Текст книги "Предчувствие беды. Книга 1"

Глава 16

Детства своего Андрей как-то не помнил. Были какие-то однообразные дни, заполненные школой, потом школой и немножко чтением, потом уже, годам к тринадцати, чтением и немножко школой…

Лет с десяти стал помогать по дому – во дворе в дальнем конце были дровяные сараи, таскать дрова на второй этаж стало его обязанностью. А за сараями в дворницкой жил дворник Исаак, знаменитый на всю округу не только как большой умелец в смысле чего починить или отреставрировать, но и своим остроумием. Кто-то спросил его, не еврей ли он, и услышал в ответ: «Разве Исаакиевский собор – синагога?» Эта фраза стала легендой в квартале. С Исааком Андрей часто разговаривал: тот его почему-то выделял, отделял от дворовых мальчишек – знал, конечно, что внук адмирала, а адмирала помнил.

Школа давалась легко, книг даже в школьной библиотеке было много, из домашней же библиотеки не осталось ничего, кроме двух книг, которые Зоя с Верой при генеральной уборке вымели из-под неподъемного буфера. В квартире после их бегства на знаменитой фелуке поселились, видимо, какие-то совдеповские бонзы, большей части своей мебели Вера в квартире не нашла, не говоря уж о посуде и прочем. Впрочем, зеленый хрустальный графин почему-то уцелел – стоял на буфете, будто и не было ни войн, ни революций. В квартире стояли какие-то почти фанерные шкафы, уродливые тяжелые стулья, покрытые белыми пыльными чехлами, две кровати… Из мебели осталось только несколько совсем уже неподъемных предметов: огромный диван, который Петр Николаевич в юности шутливо называл «наша недвижимость», многопудовый черный раздвижной обеденный стол, несколько кресел и тот самый буфет, совершенно пустой, из-под которого и вымелось старое издание «Кима» Киплинга по-русски, в бумажном переплете, и «Краткий морской словарь для любителей морского дела» на трех языках, составленный кем-то из отставных моряков, соучеников адмирала по Морскому корпусу. Словарю Вера обрадовалась как родному, помнила его с детства, помнила, как любила разбирать непонятные буквы и читать непонятные слова вроде «брамсельдук», «перлинь» или «путенс-планка». До сих пор помнила, что перлинь по-французски aussière, а брамсельдук – toile écrue, но что значат все эти слова на любом языке – никогда не знала, конечно. Сейчас, обнаружив словарь, улыбнулась ему, погладила выцветшую голубую обложку с потертым золотым спасательным кругом в центре, перелистала пожелтевшие ломкие страницы. Не расставалась со словарем до самой смерти.

Киплинга Вера не помнила, отложила в сторону, зато в него лет в десять мертвой хваткой вцепился Андрей, перечитывал по многу раз, знал почти наизусть. Почему-то эта книга накрепко связалась у него с отцом, которого он никогда не видел, – мамины рассказы про бегство из Петрограда, про Копенгаген, про мюнхенскую жизнь, а когда стал постарше – про Дюрера, про работу отца в Москве. Все это каким-то непостижимым образом сплелось в его сознании с героизмом британских агентов, со шпионской школой, с тайными операциями на загадочном Востоке. Не то чтобы он считал, что его отец именно такой тайный агент – нет, он знал, что отец в Москве, что его не выпускают, но эта книга была единственная связь с отцом: мама сказала, что когда они еще все жили в Петрограде, в смысле до катастрофы, отец эту книгу читал. И Андрей фантазировал, тренировал себя на запоминание разбросанных мелких предметов. Как Ким, грезил в полусне, придумывал отцу подвиги, причем как-то так получалось, что это был одновременно и отец, и сам Андрей. Они с отцом, естественно, были всегда на стороне добра и справедливости, отличить которые от зла и подлости казалось Андрею по молодости плевым делом.

В 1955-м в доме устроили паровое отопление, и дровяные сараи сломали, хотя колонку в ванной еще пару лет после этого топили дровами – считалось почему-то, что горячая вода из труб вредная, а согретая огнем – полезная. Таких легенд в те годы вообще ходило много: Зоя, например, была уверена, что оставленная в чайнике на ночь вода к утру превращается в тяжелую воду и пить ее нельзя – где эту глупость подобрала – бог весть.

Андрей с детства много читал, а лет в четырнадцать стал вести дневник, записывая туда свои мысли, пробужденные прочитанным, – уже взрослым заметил, что почти никогда не записывал события, с ним случавшиеся, в основном мысли. Вот совсем детская запись, одна из первых:

«23 марта 1953. Вот странно: вроде бы Германия победила коммунизм и ее надо любить, а мне почему-то ее любить трудно. Нет, конечно, демократические страны всегда поддерживали немцев в их борьбе с большевизмом, но все же… Вот “Ведомости” пишут, что политика Германии сейчас – требование признания Германского языкового союза. А это значит, что и в Дании, и в Голландии, и в Норвегии – не языки, а немецкие диалекты. Ну и что, что языки германской группы, не обязательно же все, кто говорит на германских языках, должны становиться единой нацией».

Событий, впрочем, случалось немного, разве что Мишка. Мишка был единственный друг – единственный настоящий друг, остальные так, приятели. Ровесники, они жили довольно близко друг от друга, но учились в разных школах. Андрей – на Кадетской, Мишка – на Среднем. Они познакомились случайно, на углу Среднего. Оба бежали, налетели друг на друга. Ты чего? А ты чего? Ты кто такой? А ты кто такой? Все по Тому Сойеру, мелькнуло у Андрея в голове. Пошли в Соловьевский переулок, во двор – как тогда говорили, стакнуться. По дороге Мишка буркнул:

– Прямо «Том Сойер» какой-то.

– А ты читал?

– А «Гекльберри Финна»?

Про драку забыли, часа два простояли в Соловьевском, убеждаясь все больше – одни и те же книги. Одни и те же любимые герои. Одни и те же мысли. С тех пор не расставались.

Но Мишка был позже. А пока Андрей рос, а Вера ходила на работу и обивала пороги. Так она и говорила: «Пошла обивать пороги». Андрей знал, что есть обои, есть обивка, и это разные вещи: на обоях нельзя рисовать, а обивку нельзя протыкать острым карандашом, хотя очень хочется. И есть еще обойщики, один приходил к ним обивать недвижимый диван, и обойные гвозди он тогда же видел, обойщик их во рту держал. Вот Андрей и считал, что это у мамы такая работа: обивать пороги в библиотеке. Наверное, в библиотеке много порогов, если нужно их каждый день обивать. И много людей, которые эти пороги топчут, обивку рвут – вот и приходится маме каждый день ходить по всей библиотеке с полным ртом гвоздей. Мама очень веселилась, когда он поведал ей эту теорию.

На письма, которые Вера куда только не писала, приходили формальные ответы: «Уважаемая фрау Рихтер, Ваше обращение получено и будет рассмотрено в установленные законом сроки». Сроки проходили, приходила следующая отписка: «Уважаемая фрау Рихтер, в ответ на Ваше обращение от такого-то числа сообщаем Вам, что соответствующие изыскания, проведенные департаментом таким-то, легитимируют продление сроков рассмотрения Вашего обращения ввиду вновь открывшихся обстоятельств, усложняющих проведение дальнейших изысканий». Все очень вежливо. Особенно раздражало это «фрау», как-то незаметно закрепившееся в языке РНР: мужчина был «господин», а женщина в официальных бумагах – исключительно «фрау». Консульский отдел Посольства РНР в Петербурге раз за разом отказывал в выдаче визы: «Министерство иностранных дел Российской Народной Республики не находит оснований для выдачи разрешения фрау Рихтер на временный въезд и проживание в Российской Народной Республике, поскольку фрау Рихтер не представила документов, подтверждающих проживание господина Рихтера на территории Российской Народной Республики…» А в ответ на запрос, проживает ли в Москве Петр Николаевич Рихтер, 1895 года рождения, приходила очередная отписка. Вера злилась, Вера плакала, Вера орала на чиновников – не действовал ни гнев, ни слезы. Стена. И писем от Петра Николаевича не приходило. Шли месяцы, годы. И чем дальше, тем отчетливее Вера осознавала, что Петруши нет в живых, что на свете у нее остались только Андрей десятилетний и Ольга в Швейцарии, что Елены и ее детей, скорее всего, тоже нет в живых, что ей уже скоро пятьдесят и что это и есть жизнь, и другой не будет.

Город меж тем постепенно восстанавливался, году к сорок девятому городские власти гордо рапортовали, что восстановлен последний дом, пострадавший от бомбежек и обстрелов, выбитые стекла и груды кирпичей ушли в прошлое, стал ходить транспорт, на улицах появились фонари, начали открываться магазины, кафе. Американский план восстановления ДемРоссии работал вовсю. Деньги из-за океана текли рекой… Наладилась и их жизнь. Летом обычно ездили к Ольге в швейцарскую часть Констанца – кружным путем, но не через Саутгемптон все-таки, на пароходе от Петербурга до Кале, потом поездом. Осенью возвращались на Васильевский. В 1946-м Андрей пошел в школу. Первый год няня Зоя его водила через дорогу, но потом он взбунтовался и стал ходить один. Школа оказалась вполне приличной. В четвертом классе, когда появились разные учителя, Андрюша влюбился в математичку. Чудесная была женщина, добрая, небольшого роста, не толстая, а какая-то круглолицая, черненькая, с веселыми черными глазами, Ирина Владимировна, царствие ей небесное. Строгая, ее любили и боялись, старались выучить урок, чтобы похвалила – хвалила редко, тем ценнее. Приятелей был – весь класс, друзей – только Мишка.

Мишка жил в Соловьевском, в маленькой квартирке с мамой и бабушкой. Тоже реэмигранты, до 1943-го семья жила в Праге, отца не было – и на эту тему Андрей с Мишкой не говорили: отцы – табу, это они даже друг с другом не обсуждали. Мало у кого из одноклассников были отцы – после такой-то войны.

Огромная роскошная квартира Рихтеров поначалу вызвала у Мишки изумление: куда столько?! Но он быстро оценил возможности просторных комнат и натертого гладкого паркета, на котором можно расстелить большой лист бумаги и рисовать что хочешь, ползая вокруг на животе.

В шестом классе Андрей, как и положено, влюбился. Нет, влюблялся он и раньше. Первый раз – лет в пять, это вообще было чудо. Как ее звали – он не помнил. Люси́? Аннетт? Помнил только чей-то сад, летом было дело, в Констанце, у тети Оли, там собралась веселая детская компания, кого там только не было, из всех соседних домов в этот сад, как пчелы на мед, слетались дети. И так получилось, что все – от четырех до восьми, Вавилон. В основном общались по-французски, но и немецкий признавали, и итальянский. Играли целыми днями, бегали, кричали, никакого воспитания, верховодила всем одна девочка лет восьми, Грета, из Берна, которая всех заставляла играть исключительно в доктора. Приходилось в доктора – а куда денешься? Рука у Греты была тяжелая… Вот там Андрей и узнал впервые, что такое любовь. Они с этой самой Люси (или Аннетт?) и еще с другими играли в Сопротивление. Роли распределяли по жребию считалкой. Андрею в тот раз досталась противная, но необходимая в игре роль чекиста, то есть того, кто должен был участника Сопротивления допрашивать и пытать. Он эту сцену потом долго помнил: вот они схватили французскую партизанку, связали и пытают, чтобы выдала план операции. А партизанка – как раз Аннетт (или Люси?) – почти ровесница его, тоже лет пяти или чуть старше.

– И вот я хватаю длинный узкий темно-зеленый лист, не помню уже какого растения – они во множестве росли по всему саду, они у нас были вместо мечей. Приставляю к ее горлу и кричу: «Признавайся, а то я тебе сейчас горло перережу!» А она поднимает гордо так голову, обнажая нежное и совсем беззащитное горло, и говорит: «Режь, ничего я не скажу!» В этот момент любовь меня и пронзила, понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Мишка, слышавший эту историю раз десять, и каждый раз слушавший со всем вниманием. – У меня тоже похожее было.

Но это все детское, а в тринадцать лет Андрей влюбился по-настоящему. Звали ее Светлана. Они учились в одном классе, сидели за соседними партами. Андрей ее совершенно не замечал, пока в один прекрасный день на уроке спорта не увидел ее с гимнастическим диском в руке – какой-то на ней был удивительный коричневый свитер, сидевший на ней в обтяжку и подчеркивающий – точнее, наверное, создававший – удивительной красоты линию груди. Андрей что-то спросил, она что-то ответила… Следующие три года они ходили вместе, благо жили рядом. Светина семья жила очень бедно, человек пять в одной комнате – мать, дядя Витя, старшие сестры… Мать была уборщицей, сестры тоже где-то подрабатывали, то ли на Андреевском рынке, то ли еще где. Дядя Витя – инвалид войны. Молчаливый, но очень злобный человек. Трезвым молчал, а злобность проявлял, едва случалось ему разжиться денежкой на малую выпивку. Про эту инвалидную василеостровскую публику, впрочем, один питерский писатель, работавший театральным то ли осветителем, то ли гримером, лет через двадцать написал хлестко и точно, так что чего ж повторяться.

Мама про Свету почти не расспрашивала, здоровалась приветливо, когда они заходили к ним домой. Однажды Андрей, провожая Свету до дому, обратил внимание, что у той в руках пакет – вроде бы его не было, когда к нему шли?

– Это твоя мама мне дала, – покраснела Света. – Это для сестер.

Андрей ничего не сказал, почувствовал, что не нужно, но дома потребовал объяснений – что это еще за секреты? Ну, понятно, они нуждаются, правильно, спасибо, но ему-то почему не рассказала? Тогда-то мама и произнесла одну из тех фраз, которые врезались ему в память на всю жизнь и стали вроде как компасом во многих ситуациях: «Добро надо делать быстро и молча, Андрюша».

К 1956 году, к окончанию школы, ясно стало, что пора расставаться: как-то не мог Андрей заставить себя заинтересоваться тем, что нравилось Свете. Той нравились слащавые голливудские мелодрамы, Андрею – «Хлеб, любовь и фантазия». Света читать не любила, предпочитала ходить к соседям смотреть зворыкинское изобретение – телевизор. Андрей его не переносил. Плакали оба, расставаясь, целовались до распухших губ, но ни ему, ни ей в голову не приходило ничего такого – до сексуальной революции еще лет десять оставалось.

«И слава богу, – ворчала Зоя. – Ce n’est pas la femme qu’il lui faut[15]15
  Она не та женщина, которая ему нужна (фр.).


[Закрыть], не пара она нашему Андрюше».

Вместе со Светой и записи «про чувства», очень детские, из дневника исчезли надолго.

Дневник Андрей вел упорно, заполнив несколько толстых американских тетрадей в бледную клетку сначала детским, потом все более устойчивым почерком. Уже взрослым он любил дневник перечитывать, иногда находя там довольно внятные мысли. Приятно было наблюдать с высоты сначала тридцати, потом сорока лет, как Андрей-ребенок превращается в Андрея-юношу, умнеет, начинает понимать, как устроен окружающий мир…

Вот, например, такая запись:

«12 ноября 1956. Есть только один способ сделать национал-социализм мировой идеей – это убрать из него идею расового господства. Именно эту революцию в идеологии и должны осуществить в Германии. Согласно новому канону, нацию можно определить как единство народа и территории, сформировавшееся в истории. Каждому народу изначально и неизменно соответствует его территория, а мир есть мозаика наций, которая будет раз и навсегда устроена после победы национал-социализма в мировом масштабе. Отсюда идеологи выводят невозможность войн: ведущие народы, первые среди равных, отечески диктуют, кто где должен жить и кто чем должен заниматься. Иногда, конечно, приходится применять “национальное насилие” – для блага ведо́мых наций. Война внутри национал-социалистического лагеря невозможна еще и потому, что только одна страна – Германия – имеет действительно могучую армию, а армии остальных стран Договора подчиняются по сути тем же командирам».

Или еще:

«25 ноября 1956. Основной философский вопрос: что именно, какую сущность создал Бог по своему образу и подобию? Все идеологии должны честно ответить на этот вопрос. Человека? Личность? Или нацию? Или что-то еще? Если человека – то только человек есть поле битвы добра и зла. Человек есть мера всего и цель всего. Душа человека есть субъект, смысл и цель истории. Тогда группировать личности позволительно только условно, например, можно выделить мещанство, или “грядущего хама” как социальную группу, или поляков как национальную группу. Или немцев. Или молодежь. Или пролетариат. Но нельзя ставить целью борьбу с мещанством, или борьбу за счастье поляков, или пролетариата… Никакая группа в высшем смысле не может иметь привилегий по отношению к другой, потому что люди, из которых эти группы состоят, равны по определению».

В этом месте взрослый Андрей улыбнулся: все-таки каким наивным он был в семнадцать лет…

Стихов не писал, кроме шуточных, на случай. Но лет в пятнадцать пытался перекладывать Заратустру на русский стихами – без особого успеха. Строфы, казавшиеся удачными, записывал в дневник:

 
В чем мое счастье?
оно – бедность и грязь, и жалкое довольство собой.
В чем мой разум?
он – бедность и грязь, и жалкое довольство собой.
В чем моя добродетель?
все это бедность и грязь, и жалкое довольство собой.
В чем моя жалость? жалость – крест,
на котором распяты все, кто любит людей.
 

Очень многозначительно, в пятнадцать лет ровно то, что нужно…

«А вот это интересная мысль, – подумал взрослый Андрей, перелистнув несколько страниц дневника. – Тут мне уже почти девятнадцать».

«6 мая 1958. Нельзя “уничтожить буржуазию” или “истребить низшую расу”: можно лишь убить людей, относящихся к этому социальному слою или к этой расе. Убивать придется каждого в отдельности, а каждая смерть есть гибель уникального мира личности, трагедия и боль, горе и кровь. Герцен писал, что торжество мещанства есть венец западной цивилизации и одновременно ее гибель. Это, возможно, и правда, но все зависит от дальнейшего хода мысли, от выводов. Если мы просто констатируем: западная цивилизация именно так устроена – тогда все в порядке. Но если мы на основе этого вывода начинаем “бороться с мещанством”, то должны помнить, что мы боремся не с абстрактной категорией, а с живыми людьми, которых мы насильно вынуждаем вести жизнь, которая им не нравится. Ну, нравится им статичная, скучная, стабильная жизнь! А мы ради каких-то светлых будущих идеалов лишаем их этой жизни и заставляем куда-то стремиться, что-то менять, что-то читать, о чем-то сложном думать…»

Или вот еще запись – тоже 1958 года:

«Играть по правилам или устанавливать собственные правила? Удивительно: национал-социалисты, изображающие сверхлюдей, оказываются в результате несвободны: они вынуждены играть по правилам. Успешная карьера для них – это забраться как можно выше по уже существующей лестнице; стать самым главным начальником уже существующей структуры; добиться министерского поста в уже существующем министерстве. Свободное, либеральное общество – в идеале – предоставляет каждому возможность придумать свою иерархию, собственную структуру и занять там высшую позицию. Это, конечно, палка о двух концах: свободное общество очень не любит тех своих членов, кто играет по общим, то есть существующим правилам – госчиновников, представителей разных правительственных агентств и корпораций. А тем, кто играет в нем по собственным правилам, приходится нелегко, потому что никакой поддержки общество им не оказывает, а лишь предоставляет возможность. С другой стороны, в иерархическом, жестком, национал-социалистическом обществе очень не любят тех, кто пытается играть не по общим правилам, придумывать свою иерархию, создавать свои табели о рангах, и человек, который на этот путь вступает, становится чуть ли не врагом нации. Зато его очень любят и уважают друзья и знакомые. Что тоже в каком-то смысле опасно для таланта – может быть, даже опаснее, чем…» – тут запись обрывалась, и Андрей в очередной раз поразился: каким все-таки максималистом он был в юности.

Одна из последних записей – юность кончилась, вместе с нею кончился и дневник, а мысль уже почти взрослая:

«13 марта 1960. Дело в том, что из двух вариантов тоталитаризма мы только про один – национал-социалистический – знаем на опыте все его фазы, кроме последней, – как он рождался, утверждался, набирал силу, расцветал, торжествовал, потом начинал стареть, дряхлеть, терять хватку… Про второй – коммунистический – мы знаем только его начало и расцвет, а дальше его развитие было прервано войной и поражением в этой войне. Стадия торжества коммунистического тоталитарного государства, стадия всех победившего и никого не боящегося большевизма нам не известна, а тем более стадия старого, дряхлого большевизма. Именно отсюда у сегодняшней молодежи романтические представления о большевизме. Им кажется, что все эти дряхлые национал-социалистические вожди, эти их дачи и привилегии, льготы и загранпоездки для своих, эта партократия и партийная мафия, бедность населения и наглое процветание верхушки – все это признаки только национал-социализма, а коммунизм был бы совсем другим. Однако я совершенно уверен, что, доживи большевизм до старости, он очень мало отличался бы от того национал-социализма, начало конца которого мы все сегодня наблюдаем».

«Интересно, – подумал Андрей, – шестидесятый год, двадцать лет назад написано, а ведь не устарело, только “начало конца” буквально на глазах превращается в закат…»