Текст книги "Наставники"

Как мы жили с соседями

Пришла соседка Ольгица, дочка полицейского писаря, и сказала: «Папа велел вам одолжить нам следующие вещи!» У Ольгицы был список, в списке значились мясорубка, корыто, кофейные чашки. Все это было выписано прекрасным почерком, мама сказала: «Ну, если так, то ладно!» Все в доме презирали списки полицейского писаря, составленные с целью изъятия из домашнего обихода различных предметов, а также презирали немцев, виновников этих изъятий. Это происходило именно в то время, когда моя семья взялась за опись профессий, имеющих отношение к моей семье, то есть происходило в военное время.

Наши соседи были людьми, как и все остальные люди, только были очень бедно одеты в результате невыхода на улицу. Дядя спросил одного из них, когда тот пришел просить в долг чайную ложку сахара: «А что бы тебе, приятель, по улице не пройтись немного?» Дядя спросил еще: «Тебя что, полиция ищет, а может, ты какой горничной ребенка заделал и теперь боязно встретить, а?» Сосед глянул на него печальными глазами и сказал: «Ботинок у меня нет!» Отец поднес ему стаканчик и подытожил: «Ну, это совсем другой разговор!» Я сразу же отметил контраст: «Одни – господа и генеральские сынки, другие – соседи, у которых даже ботинок нет!» По моему мнению, это были два рода занятий, очень похожие, хотя и диаметрально противоположные по фактическим признакам. Мама сказала: «Давайте лучше о чем-нибудь повеселее!» В сорок третьем военном году мы постоянно пытались найти более веселую тему, но безуспешно. Дядя сказал: «Если соседи зарегистрируются как члены сиротского кооператива, может, им вообще платить станут!» Дедушка изумился: «Да ну?» Дедушка признал уже многие профессии, но соседство как ремесло воспринимать не желал. Он говорил: «Любую малость заработать надо!» – и другие слова, но в том же духе. Некоторые дела, которыми занимались наши соседи, назывались своими настоящими и известными именами, в других делах вообще нельзя было разобраться, это страшно раздражало дедушку, как и других членов семьи, всех нас. Мама говорила: «У них только и дел, что взять у нас в долг чашку сахара и не отдать никогда!» Я сказал: «Мы писали сочинение на тему „Соседи в горе и радости!", я написал о них только хорошее!» Дедушка сказал: «Я бы тебе за это кол влепил!» Наши соседи были люди без определенных занятий, их работа состояла в занимании у нас чашки сахара из наших скудных запасов, а также в других требованиях, предъявляемых нам. Наши соседи являлись и спрашивали: «У вас свет только что не отключался?» Мама с достоинством отвечала: «У нас – нет!» Дедушка добавлял: «А может, вы не заплатили и вам отрезали?» Потом он долго бормотал: «Какое им дело, у кого свет отключался?» Иногда соседи спрашивали про воду, а также изредка и о более серьезных вещах – например, не протекает ли потолок. Дедушка все время порывался сказать: «А ну валите!» – но сдерживался. Мама сказала: «При крестьянском образе жизни все соседи как братья, а эти только и смотрят, как бы выцыганить последнюю крупинку сахара!» Дедушка вопрошал: «Что бы они без нас делали?» Мама отвечала: «Даже представить не могу!»

По соседству жили какие-то люди, абсолютно нищие, как в смысле питания, так и вообще, но кое-кто работал на вражеских оккупантов, приносил домой немецкие пироги «бухтле», пироги эти они ели на балконах, чавкая и как-то уж чересчур наслаждаясь, непрерывно восклицая: «О, о!» – как бы в знак полного удовольствия. Но все-таки кофейные чашки, взбивалки для сливок и прищепки для белья были только у нас, все приходили к нам просить эти необходимые предметы, причем ежедневно. В нашей жизни все было расписано, как в бухгалтерских книгах: вещи, находящиеся во временном пользовании у соседей, и вещи, которые пока у нас оставались. Дедушка говорил: «Такая двойная бухгалтерия только дураку в страшном сне привидеться может!» Дядя отвечал: «Ну и что?» Дедушка горячился: «И все это благодаря условиям военного времени!» Отец подвел черту: «И всех-то делов!»

По соседству проживало много людей, но предметов для поддержания жизни у этих людей не было, это приводило их к нашим дверям, всегда открытым. Когда объявились бойцы Двадцать первой сербской освободительной бригады, отец сказал: «Наконец-то и мы у них одолжимся, я имею в виду свободу!» Капитан Вацулич вывел во двор полицейского писаря и расстрелял его из своего убийственного английского автомата. Дядя посмотрел на членов семьи расстрелянного писаря, смертельно перепуганных, потом сказал: «Вот товарищи из бригады одолжили у вас папеньку, пусть вам его Адольф Гитлер вернет или еще кто!»

Это краткая хроника одолжений, рассказ о виновниках этих причиняющих взаимные неудобства действий, рассказ о соседстве как ремесле. Рассказ не очень длинный, но и не слишком веселый, скорее наоборот.

Как нас стригли

В сорок третьем году генерал Милан Недич сказал: «Зачем нам эти парикмахерские и прочие бордели, когда сербская девушка должна идти и собирать виноград, то есть вернуться в лоно природы!» Все это генерал Недич произнес на митинге, после чего парикмахерское ремесло, мучительное, но прекрасное, замерло и очень быстро угасло. Безработные парикмахерши ходили по домам и оплакивали свою печальную оккупационную судьбу, слушатели запрещенных передач английского происхождения говорили: «За все заплатят, когда наши вернутся!» Дядя сказал: «У меня такие запасы бриллиантина, что война может хоть десять лет тянуться, а стричь меня будет одна моя подружка частным образом!» – на что мама вздохнула: «Хорошо тебе!» Парикмахерша Ружица Миливоевич говорила: «Дивная жизнь в парикмахерских салонах, так похожая на мечту, точнее, на съемки в Голливуде, безвозвратно ушла!» Ружица Миливоевич описывала прекрасную вывеску с надписью: «Для дам и господ!». Дядя сказал: «Так только на клозетах пишут, не пойму, что ты все выпендриваешься!» И еще спросил: «А это правда, что все цирюльники гомики и друг друга за задницы хватают?» Парикмахерша Ружица Миливоевич только вздрогнула и сказала: «Ни в жизнь, и не мечтай!» Мы вздохнули с облегчением.

Мама стала накручивать волосы на обрывки газетной бумаги, обрывки она называла «папильотки», я полагал, что это слово доисторическое, греческого происхождения. Мама говорила: «Старые газеты никому не нужны, а я по крайней мере с их помощью имею совершенно бесплатную прическу!» Тетки нашли железный предмет под названием «щипцы» – механизм для производства искусственных локонов, щипцы разогревались на плите; я однажды обжег о них пальцы и три дня не ходил в школу. Дедушка сказал: «Я отпущу волосы, как мои поповские предки, потому что не позволю, чтобы меня стригла какая-нибудь фифа, которая в этих делах ни хрена не смыслит!» Мама возразила: «Но, папа, когда придут наши, ты можешь пострадать как четник, хотя ты никогда предателем не был!» Воевода четников Любомир Авалски ездил по улицам и с коня обращался к народу: «Я отпустил волосы, потому что страдаю по плененному нашему королю Петру Второму!» Какая-то тетка спросила его: «А укладку ты тоже страдая делал?» Авалски ответил: «Точно!»

Эти события происходили в сорок третьем году, направленном своей сутью против многих человеческих занятий, но в первую очередь против парикмахерского искусства. Я и раньше отказывался стричься, я говорил: «Не хочу, мне волосы больно!» В настоящее же время мама ножницами укорачивала мои волосы, приговаривая: «И это пройдет!» Но я не верил. Тетки сказали: «Мы нашими щипцами можем осуществить все прически из довоенных фильмов, и даже лучше!» Дедушка сказал: «Будь вы поумнее, заработали бы на соседях!» Мама возразила: «Но, папа, им ведь не до этого!» Тетки накрутились, после чего сразу уселись писать сонет о волосах княгини Таракановой, ликвидированной с помощью антигуманной гильотины. Парикмахерша Ружица Миливоевич сказала: «Обстановка вынуждает меня заниматься бесчестными делами, в частности продажей лучших частей моего тела, не хотите ли, кстати, глянуть?» Дедушка сказал: «Да ты всегда шлюхой была, просто службой прикрывалась!» В сорок третьем году, антиремесленном, и в первую очередь антипарикмахерском, специалисты этого дела стали торговать шнурками, церковными календарями, кремнями для зажигалок – весьма дефицитными; некоторые из них, правда редко, но все же продавали собственные тела художников своего дела.

Парикмахеры, извечные мастера, украшатели человеческого волоса, были оклеветаны генерал-предателем Миланом Недичем и признаны половыми извращенцами, что в большинстве случаев было абсолютно неточно. Да, исполняя свой долг, парикмахеры пританцовывали вокруг клиентов, развалившихся в кожаных креслах, от усердия благородные брадобреи вращали задницами, приподнимались на цыпочки в момент подравнивания усов, но это, собственно, и было все. Мне казалось, что цирюльники демонстрируют свое искусство как бы на сцене. Парикмахеры всегда разговаривали вежливо, вполголоса, мне казалось, что они играют роли во французской пьесе, слегка непристойной. Парикмахеры раскланивались с клиентами, простирали руки к зеркалам, будто в ожидании аплодисментов. Парикмахеры часто сами подбривали друг другу усики, впрочем, это происходило только тогда, когда было мало или совсем не было клиентов. Парикмахерское ремесло принадлежало к требующим таланта делам, только это не бросалось в глаза. Приближался конец войны, но слова, бывшие принадлежностью этой впавшей в немилость профессии, не исчезли, напротив. Пришел отец и сказал: «Ружица Миливоевич портновскими ножницами подровняла муде одному своему хахалю, который раньше был попом!» Дедушка сказал: «Генерал Тимошенко начал стричь немецкого зверя у города Курска!» Дядя сказал: «Я слышал передачу радиостанции Лондон, фрицев начали всухую брить!» Капитан Вацулич на абсолютно белом коне спустился с горы Авалы и принялся орать на немецких артиллеристов, столпившихся в сквере у Автокоманды: «Щас я вас брить начну, мать вашу так, перетак и раз-эдак!» А слово у него никогда с делом не расходилось, вот так.

Об искусстве окраски

В годы войны окраска почти нигде не освежалась. Еще раньше дядя написал в клозете: «Долой Гитлера!» В настоящий момент мы эту надпись стерли, тетки написали поверх ее пейзаж с озером, однако некоторые буквы, например «Д» и «Г», все-таки проступали и выглядели угрожающе. Мама говорила: «Были бы краски, все стены покрасила бы в черное!» Дедушка отвечал: «Вовсе не обязательно всем показывать, что ты об этом думаешь!» Пришли агенты гитлеровской полиции, перетрясли шкафы и комоды, обшарили карманы, потом сказали: «Хороший колер!» Мама сказала: «Стены еще до войны красили!» Агенты спросили: «Вы что думаете, при новом порядке не будет красок разных цветов?» Дедушка радостно воскликнул: «Да кто об этом говорит!» Когда они ушли, дедушка добавил, но уже гораздо тише: «Меня Адольф Гитлер каждый день черной краской по радио мажет, а я терплю!» Адольф Гитлер произнес из радиоприемника: «Сейчас мы Россию отделаем!» – это было сказано по-немецки, но смысловая окраска была очень ощутима. Раньше приходили маляры с бидонами, банками, отвесами, потом, что было важнее всего, они стояли в раскорячку на легких стремянках, высоко под потолком. Дедушка спрашивал: «Да где же они?» Они со смехом отвечали, легко шагая на стремянках как на ходулях: «Да здесь мы!» Я сказал: «А я видел чемпиона по ходьбе на стремянке высотой в двадцать пять метров, его звали Альфред Красавчик!» Маляры подтвердили: «Да, это наш товарищ!» Мама предложила: «Ребята, выпейте по стаканчику!» Маляры слезли со стремянок, приняли от мамы стаканчики и сказали: «Балуете вы нас!» Дедушка сказал: «Пока они тут слезают и залезают, целую бы стенку покрасить успели!» Некогда превосходные знатоки дела украшения комнат с помощью кисти и красок поглядывали вниз со своих стремянок, скручивали сигареты из вчерашних газет и рассказывали теткам о собственных любовных приключениях с кондукторшей и продавщицей дорогих духов, обе русские. «Все женщины созданы для любви, но русские – особенно!» – говорили маляры. Тетки недоумевали: «Непонятно, как это у них так получается?» Маляры отвечали: «Это очень просто!» – или что-то в этом роде.

Сейчас, во времена военные, путаные, маляры, оформители, мастера по вывескам были мобилизованы на повсеместное исполнение большой буквы «V», знака победы Гитлера над человечеством. Они говорили: «В конце концов это просто буква, а Гитлер пошел к такой-то и такой-то матери!» Дедушка спрашивал: «А все-таки зачем вы ее пишете, если ему это нравится?» Маляры отвечали: «А ты станешь нас каждый день кормить?» Дедушка возмущался: «Почему именно я?» Наступил год сорок третий, все гитлеровские буквы были уже написаны, безработные маляры согревали пальцы дыханием, спрашивая нас: «Хозяева, может, чего покрасить?» Отец отвечал: «Нашли время!» Мама спросила: «Слушайте, мастера, как мне старое платье перекрасить в новое, если у меня только зеленая краска?» Мастера сказали: «Засунь платье в краску и помешивай!» Мама так и сделала; платье стало частично зеленым, сохранив местами старый цвет, желтый. Мама разодрала платье на кусочки, маляры сказали: «Одно дело – стена, другое – тряпки, тут мы не специалисты!» Дядя спросил: «Как нам сделать красные флаги с учетом стремительного приближения русской конницы?» Маляры сказали: «Лучше не перекрашивать, лучше перешить красный халат или что-то в этом роде!» Дядя воскликнул: «Браво!» Таким образом, мы принялись красить без употребления красок, исключительно с помощью ножниц и других предметов, дядя говорил: «Все должно быть красным!» У соседей пришел муж и застал жену с сапожником, она сказала; «Да ты что думаешь, нужен он мне, что ли, тем более без штанов?» Муж ответил: «Отмазаться хочешь, да?» То же самое сказал дедушка отцу, когда тот заявил, что совсем случайно купил килограмм искусственной муки. То же самое сказали бойцы Двадцать первой сербской, влетевшие в наш подвал и спросившие, нет ли здесь врагов Четвертого интернационала, а мы сказали, что нет. Один очень маленький офицер в сапогах прохаживался среди нас, пристально глядя в лица и говоря: «Мне глаза замазать не могли люди поумней вас, например профессора и писателя, которых я всех пострелял за разные там ошибки в книгах!» Мы вздыхали: «Что ж сделаешь, раз вот так вот вышло!» Солдаты роздали нам кусочки картона с дырами, дыры изображали дематериализованные буквы, так как именно их контуры были вырезаны ножницами. Солдаты сказали: «С помощью этих картонок будете писать на стенах слова и прочие символы!» Мы спросили: «Какие слова?» Они сказали: «„Мин не обнаружено", а также другие непонятные вещи, потому не спрашивайте, а красьте!» Моментально появились маляры, специалисты этого дела, маляры воскликнули: «Шаблонов с до войны в руках не держали!» Вацулич засмеялся: «И сейчас не подержите! – и продолжил: – Этим будут заниматься женщины и дети, а вы за сотрудничество с оккупантом пойдете на фронт!» Маляры заявили: «Мы только кистью водили!» Капитан Вацулич сказал: «Вот и я то же говорю!» Мы взяли картонки, я с их помощью принялся выписывать не слыханные никогда ранее русские слова, все только дивились. Дедушка восхищался: «И как только додумались!» Мама сказала: «Русский, он умнее всех!» Дедушка спросил: «Какой русский?» Маленький офицер в сапогах прохаживался и говорил: «Все, что было белым, почернеет, и наоборот! – и продолжил: – Мы перекрасим старый мир!» Дедушка спросил: «А у вас диплом мастера есть?» Маленький офицер сначала удивился: «Ты погляди, а? – потом показал наган, очень большой, висящий ниже колена. – Вот он, диплом мастера, в кобуре!» Дедушка сказал: «Вот теперь все ясно, а то я не знал раньше!»

Было это в сорок четвертом году, в самую осень, все преобразившую. Вдруг все люди – солдаты, офицеры, члены моей семьи – стали заниматься одним делом – окраской, но на этом не остановились. Поначалу мы думали, что дело замены старых цветов будет происходить в сопровождении нагана и других грубостей, но потом все изменилось. Сначала мы полагали, что в новой жизни будет употребляться только один цвет, красний, но стало не так. Капитан Вацулич сказал: «Есть и другие цвета, весь спектр, который находится в солнечном закате, и все они абсолютно человеческие!» Тетки сделали вывод: «Наконец-то наша работа в области акварельного искусства будет признана и оценена!» Все мы употребляли красный цвет как опознавательный знак, но потом все мы набросились на другие составные части солнечного заката в соответствии с указаниями нашего товарища Миодрага Вацулича, большого любителя природы. Из всех оставшихся красок мы больше всего пользовались белой – цветом человеческой чистоты, невидимым цветом женской невинности, наконец, цветом негашеной извести, которой мы посыпали наших погибших товарищей, а также тех, других, скотов, которых мы собственными руками, перепачканными красками свободы, постреляли у стенок.

Футбол в конце войны

Я хочу написать то, что знаю о футболе, драгоценном для человеческого сердца искусстве, о футболе конца великой войны.

Мой товарищ Мирослав Печенчич, знаменитый хавбек, водил меня смотреть, что он вытворяет: он колотил ногами по мячу, а я стоял за воротами. Мама спросила «А они матерятся по ходу игры?» Я ответил: «Не знаю!» В книге «Тысячный гол Моше Марьяновича!», самой дорогой для меня, рассказана история нашего поражения в игре с Уругваем, произошедшая с помощью полицейского, выскочившего на поле вопреки правилам. Это иллюстрировалось фотографиями. Дедушка восклицал: «Какой позор!» Лучший клуб всех времен назывался БСК, лучшие игроки были следующие: Пиола, Миаца, вратарь Планичка. Я любил игрока с длинным именем – Манолалехнердубац. Год непосредственно перед войной был годом великой футбольной славы, годом звезд этого изумительного вида спорта, объятий этих звезд со своими незаменимыми на поле помощниками Болельщики собирались в парках и забегаловках, размахивали руками, демонстрировали удары ногой, бросались в пыль без всякого повода. Болельщики производили эти необъяснимые действия, вызывая сильное подозрение у полиции, а также у дяди. Дядя внимательно наблюдал за их гимнастическими выпадами, слушал их драматические препирательства, потом, вломившись в дом, приставал к нам: «Вы за кого?» Дедушка с готовностью доложил: «Я за непобедимые русские танки, которые ломают финские сосны, словно спички!» Тетки ответили: «Мы за Рональда Колмана и его усики, которые так украшают эту жизнь!» Мама сказала: «Мне вообще не до того, а было бы, все равно не знаю за кого!» Тогда дядя объявил: «Мы все должны болеть за БСК, который в воскресенье победил известную чешскую команду „Спарта" с разницей в четыре мяча!» Дядя разбил вазу, выигранную в лотерею-аллегри Союза белградской торговой молодежи, показывая знаменитый финт Моше Марьяновича, посредством которого был забит второй гол. Потом он заявил: «Футбол – единственный вид спорта, который может преобразить человечество, что прекрасно доказывают неизвестные команды из СССР, которых еще никто не видел!» Отец сказал: «Все это дерьмо по сравнению с движением соколов, от которого ребята становятся орлами, когда делают стойку на одной руке!» Дедушка сказал: «У моей жилетки от вашего трепа рукава отвалятся! – и добавил: – Но если серьезно, то я думаю, вас скоро за это сажать будут!» Дядя заставил меня маршировать по квартире и выкрикивать инициалы победоносного Белградского Спортивного Клуба, мама от испуга выронила кастрюлю чищеной вишни. Соседи спрашивали: «У вас что, драки?» Дедушка отвечал: «Нет, болеют за футбольную команду!» На том и закончили. Мои тетки вышивали знаменитый гобелен «Озеро Блед при солнечном закате!», но при этом всё знали о Максе Шмеллинге, известном нацистском боксере, даже то, что он не разбирается в пении. Мой дядя что-то рассказывал о Бенито Муссолини, чемпионе Италии по мотоциклизму, а затем и по пилотированию бипланов. Я обнаружил фотографию Сюзанны Лангелан, королевы белого спорта, достаточно уродливой. Мама сказала: «Что касается меня, то я за Соню Хени!» Госпожа Даросава привела мужика и заявила: «Это известный довоенный футболист Микица Арсениевич, мой будущий муж!» Мужика в действительности звали Миле Арсич, он был слесарь-сантехник. Я любил смотреть велосипедный гит с участием победителя – любимца публики аса Душана Давидовича, который сначала мог очень долго стоять на месте и проехать за это время всего семь сантиметров. До войны была гонка вокруг Калемегдана с автомобильным чемпионом Нуволари, итальянцем. Сейчас, накануне свободы, величайший славянский велосипедист Джордже Дрлячич был раздавлен грузовиком фашистского вермахта. Я помнил еще некоторых довоенных велосипедистов – например, Янез Петернел, словенец. Было еще соревнование во нырянию на время, во время которого потонул один часовщик. Отец пытался продемонстрировать гимнастический номер – стойку на руках, но вследствие воздействия алкоголя упал на спину. Мама прятала фотографию отца в сокольском строю у какой-то стены. Соколы были по пояс голые и в результате плохого качества фотографии похожи на негров. На фотографии отец был в роли «первака», это означало примерно «главный». Самыми известными соколами были: мой отец, брат Гавранчич, в настоящее время расстрелянный, затем господа Алкалай и Дембицки. Мама прятала еще одну фотографию: «Молодой королевич Андрей на турнике!» А немцы между тем искали мотоциклистов, которые 27 марта 1941 года возили национальный флаг и фотографировались для газет. Мама прятала отцовскую соколъскую униформу в секретном сундуке. Все это было очень опасно. Я сел за стол и заявил: «Хочу быть футболистом!» Отец сказал: «Пал Харьков!» Мама сказала: «Спаси нас Господи, в это страшное время!» Потом дедушка сказал: «Все равно русского не победить!» Я добавил: «Как и Божовича, нашего футбольного капитана!» В тысяча девятьсот сорок четвертом невероятном году по воротам Срджана Мркушича били часто, но безуспешно. Он все время кричал: «Мой!» – или: «Беру!» Болельщики кричали: «У-а, Гитлер!» Немцы произносили коротко и строго: «Вег!» Дедушка вопрошал: «Господи, ну к чему все это?»

Это происходило во время войны, ничуть не спортивной, а мировой и абсолютно кровавой. Все это происходило в году тысяча девятьсот сорок первом, втором и третьем, осенью которого что-то стало меняться. Старые асы, мастера своего дела, чемпионы ловкости человеческого тела, часто голодного, сидели у нашей черастопленной плиты, работы становилось все меньше. Искушенные специалисты физического воспитания, любители мышечной натренированности, призеры гимнастического искусства, они глухо молчали. Петрашинович, самый известный акробат на Земле, более знакомый под именем «Герой из Лики!», предложил теткам поднять их над собственной головой одной рукой. Тетки сначала сказали: «Ни-ни-ни! – но потом согласились. – Ну если вам так хочется!» Дедушка сначала сказал: «Никогда! – но потом согласился: – Ладно, но только один раз!» Я сказал: «На такое способен только Попай, американский моряк, герой комиксов!» Петрашинович выполнил обещанное, после чего добродушно сказал: «И ему не сделать!» Мама сказала: «Если б вы еще не голодали!» Но Петрашинович возразил: «Не в этом дело!»

Старые асы, в настоящее время основательно похудевшие, вновь переживали посредством устного рассказа многие героические события, например победу над Рихардом Заморрой, лучшим фашистским вратарем Отец снова попытался продемонстрировать свое давнее умение делать стойку на одной руке, у него ничего не выходило. Все подняли стаканы в честь расстрелянного товарища Гавранчича, народного героя соколов. Дедушка посмотрел на отца, вздохнул и сказал: «Ну что ж, ничего не поделаешь!»

Старые асы, чемпионы здоровья, как физического, так и духовного, в настоящее время безработные, декламировали какие-то стихи с двусмысленным содержанием, вводящим в заблуждение. Дедушка некоторое время слушал, потом спросил: «Это, случаем, не порнография?» Петрашинович, знаменитый герой из Лики, перегрызший в благотворительных целях огромное количество железа, закрыл блокнот со стихами и абсолютно убедительно сказал, что нет.

Сидя у нетопленой плиты, находясь все еще в хорошей физической форме, народные подниматели тяжестей, любимцы моих теток и не существующей в настоящее время публики, они вспоминали имена собственные типа «Ференцварош», «Синделар», «Хорватинович», позже, однако, стали называть другие, например: «Генерал Кларк», «Стенька Разин», «Ворошилов». Любители изумительных передач спортивного содержания пересказывали все, что когда-либо слышали от Флоренса Джинсона, Йозефа Лауфера и Радивоя Марковича, наилучших комментаторов футбольных матчей, чрезвычайно известных в Европе. Потом, понизив голое, рассказывали об освобождении Вязьмы так, как им об этом с помощью невидимых волн рассказал диктор московского радио. На нашей кухне, как в спортивном зале, хотя и маленьком, бывшие борцы поднимали в воздух моих теток, учили правилам футбольной игры и экзаменовали по предмету «Победители Уимблдонского турнира!», после чего зачитывали небольшие отрывки из потрепанной книжицы «К деревенской бедноте!» Ульянова-Ленина и напевали сибирские песни, исключительно трогательные.

В сорок четвертом году, перед концом войны, окончательно перестали практиковать футбол и спорт вообще. Болельщики собирались по забегаловкам и распевали запрещенные сибирские песни, песни о форсировании советской конницей Дона, а также некоторые другие – например, о женщине, которая принимает в кровати поручика, а за окном шумит грозовая ночь. В тишине затемненных комнат ранней осенью сорок четвертого безработные студенты, слушатели подготовительного курса, а также больные, заработавшие в период оккупации неизлечимые болезни, тихо прихлопывали в ладоши и шептали: «На-ши, впе-ред, впе-ред, на-ши!» – это очень возбуждало. Соседский сын полицейского писаря спросил: «А за кого болеет твоя сомнительная семейка?» Я ответил: «За футбольные команды!» Сын полицейского писаря опять спросил: «Как это, ведь футбол запретили из-за воздушных налетов?» Я ответил: «Не знаю!»

В сорок четвертом году, вышеупомянутой осенью, я не мог объяснить неукротимое желание болельщицкого народа выражать свои горячие пристрастия. Герои этого благородного искусства, этого бескорыстного ремесла, оторванные от спортивных площадок, изрытых бомбами, собирались на лестнице и следили за большим матчем между госпожой Даросавой и ее самым последним любовником, принадлежащим к торговому цеху. Госпожа Даросава отвешивала приказчику оплеухи, болельщики кричали: «Давай!», «На мыло!», «Вперед!» Большие любители спортивного мастерства, знатоки истории олимпийских игр, личные друзья прославленных футбольных асов обсуждали плюхи госпожи Даросавы, сравнивая их с хуками Макса Шмеллинга, фашистского, но победоносного боксера Европы. Потом они присутствовали на Гран-при, когда мой отец в течение часа в качестве участника выпил больше всех ракии, они подбадривали его в установлении выдающегося рекорда криками: «Впе-ред, сизый!» – имея в виду, естественно, цвет его футболки.

Несколько недель спустя спортивный парашютист американского происхождения выпрыгнул из большого серебристого бомбардировщика, абсолютно горящего. Еще через несколько месяцев немецкие солдаты пинали в нашем дворе голову, человеческую, но неизвестно чью, оторванную случайным снарядом. Где-то в середине октября месяца фанаты европейской истории, как спортивной, так и вообще, поднялись на крыши и стали поддерживать криками русские танки, громыхающие по развороченной мостовой, несмотря на немецкий пулеметный огонь, неспортивный, подлый, сучий. «Впе-ред, красный!» – кричали эти чудесные люди, преданные великой красной команде, идущей с Востока, я тоже смотрел на серую форму советских танкистов, и не все мне было ясно.

Через несколько дней одного русского сержанта, совсем молодого, носили на руках в качестве победителя соревнования за освобождение Белграда. Через несколько лет, продолжив дружбу с асами, еще больше постаревшими, я дополнил, а вскоре и абсолютизировал свои знания, как футбольные в частности, так и спортивные вообще-