Текст книги "Предчувствие беды. Книга 1"

– Как это – никогда не слышали? Объяснитесь.

– Рихард, нация ведь – очень недавняя идея, – устало начал Андрей. – Вы как специалист не можете не знать фактов, просто не хотите их видеть. Не было никаких национальных государств до конца восемнадцатого века, ну, просто не было, мир был по-другому устроен.

– Государств национальных, конечно, не было, – улыбнулся Рихард, как улыбаются наивности ребенка, – но нации-то были. Народы были. Этого-то вы не станете отрицать?

– Были народы, – ответил Андрей. – Баварцы были. Саксонцы. Пруссы. Савояры были. Гасконцы. Лангедокцы. Тосканцы. Сицилийцы. Сарды. Но не было немцев, французов, итальянцев. Это ведь все искусственные, поздние, придуманные образования.

– Почему же придуманные? А язык? Не случайно же баварцы и саксонцы стали немцами, а сарды и тосканцы – итальянцами! По мере развития человечества, по мере движения вперед к цивилизации племена превращались в народы, мелкие народы объединялись в крупные, крупные – в нации. Почему вы заставляете меня пересказывать вам азы исторической теории?

– Потому что это не единственная теория, – Андрей начинал сердиться.

– Но это – единственно верная теория, – снова терпеливо, как ребенку, сказал Рихард. – Вы же не будете отрицать врожденность национального чувства? Наличие национального менталитета? Зов крови, наконец?

Прозвенел третий звонок. Мужчины двинулись к залу.

– Рихард, – сказал Андрей, – давайте я попробую вот с какого конца зайти. Вот представьте себе, что вам шестьдесят лет и что ваша мать, умирая, поведала вам страшную романтическую тайну, которую хранила всю жизнь: что на самом деле ваш давно покойный отец не ваш отец и что на самом деле вы наполовину – да хоть туркмен.

– Кто?

– Туркмен. Или ительмен. Или еще какой-то мен. Менгрел. Не важно. Что в вашей жизни изменится?

– Очень многое, Андрей. Это вообще-то катастрофа – если окажется, что ты не принадлежишь по крови к своему народу.

– Почему? Язык тот же, жизнь прожитая не изменилась, привычки, характер, друзья, судьба – все осталось. Что изменилось?

– Андрей, вам этого не понять. Вы из безродной, холодной, индивидуалистической страны. Вам не понять, что значит для человека принадлежать к нации. Было же точно сказано: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле – этого языка не понимает сосед.

– Не понять? Так объясните!

– Я не смогу этого объяснить. С этим надо родиться.

Так тот разговор и не кончился ничем, хотя Андрею казалось, что мог кончиться, что это его вина – не нашел слов, не сумел пробиться сквозь броню.

«Нибелунгов» он тогда дослушал, но позднее никак не мог вспомнить того вечера – как пели, как звучал оркестр, почему остался жив Зигфрид, что он чувствовал. Не помнил и того, как добирался до «Фремдгаста». Будто полз в анабиозе каком-то. Сослепу не разбирая дороги…

Глава 13

Весной 1941 года Гитлер объявил о смене названия государства: Германия теперь официально именовалась Großdeutsche Reich[8]8
  Великий Германский рейх (нем.).


[Закрыть]. Объявили и о новом административном устройстве. Все немецкие владения делились на несколько кругов. Erste Kreis[9]9
  Первый круг (нем.).


[Закрыть] охватывал территорию Большой Германии – с Померанией, Судетами и Силезией, с Штеттином и Бреслау, и даже с Данцигом – и северной Австрии, но без Венгрии. Во второй круг входили страны-союзники: Испания, Дания и Голландия. В третий – страны, от Рейха зависимые, но сохранившие хотя бы видимость государственности: Чехия, Словакия, Сербия, Венгрия и Балтийский союз, то есть бывшие Литва и Латвия. Остальное называлось «Восточные территории»: восточное генерал-губернаторство, в просторечии Reststaat[10]10
  обрубок (нем.).


[Закрыть], простиравшееся от приграничных Кракова и Варшавы до Полтавы и Слобожанщины. Юг Австрии и Румыния, а также Словения, Хорватия и Босния оказались под протекторатом Италии. В общем, Deutschland, Deutschland über alles, über alles in der Welt[11]11
  Германия, Германия превыше всего, превыше всего в мире (нем.).


[Закрыть].

Весь этот Großdeutsche Reich ни в какие ворота не лез: после войны союзники договорились совершенно о другом. Начались ноты протеста, грозные речи с обеих сторон – и кончилось все тем, что осенью того же 1941-го Гитлер закрыл границы Рейха. На въезд и на выезд. Кроме как по особому разрешению.

В декабре 1941 года оставшиеся союзники, то есть США, Англия и Франция, создали Северо-западный военно-политический союз, который журналисты тут же прозвали Демблок. К союзу присоединились Греция и Норвегия. В ответ весной 1942-го Гитлер объявил о создании Арийского союза, куда, кроме Großdeutsche Reich, вошли Италия, Венгрия, Испания, Дания, Голландия и Турция. Швейцария, Швеция, Финляндия, Эстония и Япония объявили о своем нейтралитете – Ольга и Вера вздохнули с облегчением: все-таки не подвела Швейцария. И нейтралитет этих стран обе враждующие стороны скрепя сердце признали.

Насчет переезда в Петербург много было слов сказано между сестрами. Каких только аргументов Ольга не приводила: и зачем тащить ребенка в разрушенный город; и что вы там будете делать; и как можно оставить без присмотра швейцарский дом, не продавать же; и что немцы не оставят Россию в покое. Но, в конечном счете, как быстро – и с грустью – поняла Вера, все сводилось к тому, что Ольге уже к шестидесяти, что она, напуганная за годы войны близко, у самого лица просвистевшей бедой, просто боится оторваться от привычного…

– Оля, милая моя, – говорила Вера ласково, – я тебя прошу, оставайся тут. Дому присмотр нужен, да и что ты там будешь делать, в разрушенном-то городе, а так – будет у меня запасной вариант на всякий случай, всегда можно будет вернуться, а деньги ты мне будешь посылать, а мы с Андрюшей не пропадем, там же адмиральская квартира осталась, будет где жить… – хотя в душе сомневалась: осталась ли квартира?

Уговаривала месяц и уговорила: они с Андрюшей поедут, а Ольга останется следить за домом. Последним аргументом стало: я возьму с собой Зою.

* * *

Когда Андрей родился, дали объявление и быстро нашли няню – швейцарку, но какого-то славянского корня, то ли русинку, то ли сорбку, не поймешь, хотя и родилась под Женевой. Говорила по-французски и немного по-немецки, как все швейцарцы, и по-русски кое-что понимала – видимо, в детстве все-таки слышала от матери какой-то славянский язык. Возрастом на пару лет помладше Веры, невысокая, полная, молчаливая и улыбчивая. Звали ее Зоя, то есть это по-русски Зоя, на самом деле как-то чуть-чуть не так: писалось странно – Zooey, читалось вроде Зоэ, но на Зою откликалась вполне. Своих детей у нее никогда не было, и Андрея она полюбила сразу, нянчила его, таскала вечно на руках, пела ему что-то негромко не поймешь на каком языке… Когда начались разговоры об отъезде, что-то явно поняла, хотя и не расспрашивала, несколько дней ходила мрачная, Андрюшу тетешкала больше обычного, но потом Вера поговорила с ней, предложила поехать – та расцвела, разулыбалась, закивала, согласилась сразу, будто только и ждала этого приглашения, будто все давно обдумала.

Легко сказать – поехать. А как? Тот билет немецкий сохранился, конечно, но он-то, во-первых, на одну Веру, а во-вторых – до Москвы, а в Москву Петр Николаевич велел ни в коем случае не ездить. Не у немецких же властей просить пропуск в Петербург…

Написала в Берн, во французское посольство. Мол, русская эмигрантка, желаю с ребенком вернуться на родину, средствами располагаю. Не одна она такая явно была: ответ пришел быстро, причем не из французского, а из британского посольства. На печатном стандартном бланке, имя вписано от руки: какие документы предоставить, куда и когда явиться. Андрюша провожал ее, стоя в дверях и крепко держась за подол няни Зои – соглашался оставаться только с ней, если уж не с мамой. Слава богу, в Берн ехать не пришлось – в Цюрихе оказалось консульство, пригласили туда. А до Цюриха ехать недолго, километров сто всего, и поезд прямой. Стала готовиться, разбирать бумаги – и нашла удивительное.

В бумагах покойного адмирала обнаружился конверт, адресованный ей, Вере. В конверте – документ об удочерении («Имея собственного законного сына, будучи вдовцом и желая удочерить Ольгу, 17 лет, и Елену, 11 лет, дочерей покойного капитан-лейтенанта Владимира Эдуардовича Концевича, павшего смертью храбрых в 1902 году, покорнейше прошу Окружной суд на основании ст. 1460 Устава гражд. судов постановить о сем определение…»); документ, нотариально удостоверяющий, что Николай Карлович Рихтер является единоличным владельцем квартиры на Первой линии Васильевского острова; дарственная («Я, Николай Карлович Рихтер, контр-адмирал в отставке, подарил моей невестке Вере Петровне Рихтер, в девичестве Ковальчук, принадлежащую мне квартиру по адресу… общую стоимость которой в ценах 1913 года определяю, по совести, в сумме…»), и духовное завещание, подробно перечисляющее и оба банковских счета, и оба дома в Констанце, на немецкой стороне и на швейцарской, и отписывающее все это в равных долях Ольге, Елене и Вере, а в случае смерти одной из них ее доля опять же в равных частях передается двум оставшимся, а буде двое отойдут в иной мир прежде времени, то последней оставшейся все должно достаться, а далее законным порядком – их детям, уже родившимся и имеющим родиться. Сыну же родному завещал только банковский резервный счет, о котором никто в семье не знал, что он вообще существует. И немаленький счет, вот что удивительно. Дата стояла – август 1936 года, спустя чуть больше двух месяце после начала войны.

Как угадал? Как предвидел, какое предчувствие имел? Не узнаем никогда, наверное. Поплакала, собрала все бумаги в большой коричневый конверт, вложила и метрики, свою и Андрюшину, и свидетельство о браке с Петей, и поехала.

Надо отдать британцам должное: управлять потоками людей они научились. Со своей-то империей. В консульстве народу до сотни, но порядок полный, все четко, ясно и быстро. Вера еще до приезда сняла телеграммой номер в гостинице на неделю, а управилась за два дня: получила и разрешение ехать в британскую оккупационную зону, в Петербург, и временный вид на жительство. Собрала все документы, сняла там же в Цюрихе со всего по две нотариальные копии, разложила по разным конвертам – Ольга научила, что да, дорого и хлопотно, но в итоге дешевле обойдется, так и оказалось в конце концов. И поехала обратно – собираться.

А как ехать? Через Германию нельзя – едва увидят британские бумаги, сразу начнутся неприятности, да и пропустят ли вообще. Получается, что только морем, кружным путем, пароходом через Англию, через Балтику.

Стали наводить справки, оказалось, что есть пароходное сообщение, нерегулярное, от Марселя до Гибралтара иногда, от Гибралтара до Саутгемптона часто, а оттуда уже регулярные рейсы до Стокгольма и Гельсингфорса. И что есть оттуда из Саутгемптона и прямой пароход в Петербург.

В начале апреля 1942-го собрались. Багаж отправили вперед, все-таки решили по железной дороге, сами с Андрюшей и Зоей пароходом, налегке. Ольга провожала, все плакали, и Андрюша ревел в три ручья, видя слезы взрослых, но ничего, успокоился быстро, стал рассматривать купе – удобное, спальное, только они с мамой, Зоя во втором классе. Много в том купе было всяких интересных штучек – и медные накладки и заклепки, и кисточки на шторах, было чем ребенку отвлечься.

Из Констанца поезд шел на юго-запад, через Берн и Лозанну, оттуда дальше – через границу, на Монпелье и Нарбонну. У Веры аж дыхание перехватило от того, что она за окном увидела, когда стали подъезжать к Шамбери, хотя и думала, что готова, что знает – все-таки район самых боев, сначала одни наступали, потом другие… Но такого не ожидала: ведь почти четыре года прошло, как война закончилась. Савойя, Дофин, большая часть Лангедока – развалины уже расчистили, но видно, какие были разрушения, и виноградники сожженные – сколько лет понадобится, чтобы снова выросли… В Провансе получше, но тоже изрядно.

А потом все резко кончилось – Ним, Монпелье, окрестности – никаких развалин, все цветет, как будто и не было войны, спокойно, сонно, мирно – как у них в Констанце, только теплее. И поезд, до того мотавшийся из стороны в сторону, как пьяный, по наспех восстановленным рельсам, пошел тише, ровнее и как-то веселее.

Марсель Вере совсем не запомнился: сначала вокзал, потом такси, потом порт, посадка на пароход, паспорт и все бумаги проверяли придирчиво. Каюты приличные, первый класс, одна для Веры, вторая для Зои с Андрюшей, стюарды вежливые, море спокойное… Пароход слегка покачивало, Андрюша сразу уснул, Вера вышла на палубу, облокотилась о поручень. Мысли бежали бессвязные.

Почему Петя не отвечает на письма? Что с ним? Отсюда не узнаешь, надо ехать. В Петербурге хоть поближе буду, может быть, что-нибудь смогу узнать о нем. Адмирал говорил, что возвращаться надо в Россию. Предчувствовал? Как угадал про квартиру? А может быть, все-таки поехать в Москву? Петя не велел, но все-таки? Приедем в Питер – куда ехать из порта? В гостиницу? Надо дать из Гельсингфорса телеграмму, заказать номер. Да и есть ли там гостиницы? Газеты пишут, что разрушения страшные. Господи, куда я еду?

Справа по борту темной полосой тянулись горы, за них медленно спускалось оранжевое солнце, с берега дул сильный и ровный ветер. Пароход шел милях в семи от берега, а между ним и берегом параллельным курсом шел небольшой военный корабль, скорее катер, с испанским флагом. Сопровождал, значит, недружественное судно. Глядя на катер, Вера поежилась – прохладно становится. Спустилась в каюту к Зое. Андрюша спал, раскинувшись. Поцеловала его, перешла к себе, легла, быстро уснула.

Гибралтар встретил туманом и мелким, почти невидимым дождем. Пока швартовались, на борт поднялся британский пограничный патруль, офицер снова придирчиво проверил паспорт и все бумаги, козырнул, спросил неформально:

– Где мадам собирается остановиться? Нужна ли помощь?

Остановились неподалеку от собора Святой Троицы, в небольшой гостинице, фактически maison d’hôtes[12]12
  пансион (фр.).


[Закрыть], на Джордж-лейн, почти на углу Мейн-стрит, чтобы быть поближе к порту. Взяла два номера, поменьше для себя, побольше – для Зои с Андрюшей. Поболтала с хозяйкой – та оказалась француженка, местных жителей не жаловала, мол, вся страна – миль пятнадцать в длину и пять в ширину – а гонору! И такси не дозовешься. Хозяин, местный, говорил «по-гибралтарски», то есть на смеси испанского и английского, которую в этих краях называют янито, по-французски же едва объяснялся, но сумел как-то рассказать, что положение напряженное, что испанцы требуют у англичан вернуть территорию, те ни в какую, да и местные, надо отдать им должное, под испанцев не хотят, хотят под англичанами оставаться. И правильно.

Поменяли Вере немного денег – смешные такие бумажки, зеленая в пять, розовая в десять фунтов с надписью Government of Gibraltar[13]13
  Правительство Гибралтара (англ.).


[Закрыть]. Вера пошла пройтись по городу – действительно, оказалось все близко, и куда ни посмотри, на заднем плане видна скала.

На другой день с утра отправилась в приемную губернатора, села ждать, но ждала недолго: кроме нее, никого в приемной не было. Губернатор встретил приветливо, усадил, предложил чаю, стал рассказывать о положении в колонии: мол, испанцы требуют вернуть территорию, а население не хочет. Вера кивала, про себя удивлялась: что, тут все мужчины про одно и то же говорят? Показала бумаги, попросила, мол, русская, эмигрантка, с ребенком, возвращаюсь на родину, помогите с пароходом до Петербурга. Губернатор позвонил, явился секретарь, все записал и велел мадам ждать в гостинице – он даст знать. Распрощались тепло.

Через два дня в гостиницу пришел конверт, а в нем письмо за подписью губернатора к капитану пассажирского судна Silversea, приписанного к порту Монако, с просьбой оказать содействие madame Vera Richter, следующей с малолетним сыном и няней в Петербург. И записка для Веры, что Silversea приходит в порт Гибралтара послезавтра и через три дня отправится в Саутгемптон.

Дни пролетели быстро. Silversea пришел в назначенный срок. Письмо возымело действие – погрузились и поплыли. Мимо Португалии, войной не тронутой, через Бискайский залив, мимо Франции, каюта была справа по борту, второй помощник объяснил Вере, откуда взялось английское слово posh, так что Вере повезло. Потом впереди показалась земля – Вера решила, что уже Англия, оказался остров Уайт. Пароход, обогнув его слева, вошел в узкий и глубокий саутгемптонский залив и аккуратно встал у стенки.

Тут опять повезло: оказалось, что буквально месяц назад возобновлены регулярные пассажирские рейсы до Петербурга, пароходы раз в неделю, по вторникам, и как раз послезавтра вторник. Поселились удачно, снова, как и в Гибралтаре, поближе к порту – Вере все казалось, что отдаляться от моря нельзя, что так она почему-то ближе к Пете – из окна гостиницы слева наискосок был виден острый шпиль церкви Святого Михаила. Только бы билеты были, молилась Вера про себя, идя по Хай-стрит к билетной конторе Union Castle Line.

Билеты были. В конторе с ней разговаривали вежливо, за годы войны как-то потеряла популярность мысль, что женщина не может путешествовать одна и вообще все эти хлопоты, деньги, билеты, пароходы, каюты – это мужское дело. Не то чтобы англичане одобряли такое нарушение приличий, но как-то сгладилась острота, да и война все смешала, а тут еще клерк в конторе попался молодой, приветливый, ему явно было приятно, что женщина сама всем этим занимается, и по-французски говорил вполне прилично, так что через пятнадцать минут Вера вышла из конторы с билетами, места в двух каютах первого класса. Пароход назывался Glocester Castle, не очень новый, 1911 года постройки, всю Великую войну провоевал кораблем-госпиталем, а после войны снова стал возить пассажиров, и возил до лета 1936-го, до Второй войны. С началом войны его снова переоборудовали в плавучий госпиталь, а после войны он снова стал пассажирским. Не очень комфортабельный, не океанский лайнер, но надежный, и команда вся из бывших военных моряков, Балтику знавшая отлично. В первый же вечер за ужином немолодой уже помощник капитана, развлекавший пассажиров, объяснял, что плавает в этих водах всю жизнь и знает их как собственную ладонь (это для англичан), как собственный карман (это для французов), как свой жилетный кармашек (это для немцев; немцев, впрочем, на борту не было, но была одна австрийская пара), и еще прибавил по-испански – «algo al dedillo». Вера не поняла.

И поплыли. Неторопливо, с остановками, высаживали пассажиров, принимали на борт новых. Мимо Дюнкерка, ничем в истории не примечательного, мимо Гааги, в залив Эйссельмер, к Амстердаму, там постояли пару дней. Поплыли дальше на север вдоль берегов Дании, прошли Скаген, зашли в Орхус, еще постояли. Австрийская чета распрощалась, пассажиров осталось совсем немного. Поплыли дальше на восток. Море было спокойное, серое. Вера никак не могла отделаться от мысли о потопленных кораблях, лежащих внизу, на дне, о погибших здесь моряках и гражданских: будто над кладбищем проплываешь… Зашли в Стокгольм, потом в Таллин – остался Таллином, а была бы немецкая зона – быть бы ему Ревелем. Еще два дня что-то разгружали и погружали. В первый день няня Зоя осталась с малышом, Вера сошла на берег погулять, прошлась по старому городу: старые башни были все в отметинах от осколков, но устояли. Поплыли дальше, еще ночь – вот и Кронштадт показался, купол собора блестел, Вера глаз оторвать не могла, вспоминала, как они двадцать с лишним лет назад (не так давно, если вдуматься, а сколько событий поместилось!) шли тут на лыжах, спасаясь от большевиков… И вот я возвращаюсь. Как адмирал завещал. Восемнадцать было, когда бежала из России. – Теперь сорок с небольшим… Уходила с сестрами и Петей, возвращаюсь с Андрюшей. Мысли путались, хотелось плакать.

Глава 14

То раннее солнечное утро 29 апреля 1942 года, когда Glocester Castle обогнул Кронштадт с юга, и Вера увидела с верхней палубы брызнувший из волны золотой свет, отразившийся от купола Исаакия – она помнила всю оставшуюся жизнь. По контрасту, наверное, с тем, что увидела потом в городе.

– Смотри, Андрюша, – срывающимся голосом сказала она, – это Петербург.

– Где? – спросил Андрюша.

– Се-люи-ла? – разочарованно спросила Зоя и покрепче прижала к себе Андрюшу.

Кроме них, на пароходе оставалось трое пассажиров: британский полковник, ехавший что-то инспектировать, и русская пожилая пара, как и Вера, возвращавшаяся в Россию из эмиграции. У мужа до революции было какое-то дело то ли в Туле, то ли в Твери, да он и выглядел совершенно карикатурным купцом. А полковник оказался знакомством полезным: вполне прилично говорил по-французски, быстро вник в Верины проблемы, просмотрел бумаги и дал несколько очень дельных, как потом выяснилось, советов – куда обращаться и о чем просить. И даже записку написал к некоему майору Партриджу.

– Где же мне его искать, господин полковник? – спросила Вера недоуменно. – Петербург ведь большой город все-таки.

– Не волнуйтесь, мадам, – ответил полковник. – Город, конечно, большой, но английских офицеров в Петербурге не так много.

Вошли в порт, встали у стенки, начались всякие формальности. И снова полковник помог – что-то сказал лейтенанту-англичанину, командовавшему пограничной охраной, тот бегло просмотрел Верин паспорт, козырнул и отрядил одного из солдат помочь с багажом.

– Спасибо, господин полковник, – сказала Вера. – Вы нам очень помогли. – Теперь возьму такси и в гостиницу.

– Такси? – переспросил полковник. – В гостиницу? – Секунду подумал. – Вот что, мадам, меня встречает машина, позвольте вас подвезти. Ваша квартира ведь на Васильевском острове?

– Спасибо, – сказал Вера, – это ведь и есть Васильевский, только конец, а мне в начало, на Первую линию. Тут недалеко…

Разбитые мостовые. Страшные серые пыльные здания по бокам. Выбитые стекла. Многих домов просто нет – руины. Слева, напротив Косой линии, вместо нескольких домов большой пустырь. От бульваров по обе стороны проспекта целыми остались отдельные деревья. У остальных то верхушки срезаны, как ножом, то вообще одни пни торчат. Обломки кирпичей кое-где успели убрать, в других местах они еще лежат – грудами, до третьего этажа… Людей на улицах почти нет. Машин нет совсем.

– Боже, – охнула Вера, показывая на срезанные деревья, – что это? – И подумала: «Куда я Андрюшу привезла?»

– Боюсь, мадам, что это британская корабельная артиллерия. Васильевский остров сильно пострадал, – обернулся полковник, сидевший рядом с шофером. И Вера, тут же забыв о благодарности, возненавидела и его, и весь его самодовольный британский флот.

Машина протряслась по Большому проспекту, мимо красной кирпичной пожарной части, практически не пострадавшей, мимо Андреевской церкви с разрушенной звонницей, свернула налево по Кадетской, развернулась, потом направо, в проезд, и остановилась у церкви.

Лютеранская церковь Святой Екатерины стояла фасадом на улицу, а справа и слева были проходы, через которые можно было попасть за церковь, в широкий двор. Когда-то посередине двора был небольшой садик и фонтан, и на этот фонтан выходили окна детской – Вериной детской, потом ее комнаты, комнаты уже взрослой барышни. И из этой комнаты двадцать лет назад… Нет, двадцать один…

Стекла в доме справа были целы, но вместо фонтана и скверика посередине двора была яма, наполненная грязной водой. Вокруг ямы кое-как уложены узкие деревянные мостки, чтобы пройти к парадным. Было тихо. По мосткам бродил одинокий голубь.

Эти первые часы в Петербурге Вера потом не любила вспоминать: про Швейцарию, Гибралтар и Саутгемптон рассказывала Андрюше охотно, а он эти истории очень любил, все требовал повторения и каждый раз внимательно следил, чтобы мама не отклонялась от сюжета, чтобы все подробно рассказывала. А вот про то, как приехали в Петербург… Ну, жили в их квартире британские офицеры… Как раз тот самый майор Партридж здесь и оказался… Очень вежливые были… Тут же освободили две комнаты, в которых Вера с Андрюшей и Зоей и поселились… Потом пришлось пороги обивать в оккупационной администрации, чтобы освободили квартиру.

То пальто свое, в котором приехала, Вера еще долго носила – коричневое, модное, с большими пуговицами, с шерстяными обшлагами, тоже коричневыми, шарфик, брошка, шерстяные варежки… Модница, одним словом. Поначалу резко выделялась из серой нищей толпы, потому и казалось, что пальто еще вполне, пока не наладилась кое-как в Питере жизнь, пока не стали люди на улице получше одеваться. Тут-то и оказалось, что пальто совершенно невозможное, старое, его давно пора выкинуть… Но это было потом – Андрей уже в школу ходил. А тогда британский офицер, помощник коменданта Васильевского острова, взглянул на нее с явным интересом, хотя и молодой был совсем, а Вере все-таки уже сорок с лишним:

– Vera Petrovna, – сказал офицер, говоривший по-русски довольно бегло, хотя и с акцентом, – британские оккупационные власти были бы вам чрезвычайно признательны, если бы вы согласились передать принадлежащую вам по праву собственности квартиру в дар администрации ее величества. Взамен мы готовы предоставить вам с сыном одну из конфискованных у большевиков квартир здесь же, на Васильевском.

– С какой стати, господин офицер, – вспыхнула Вера, – я должна жить в конфискованной квартире, когда у меня есть собственная? Или право собственности оккупационными властями уже не признается?

– Что вы, что вы, Vera Petrovna, – смутился лейтенант. Щеки его, и без того румяные, налились пунцовым, уши засияли, казалось, даже кубик на погоне как будто слегка покраснел, – это совершенно добровольно, Vera Petrovna, просто вам двоим с сыном эта квартира наверное слишком большая?

– Ничуть, – гордо ответила Вера. – Во-первых, у нас няня. И потом, скоро приедет муж. И сестра, я надеюсь, приедет со своим мужем и двумя детьми. Нам эта квартира еще и мала покажется.

– Ах вот как, – лейтенант почему-то отвел глаза. – И откуда ваша сестра будет приезжать?

– Из Копенгагена, – ответила Вера. – Мы же все жили в Дании. У вас же в бумагах все это есть. Она еще в двадцать пятом вышла замуж за Йенса, за датчанина, у них двойняшки, мальчики, им по пятнадцать исполнилось, а что?

– Нет-нет, ничего, – заторопился лейтенант, – просто сейчас сложно пока с поездки из германской зоны, поэтому я спросил. А где ваш муж сейчас?

– Он в Москве, – коротко ответила Вера.

– Вот как. – Лейтенант задумался. – Что он там делает?

– Он работает в Aryan Allianz.

– Вот как. Вы можете подождать минуту, Vera Petrovna?

Лейтенант вышел, но быстро вернулся, улыбаясь. Как-то все разрешилось с квартирой: то ли майор Партридж помог, то ли просто адмиральские бумаги оказались в полном порядке, не подкопаешься.

* * *

Квартира выходила окнами и на Первую линию, и во двор. Огромная, двоим много, конечно, даже с Зоей, но скоро ведь Петя приедет… И Елена со своими из Копенгагена… А пока жили свободно – столовая, большая гостиная, спальня, детская, комната Зои, еще библиотека и еще две комнаты пустовали. Зоя только ворчала, что убирать не успевает, но Вера помогала, и как-то жили.

Над окном в Андрюшиной спальне были завитушки колонн – первое его детское воспоминание. Хотя вообще от детства у Андрея воспоминаний не осталось почти никаких. Уже взрослым он осознал, что жили они тогда небогато: денег, которые аккуратно присылала Ольга, поначалу хватало, потом хватать перестало, и Вера пошла работать, хотя Ольга и писала из Швейцарии, что готова продать «шато» и третью часть денег послать Вере. В немецкий констанцский дом Ольга так и не вернулась, там уже давно жили какие-то чужие люди. Третья часть денег, отвечала Вера, мне все равно не поможет, зачем же продавать, никому от этого лучше не будет. Работала неподалеку, в университетской библиотеке, ходила на работу пешком, через Кадетскую и потом через двор, очень удобно.

Осенью 1943-го Вера получила письмо из Орхуса. Стандартный конверт, не очень чистый, измятый, без марки. Не по почте: кто-то привез, принес и бросил в ящик. Внутри три листа плотной желтоватой бумаги, тесно исписанные с обеих сторон, по-немецки. Почерк незнакомый. Андрей потом, уже взрослым, не раз перечитывал это письмо, на сгибах листы потерлись, но он знал его практически наизусть: на втором курсе это письмо легло в основу его эссе о послевоенной политике немцев в Европе. Что речь в письме о его дяде, он в эссе упоминать не стал.

Писал неизвестный, видимо, выживший соратник Йенса по этой идиотской и трогательной до слез истории. Сразу после войны немцев, ясное дело, везде в Европе встречали с цветами – еще бы, освободители… И в Копенгагене тоже поначалу полная была эйфория от победы. Но довольно быстро оказалось, что немцы совсем иначе смотрят на послевоенное будущее Дании, чем датчане. Во-первых, границу опять передвинули километров на двести на север – ну, да, действительно, там не поймешь, кто живет, – то ли немцы они, то ли датчане, диалект вроде один и тот же, немцы утверждают, что это их соотечественники и они просто выравнивают границу и восстанавливают единство нации, поди поспорь с ними… Во-вторых, сотрудники немецкого посольства в Копенгагене как-то уж очень грубо начали себя вести, чуть ли не инструкции стали давать правительству суверенной страны – какую внешнюю политику вести, с кем дружить, какую продукцию промышленную выпускать… Это датчане стерпели бы, но немцы навязали датчанам – да и не только им, голландцам тоже, и австрийцам – договор, в соответствии с которым отряды СД получали право действовать на территории этих стран и «в целях борьбы с красными недобитками» арестовывать и вывозить в Германию кого хотят. Вот это, наверное, и стало последней каплей: видеть, как отряды СД чеканят шаг по той самой Бредгеде, где стоит их церковь…

Андрей очень живо себе это представлял: как немолодой, лысоватый уже Йенс молча, как и все, что он в этой жизни делал, выходит по вечерам из дома и запирается в гараже, ни на какие вопросы Елены не отвечая. Да она и не задает вопросов, знает, что бесполезно… Как к Йенсу в этот гараж пробираются по вечерам какие-то мужчины, с Еленой не здороваясь и пытаясь спрятать от нее лица. Но она, конечно, узнает и соседа-булочника, тоже Йенса, и церковного библиотекаря Пауля, и молодого Петера – официанта из углового кафе. Кто-то из них, значит, выжил и написал то письмо. Как Йенс приходит поздно вечером из гаража, в грязном комбинезоне, с ободранными пальцами, пахнущий машинным маслом… Как однажды вечером, месяца два прошло такой жизни, говорит жене: «Тебе нужно уехать, Елена». И как Елена, давно уже все понявшая, говорит ему, понятное дело, «никуда я не поеду». Как они смотрят друг на друга в прихожей, когда Йенс надевает все тот же комбинезон, выстиранный и выглаженный Еленой, и говорит ей: «Прости меня. Ты ведь понимаешь – я не могу так жить». И у нее вдруг слезы бурно из глаз, и не скрыть. И она обнимает его, и они стоят несколько секунд тесно прижавшись, а потом он отстраняется и уходит, а уже темно.