!» Зеваки произносили имена типа Миодраг, Адольф и тому подобное, но никто не мог назвать настоящее имя, а именно – Мориц.

В тысяча девятьсот сорок третьем году люди были ловкими не только в смысле ловкости рук, но и вообще в смысле надуть ближнего. Но в то же время по домам ходили и другие люди – маленькие, неприметные, часто с худосочными мышцами; они говорили: «Мы сильнее всех!» Или: «Наша мощь неизмерима!» Очень худые люди вытаскивали какие-то коробочки, обрывки шпагата, пуговицы и с помощью этого барахла, никчемного старья, разъясняли положение на фронтах, соотношение сил, короче, разъясняли войну. Расставляя свои штучки по столешнице, они говорили: «Наш кулак ударит по карте Европы, словно молот!» Дедушка возражал: «Так ведь силенок не хватит!» Дедушка вообще больше верил сгибальщикам железа и глотателям битых тарелок, впрочем, и тем лишь частично. Дедушка говорил: «Не люблю, когда меня дурят! – и добавлял: – Хотя в силу я верю!»

Тысяча девятьсот сорок третий, много в чем опасный год, большей частью был посвящен сгибанию железных предметов, разрыванию цепей с помощью неестественно напряженных мышц – демонстрации силы, короче говоря. Отощавшие домашние говорили очень тихо: «Надо сбросить оковы!» Дедушка говорил: «Да это тебе кто угодно за полтину изобразит, и еще что-нибудь в придачу!» В результате весьма сложных жизненных явлений, а также вследствие явлений естественных, вызванных возрастом, дедушка стал путать героев популярных физических упражнений, окруженных зрителями, с теоретиками процесса сбрасывания оков, худыми, очкастыми, очень начитанными. В год, о котором идет речь, несметное количество людей демонстрировало народу работу собственных мышц под аккомпанемент народной же музыки, превосходство натренированной человеческой руки над сложными и опасными механизмами. Многие старались познакомить свой исстрадавшийся и порабощенный народ с его собственными аномальными физическими явлениями и с выгодой, которую можно из них извлечь. Многие артисты были беззаветно преданы своему народу, преданнее всех был Драголюб Алексич, родом из маленького Княжеваца. Забывая о страхе, славный маэстро собственного атлетического тела поднимался на опаснейшие возвышения, шагал по натянутой проволоке, прыгая оттуда в толпу, на голый асфальт. Часто страдая и истекая кровью на радость публике, Драголюб Алексич, человек стальных нервов и таких же костей, устраивал веселые, опасные, очень страшные представления. Вращаясь с помощью различных блочков на огромной высоте, вцепившись при этом зубами в крюк, Алексич, иной раз обливаясь кровью, демонстрировал народу смысл борьбы с железом и другими силами непосредственно путем публичного представления. Потом Алексич спускался в публику, страстно жаждущую именно таких зрелищ, а также хлеба, в то время уже несуществующего, давал щупать свои мышцы, нечеловечески твердые. По городу, по многим городам страны, все еще порабощенной, пошли слухи о человеке необычайном, храбром, почти стальном. Худые агитаторы, не высыпающиеся вследствие непрекращающегося преследования со стороны полиции, подтверждали существование такого человека. Дедушка, вынося им миску позавчерашней фасоли, говорил: «Я сам видел, как он все это вытворяет с помощью силы!» Агитаторы благодарно поглощали фасоль, страшно загустевшую, и тихо отвечали дедушке: «Нет, это невозможно тем более что настоящий стальной человек все еще в пути, путь от Урала неблизкий!»

В сорок третьем году многие члены моей семьи стали демонстрировать то, о чем раньше и речи не было, а сейчас оказалось не только возможным, но и полезным. Отец, вспомнив свое славное сокольское прошлое, ходил на руках, я ради укрепления мышц греб, сидя в разборной лодке для физкультурных тренировок, тетки возобновили трюк с многоразовым пропусканием переплетенных ниток через растопыренные пальцы. Но самые чудесные фокусы творил родственник Никола. Он ускользал из-под носа у немецких патрулей, поднимал и уносил в одной руке огромное количество боеприпасов, неприметно свинчивал гайки с колес военных машин. Во время одной знаменитой полицейской облавы он съел важнейшие документы народно-освободительной борьбы в Сербии, причем у всех на глазах. Никола, незаменимый курьер революции, поглощал целые тетради, протоколы, драгоценные материалы, чтобы они не попали в руки врагу. Чудесный национальный атлет Драголюб Алексич ходил по проволоке, глотая осколки битых тарелок, сминая руками железные канцелярские стулья, словно увядший букет; Никола демонстрировал свою патриотическую ловкость – тоже очень серьезное занятие, и в чем-то они были похожи. На разноцветных флажках Драголюба Алексича, которыми он размахивал со своих высот, стала появляться красная звездочка – признак свободы. В листовках Николы, рассказывающих о великих сражениях у Воронежа, о колхозном образе мышления и многом другом, стала появляться фотография Алексича, глотателя железа, по пояс голого. Немцы разглядывали захваченные листовки, какие-то унтеры, совсем неграмотные, решили, что, поймав известного атлета, они получат десять тысяч рейхсмарок золотом. Работая на проволоке, Алексич постепенно полностью изменил свою программу. Катя на велосипеде по проволоке, натянутой между домами, он стрелял из большой хлопушки; из хлопушки вылетали листовки нашего родственника Николы, фотографии артисток и некоторое количество портретов Иосифа Сталина, далекого, но величественного стального человека. Зрители аплодировали искусству великого воздушного иллюзиониста, выкрикивая его имя, а также другие имена – например, «Йосип» или «Молотов». Немцы бормотали: «Вас ист дас?» и «Швайнерай!», немцы со временем изменили на противоположное первоначальное мнение о физических достоинствах величайшего сербского атлета. На крики, раздававшиеся во время выступлений Алексича, немцы отвечали своим говором, пистолетно-пулеметным.

В очень голубом небе, кроме летящих с проволоки фотографий абсолютно девических красивых тел, стали расцветать белые клубочки взрывающихся снарядов, выброшенных высоко в атмосферу с помощью немецких средств противовоздушной обороны. В тысяча девятьсот сорок третьем году, в гуле великих битв Второй мировой войны, начали разыгрываться воистину редчайшие сцены искусства физической культуры, искусства силы – словом, народного искусства. Пугаясь мрачного зудения американских бомбардировщиков, летящих на Плоешти на невероятной высоте, немецкие артиллеристы открывали беспорядочный огонь, поражая изображения худеньких, очень стройных девиц, летящих с натянутой Алексичем проволоки. В сорок третьем году, когда люди умели ценить и понимать жертвы, многие летящие девушки нашего народа были сбиты и разнесены в клочья оккупационными войсками ПВО, но и это не могло остановить непреодолимое развитие атлетического искусства на его пути к окончательной победе.

В сорок четвертом году к выстрелам хлопушки Алексича стал примешиваться гул пушек Двадцать первой сербской дивизии, а также маленьких пушечек русского производства, производящих неимоверный грохот. В сорок четвертом наш родственник Никола сумел согнуть немецкого обер-лейтенанта Гюнтера Штрайбхофера абсолютно голыми руками, причем Штрайбхофер лопнул с таким звоном, будто был сделан из хрусталя. Радуле Васович, боец той же Двадцать первой, прижатый двумя эсэсовцами, сумел голыми зубами вырвать кадыки у обоих. Невероятное искусство демонстрировали в сорок четвертом, октябре месяце, во дворе, усыпанном стальными осколками, расплющенными пулями и тому подобным.

Через несколько часов пошли русские танки, на танках висели солдаты с автоматами, солдаты почти не держались за броню. Кавалерист из Двадцать первой сербской прогалопировал, стоя в седле и паля в воздух из карабина. Люди, аплодируя, вылезли из подвалов. Через несколько часов мы увидели солдат, несущих на руках освобожденных из тюрем заключенных, те, в свою очередь, поддерживали за плечи других ослабевших узников, это очень походило на пирамиду. Старший лейтенант Мирон Степанович Тимирязев с помощью водки, драгоценного русского напитка, прошел на руках всю Макензиеву улицу. И наконец, через несколько дней, когда уже были сбиты все самолеты разгромленной оккупационной мощи, в прекрасном голубом небе появился Драголюб Алексич, вися на собственных зубах под самолетом партизанского воздушного флота с флагом, уже абсолютно победным, в руках.