Текст книги "Предчувствие беды. Книга 1"

Глава 17

Да, 1960 год. Весной 1959-го Андрей закончил бакалавриат, а в сентябре 1960-го пришел на занятия уже магистрантом. Отпустил для солидности бородку (носил года два, потом сбрил навсегда), мучительно выбирал тему диссертации. В том же году познакомился с Верой-маленькой.

Поначалу она, собственно, была просто Вера – представилась, протянув узкую ладонь, оказавшись рядом с ним на первом заседании «Дрекслеровского кружка» – были такие в конце пятидесятых, очень модные, вся студенческая молодежь ходила изучать классиков национал-социализма. Познакомились, особого внимания Андрей на нее не обратил, да и Вера на него, кажется, тоже. Так и шло, пока однажды девушка не попросила Андрея – он шел в библиотеку – сдать заодно и ее книги. И дала свой читательский билет. Идя через двор, Андрей глянул на крохотную фотографию в билете и обомлел – на него смотрела какая-то другая Вера, как будто фотография проявила в ней что-то – то ли прошлое, то ли будущее. Слова для описания просились какие-то тургеневские: нежный овал, чистый взгляд, высокий лоб… Как-то не по-современному уложенные волосы, глаза… Объяснить этого Андрей не умел, но и оторваться от фотографии не мог, только повторял про себя неизвестно откуда всплывшую фразу: «Вот выдумал Господь игрушку – женские глаза…» Так и стоял посереди двора со стопкой книг под мышкой, глядя на Верин читательский билет, пока проходивший мимо приятель не вывел его из транса:

– На что это ты уставился?

– На свою жену, – буркнул Андрей и двинулся дальше, отстраняя рукой расспросы и не отводя взгляда от фотографии.

Пришли белые ночи, Андрей с Верой много гуляли, любуясь волшебным рассеянным светом, желтым Адмиралтейством за рекой, рассказывая наперебой друг другу свои недолгие жизни, наперебой же объясняясь в любви к городу и через город – друг к другу, держась за руки, прижимаясь друг к другу и шалея от прикосновений.

Верой-маленькой Вера стала с легкой руки няни Зои. По-русски Зоя так толком и не выучилась говорить, хотя в супермаркете объяснялась свободно и на Андреевском рынке торговалась со страстью. Говорила в основном по-французски, правда, чем дальше, тем меньше вообще говорила. Спросила однажды Андрея: «Вера скоро придет?» Андрей решил, что про мать, тогда Зоя уточнила, нет, Vera la minuscule[16]16
  крошка Вера (фр.).


[Закрыть]. Андрей рассмеялся: «Почему крошка? Почему не la petite[17]17
  маленькая (фр.).


[Закрыть]?» – «Потому что она именно minuscule», – решительно ответила Зоя, чем и узаконила Верино присутствие в доме.

Квартира была большая, места всем хватало, и когда Вера-маленькая окончательно перебралась из общежития к Андрею, почти ничего в размеренном распорядке их жизни менять не пришлось. Няня Зоя поначалу ворчала, что живут невенчанные, но быстро смирилась – полюбила Веру. Мама же смотрела на все спокойными понимающими глазами и никаких нотаций не читала никогда. Живут и живут, пусть живут, если любят друг друга.

Тем временем мир менялся, довоенные правила и мысли уходили, им на смену шли другие. В университете что ни день, что-то происходило: то Сорокин объявлял в истфаковском амфитеатре публичную лекцию «Социология счастья», на которую студенты сбегались толпами, сидели на ступеньках, стояли на подоконниках и в проходах, то студкомитет звал на демонстрацию против американских военных баз и ядерных испытаний, и надо было идти, потому что не идти было невозможно; то опять Дрекслеровское движение, семинары, изучение классиков. Года до 1963-го Германия, все немецкое, да и сам национал-социализм были очень в моде – великая страна, великая культура, великая идея, победившая чудовище большевизма, – как тут не поучаствовать во всех пикетах, митингах, демонстрациях? Андрей нарисовал, совершенно самостоятельно, портрет основателя немецкой рабочей партии Карла Харрера, довольно похожий, уши только не очень получились, и с удовольствием носил его на все демонстрации, а в паузах между демонстрациями портрет, прикрепленный к палке, стоял на почетном месте в их с Верой комнате, в углу.

Первый год магистратуры пролетел как-то незаметно. Тему Андрей выбрал давно и защитил успешно, но времени на занятия почти не оставалось, и когда в мае 1961-го он с трудом, еле-еле сдал переходные экзамены, стало понятно, что градус политической активности пора слегка снизить.

Что-то происходило и в душе Веры-маленькой: раньше она на правые газеты совсем не обращала внимания, смеялась над их попытками поставить под сомнение чистоту и святость национал-социалистических знамен – мода есть мода, особенно в молодости, да и демократическая реальность, их окружавшая, на идеал никак не была похожа. А тут вдруг стала приносить домой «Новое время», читать Андрею вслух репортажи из Германии, очерки о жизни в РНР… Информация едва пробивалась, да и верилось с трудом в те ужасы, которые писали про Германию и ее сателлитов в последние годы жизни Гитлера. Да и после: и про «окончательное решение еврейского вопроса» – жуткую кампанию, развернувшуюся через несколько лет после войны, и про то, что вытворяло гестапо в Польше и Украине, в Дании и Голландии…

Но рубежом для них обоих стала все-таки, наверное, статья в «Ведомостях» про канал «Балтика – Дунай». От Дессау на Эльбе до Регенсбурга на Дунае, триста восемьдесят километров широкого судоходного канала, выкопанного за три года вручную, кирками и лопатами, а копали – заключенные исправительных лагерей… Автор писал, что никто не знает, сколько десятков тысяч человеческих жизней сожрало это чудовищное предприятие, и что, кроме туристических пароходов, по этому каналу никто не ходит, потому что непонятно, куда и зачем по нему плыть. Но особенно Веру поразил пересказанный автором разговор с берлинским стариком, бывшим охранником на строительстве канала. «Ну, да, – говорил бывший охранник, – много людей умерло. Одни люди, знаете ли, умирают, другие – рождаются. Закон жизни, знаете ли. Зато канал – вот он, он века будет стоять».

– Нет, Андрей, ты понимаешь, что он говорит?! Какая-то широченная канава для него важнее человеческой жизни! Тысяч жизней! Что же это за строй такой?

Изрядно к тому времени запылившийся портрет Карла Харрера был под покровом ночи тихо снесен на помойку, на дрекслеровские семинары ходить перестали, а тут еще серия разоблачительных публикаций в «Новом времени» – в Англию сбежал высокопоставленный сотрудник Nations Sicherheit, германской нацбезопасности, и успел дать несколько интервью, пока его не достали коллеги. Оказалось, что за парижскими, лондонскими и петербургскими студенческими демонстрациями против войны, за всеми антиамериканскими протестами стоят германские и московские спецслужбы. В Петербурге прошли аресты, суды. И хотя далеко не все активисты в эту историю поверили, накал был уже не тот. Тут как раз у Андрея и Веры подошло время магистерских защит, и стало как-то совсем не до политики. Да и возраст – не восемнадцать, когда мир кажется простым, по двадцать два уже.

Окончили магистратуру, получили дипломы, покрасовались в мантиях и шапочках на радость родным. Верина мать и тетка приехали на церемонию из Архангельска, тогда она и представила им Андрея. Вроде, понравились друг другу. Осенью 1962-го оба поступили в аспирантуру, как ее по старинке называли, официально – PhD-программа. Вера – по экономике, Андрей – по политической истории. Все шло хорошо, оба стали понемногу подрабатывать, со свадьбой решили не спешить – и правда, куда спешить?

А потом пришел тот страшный 1963 год, и мир вокруг Андрея рухнул.

Спустя много лет, он печально думал: «А хороший был мир. Уютный». По вечерам особенно, когда все – мама, Зоя и они с Верой – собирались в гостиной, читали, болтали, просто сидели. Вера-маленькая – на диване, поджав ноги. Мама – в своем любимом кресле, накинув на плечи шаль и закрыв колени пледом, – что-то стала последние годы мерзнуть. Зоя – всегда на жестком стуле, поближе к выходу, хоть и не требовал никто уже давно ничего подать-принести, давно член семьи, а не нянька, но всегда первая срывалась с места. И Андрей – спиной к окну, боком, закинув ногу на подлокотник жесткого деревянного креслица… Хороший был мир.

Тот ноябрьский вечер Андрей всю жизнь помнил буквально по минутам – что делал, что думал в полседьмого, когда понял, что Вера-маленькая опаздывает, и почему-то очень забеспокоился. Как ходил на кухню, бессмысленно ставил чайник, забывал, Зоя ворчала, снимала чайник с плиты… Как без четверти восемь рванулся было одеваться и куда-то бежать, и как мама, необычно бледная, сказала ему в спину: «Куда ты пойдешь?» А он ответил: «Встречать ее».

И как прошел десять метров от церкви до угла, как стоял на углу, вглядываясь в ноябрьскую питерскую темень, как в свете фонарей три девушки прошли мимо в зеленых пальто, не как у Веры, но издали похоже… И как вдруг сзади его окликнула по-французски Зоя: «On téléphone. Звонят».

Почему Веру-маленькую отвезли в детскую больницу Марии Магдалины, он так никогда и не узнал. Наверное, потому, что ближайшая. А может быть, потому, что и правда minuscule – и то сказать, обувь носила тридцать третий с половиной, вечной проблемой было найти хоть какие-нибудь туфли. Андрей пробежал Первую линию бегом, свернул по Малому на Третью, вбежал в больницу. Еще ничего не понимая, кричал врачу: «Что с ней?! Как она? Я хочу ее видеть!»

За бликами очков глаз доктора было не видно, но голос его ничего хорошего не сулил, и Андрей вдруг все осознал, замолчал, ссутулился, сел на стул в коридоре.

– Надежда есть, – говорил доктор, нависая над ним. – Надежда всегда есть, но состояние очень тяжелое. Три ножевых ранения в грудь, вы понимаете, задето сердце. Мы делаем что можем.

– Можно, я тут посижу? – спросил Андрей.

Надо сказать, что полиция сработала на удивление четко, напавшего на Веру-маленькую ублюдка поймали к утру, и к утру же она умерла. К тому времени раны зашили, Веру перевезли в палату. Андрея к ней пустили, он сидел, смотрел на многочисленные трубки, воткнутые в нос, в вену, еще куда-то в грудь, держал Верину холодную руку, смотрел на бледное, как-то вдруг постаревшее лицо, молился – никогда до этого не молился, но с тех пор запомнил: помогает, даже если не помогает. Вера в сознание не приходила, но часов около четырех вдруг открыла глаза, сфокусировала взгляд на Андрее, и он ощутил легкое пожатие руки. И все. Монитор над кроватью тенькнул, зубчатая линия спрямилась… Он еще посидел, надеясь на что-то, но тут вбежали врачи, его оттеснили, обступили Веру… Через минуту один из врачей распрямился, повернулся к нему и сказал: «Мне очень жаль».

1964-й впервые решили не встречать. Не накрывать большой стол белой скатертью, не ставить на стол семейный зеленый хрустальный графин, невесть как переживший все потрясения. Не было настроения праздновать: мама болела, Зоя молчала, у Андрея все валилось из рук, ничего не мог делать, двух страниц подряд не способен был прочесть. Вспоминать ту зиму Андрей не любил, хотя иногда воспоминания накатывали такие яркие и точные, что он даже жмурился. Как он на углу высматривал Веру-маленькую, а рядом стояла припаркованная оранжевая машина, и он еще подумал, что она подошла бы по цвету к ее зеленому пальто. Как умерла мама, и как ее выносили из квартиры два тщедушных с виду санитара и грузили в скорую – сноровисто так грузили, ловко, а он бежал рядом, мешая им, и все время боялся, что уронят. Как на похоронах матери, после отпевания, когда гроб уже поставили у могилы, к Андрею подскочила нищенка и зашептала, брызгая слюной в ухо:

– Денежку-то, денежку в гроб положил ей?

– Зачем? – брезгливо отстраняясь, спросил Андрей.

– Ей надо. Душа же на всю жизнь уходит. Много не клади, ей там вверх, в гору идти, а немного надо положить, обязательно.

Андрей тогда, конечно, ничего в гроб класть не стал, нищенке сунул какую-то купюру, но неприятное чувство долго не отпускало – будто пожалел для матери денежку…

Это был март, а в апреле захандрила Зоя. Андрей уже давно заметил, что она сильно похудела, полные руки, которые он помнил с детства сильными и мягкими, как-то ссохлись и сморщились – Зоя поднимала их к глазам, печально смотрела, показывала молча Андрею – вот, мол, во что я превратилась. Съездили, сделали анализы, подтвердилось то, что они оба и без анализов уже знали. Болей не было совсем, Зоя просто лежала целыми днями, молчала, дремала, иногда садилась на кровати, иногда бродила по квартире, старалась что-то прибирать по привычке. Андрей приносил ей еду – что она там ела, название одно, что еда, – заходил по вечерам, вернувшись из библиотеки, сидел с ней.

Болела Зоя недолго, в начале июня однажды вдруг сказала Андрею по-русски: «Позови врача». Андрей вызвал скорую, Зою увезли, наутро он пришел к ней в больницу, она лежала вдруг резко похудевшая, восковая, с заострившимся носом, голова повязана платком – никогда платков не носила. Андрей посидел у постели, понимая, что вот и кончилась его привычная жизнь, что он остался один и что его ждет впереди – неясно. Почему-то вспомнилось, как несколько лет назад Зоя сказала ему, как завещание – по-французски, она с ним всегда говорила по-французски: «Запомни, мой мальчик, в чьи бы глаза ты не смотрел, ты всегда смотришься в зеркало. Запомни».

– Je n’oublierai jamais, няня, je ne t’oublierai jamais[18]18
  Я никогда не забуду… я никогда тебя не забуду (фр.).


[Закрыть]…

Часть третья

Глава 18

Тогда, много лет назад, ровно в половине седьмого Андрей стоял у третьей слева колонны Большого театра – очень волнуясь и чувствуя себя участником какого-то дурацкого шпионского фильма. Тут же у колонн стояли люди, в основном молодые, поодиночке и парами – кто-то поглядывал на часы, кто-то нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Обычное место встреч, понял Андрей, и в это время кто-то тронул его сзади за локоть.

– Андрей Петрович?

Давешний прохожий с Тверской, в той же куртке и кепке, и совсем не старый, немногим старше Андрея (впоследствии оказалось, что ровесник).

– Здравствуйте. Меня зовут Александр Семенович. Можно просто Саша.

– Откуда вы меня знаете? – спросил Андрей.

– Для вас это, наверное, будет неожиданностью, но я женат на вашей сестре.

– Что? – изумился Андрей. – У меня нет никакой сестры!

– Есть, – ответил Саша, – идемте, я вам все расскажу.

Шли молча и довольно долго, петляя и делая неожиданные повороты, – по Большому Черкасскому переулку, мимо какого-то дома с огромной рекламой «Народный камин», потом свернули на улицу Готфрида Федера, сели на метро и поехали куда-то на юго-восток – здесь Андрей не бывал никогда. Проехали станцию «Лионский проспект», вышли на следующей – названия Андрей не запомнил, что-то забавное – похоже на «Обувная»? Прошли дворами, вошли в подъезд пятиэтажного дома, поднялись по узкой и темной лестнице на четвертый этаж, Саша открыл дверь ключом, Андрей переступил через порог, вошел в тесную прихожую. Навстречу шагнула женщина – и у Андрея перехватило дыхание.

Он как-то сразу поверил, что да, это его сестра, хотя внешне непохожа совсем – невысокая, светловолосая, она стояла в дверном проеме, прислонившись к притолоке и сложив руки под грудью. Волосы зачесаны назад. В переднике. Руки полные («Как у няни Зои», – почему-то подумал Андрей).

– Здравствуйте, Андрей Петрович, – сказала женщина. – Я Ирина. Петр Николаевич был мой отец. Раздевайтесь, пожалуйста, проходите.

Прошли в комнату, сели за стол. Минуту молча смотрели друг на друга, потом Андрей, проглотив комок в горле, сказал:

– Значит, все-таки «был»… Расскажите мне всё.

И ему рассказали.

* * *

Осенью 1943-го Петр Николаевич окончательно понял, что его не выпустят к семье и, скорее всего, арестуют – арестовывали всех кругом. Его пока не трогали, но он понимал, что рано или поздно и до него дойдет очередь. Он по-прежнему ежедневно ходил на работу, но почти перестал общаться с сослуживцами: во-первых, знакомых на работе оставалось все меньше, а во-вторых, он теперь никому не доверял. После работы он сразу шел домой, все в тот же опостылевший гостиничный номер – квартиры обещанной ему так и не предоставили, а по воскресеньям ходил гулять по городу, иногда добирался до Нескучного сада, но чаще ходил по бульварам, сидел на скамейках, иногда читал, иногда сидел просто так.

В то октябрьское воскресенье он пришел на Тверской, прошелся пару раз из конца в конец и уселся на скамейку почти напротив Малой Бронной. Читать не хотелось. «Какой же я идиот, – привычно думал Петр Николаевич. – Как я мог поверить немцам, как я мог сюда приехать? Веру надо было слушать, теперь выхода нет, все пропало, Андрюшу никогда не увижу». Горло перехватило, он почувствовал, что плачет – он теперь часто плакал, когда оставался один.

– У вас что-то случилось? – услышал он тихий женский голос.

Петр Николаевич поднял заплаканные глаза и увидел, что рядом с ним на скамейке сидит женщина. Молодая, лет тридцати. Блондинка. В черном пальто.

«Ну, вот, и за меня взялись», – подумал Петр Николаевич. Внезапно вспыхнувшее чувство опасности мгновенно высушило слезы, он прокашлялся:

– Что вы, у меня все хорошо, просто что-то в глаз попало.

– Нет, – сказала женщина, внимательно глядя ему в глаза, – у вас что-то случилось.

Почему Петр Николаевич ей поверил, он и сам сказать не смог бы. Но поверил, хотя и не сразу. То ли серые ее глаза, в которых он увидел такое же, как у него, одиночество, то ли участливый, без улыбки, голос – но вот поверил, надо же.

– Так они с мамой и встретились, – рассказывала Ирина. – Два одиноких человека перед лицом бесчеловечной системы. Мама говорила, что и он, и она больше всего именно от одиночества страдали, от того, что не с кем поговорить, некому рассказать то, что они поняли про национал-социалистов и про их власть. Это в октябре было, в сорок третьем, а осенью сорок четвертого уже я родилась. Они поженились, отец переехал к маме, у нее комната была большая на Малой Бронной, близко от того места, где они впервые встретились. Вы не удивляйтесь, Андрей Петрович, что брак их зарегистрировали, я подробностей не знаю, наверное, тот брак, с вашей мамой, он считался как отношения с нежелательным иностранцем… Ну, вы понимаете…

– Я не удивляюсь, я понимаю, – сказал Андрей. – А потом?

– А что потом. Я не все знаю, я же маленькая была. Знаю, что он писал туда, ну, вам. Не знаю, доходили ли письма…

– Не доходили, – сказал Андрей. – Мама ему тоже писала все время, но ответа не было.

– И к нам от вас письма не доходили… А потом папу арестовали. Мне четыре года было, я этого не помню, мама рассказала, когда я выросла. В справке о реабилитации написано, что в лагере было заведено новое дело на него, и по этому делу его расстреляли 17 декабря 1948 года. Но кто знает, правда это или нет. Отмечаем эту дату как день папиной смерти. Мама до его ареста работала машинисткой, потом выгнали с работы, конечно, пошла работать уборщицей, меня-то кормить-одевать надо было.

«Мне, значит, девять лет было, когда его убили, – подумал Андрей, – а я ничего не знал».

– Потом мама заболела, – продолжала Ирина. – Я как раз школу закончила и сразу тоже пошла уборщицей – надо было как-то жить. Убирала в одном учреждении, Сашу вот там встретила…

– Очень красивая была уборщица, – улыбнулся Саша.

– Ну, да, мы быстро поженились, мне восемнадцать было, Саше двадцать три, мама еще успела Катьку увидеть, уже не узнавала никого. Я ей Катьку показала, она вдруг руки протянула: «Ирочка, Ирочка». Решила, наверное, что это я маленькая, хотя и не похожи совсем. Катька в Сашу – смуглая, черноволосая, у нее в детстве вечно проблемы были из-за этого.

– Не только из-за этого, – сказал Саша, – еще и из-за моей биографии.

– То есть? – спросил Андрей.

Оказалось, что и у Сашиной семьи жизнь сложилась не гладко: отца его репрессировали в сороковом, мать выслали из Москвы, воспитывала его тетка. После разоблачения культа в 1962-м мать вернулась, получила комнату, Саша окончил историко-архивный, нашел работу, тут и Ирину встретил…

– Как вы меня нашли? – поинтересовался Андрей.

– Я же в архиве работаю, – сказал Саша. – Не в том, конечно, куда вы ходите, туда меня бы не взяли, но заходил в ваш архив к знакомому, увидел у него на столе ваш формуляр.

– А откуда вы узнали, где я в Москве живу? – спросил Андрей, хотя все его подозрения уже давно рассеялись.

– Иностранцев в основном во «Фремдгасте» селят. А вы женаты, Андрей Петрович?

– Да, – улыбнулся Андрей, – но не так романтично: не попалась мне в свое время красивая уборщица. Ее Ниной зовут, мы уже несколько лет вместе. У нас вообще женятся позже, чем у вас.

– Я уже не уборщица, – Ирина тоже улыбнулась. – Литературу в школе преподаю.

Так и появились у Андрея в Москве родственники, Ирина, Саша и их дочка Катя, и он заходил к ним всегда, когда бывал в Москве.

* * *

– Гулять идете, герр Рихтер? – спросила Андрея коридорная. – И правильно: сегодня такой чудесный вечер. Только в Москве бывают такие вечера!

Андрей улыбнулся: вечер и правда обещал быть приятным, но не из-за погоды – Андрей шел к Шереметьевым. По знакомому уже много лет маршруту, на метро до станции, которую он про себя продолжал называть «Обувная», дворами, в подъезд кирпичной пятиэтажки, на четвертый этаж…

«Как Катюша выросла», – думал он растроганно, выпутываясь в тесной прихожей из плаща, передавая Ирине пакет с подарками, пожимая руку Саше – пожатие у того было железное, мизинец правой руки как-то странно выгнутый внутрь, как коготь впивался Андрею в ладонь. «Прямо красавица. Была пигалица, стала красавица…» Глаза у красавицы при виде мешка с подарками загорелись, она взяла его, сказала спасибо и тихо отступила в свою крохотную комнатку.

Да, это был совсем другой дом – не хлебосольный открытый московский дом Ковалевых, не чопорный номенклатурный дом Рихарда, не одинокая комфортабельная холостяцкая берлога Лобанова. Две небольшие комнаты – в одной Саша с Ириной, в другой, совсем крохотной, Катя. Очень скромно, чтобы не сказать бедно, но предложение присылать деньги отвергли решительно – боялись, скорее всего: в НР гражданам не разрешалась иметь иностранную валюту, это было чуть ли не уголовное преступление.

«Да я вам энэровские рубли буду привозить!» – горячился Андрей, но сестра была непреклонна – никак не удавалось ее переубедить.

Жили Шереметьевы уединенно: Андрей бывал в этом доме каждый приезд и ни разу не видел никаких гостей и про друзей тоже не слышал. Пытался познакомить Сашу с Ковалевыми – один раз сходили вместе, но что-то Саше там не понравилось, больше не ходил, а Ирина и подавно. Как-то сказала на вопрос почему:

– Очень уж там у них разные люди бывают, Андрюша.

Объяснять ничего не стала.

Подружки были только у Кати, школьные, но и у той близких не было – так, играли вместе во дворе, а сейчас, в последнем классе, иногда делали вместе уроки, готовились к экзаменам.

– Катюша, – начал Андрей, усаживаясь за стол, – ты что грустная?

– Желтенькая маечка оказалась не того размера.

– Которую я привез?

– Да.

– Быстро растешь. Ну, ничего, в следующий раз привезу тебе правильный размер. Ты куда после школы, уже решила?

– В историко-архивный, Андрей Петрович, – сказала Катя. – Если пройду, конечно. Там конкурс большой. Но, вроде, я по квоте прохожу.

– А знакомства у нас слабенькие, – улыбнулся Саша.

– По квоте? – не понял Андрей.

– Ну да, ты забыл просто. У нас же все строго по квотам – и во власти, и в университете, – пустился в объяснения Саша. – По закону каждая этническая группа, проживающая на территории НР, имеет представительство в местных, губернских и национальных органах власти строго пропорционально ее численности в составе населения. Если, скажем, население татар шесть процентов, то и в органах власти их должно быть не пять и не семь, а ровно шесть процентов. Это у нас называется «окончательное решение этнического вопроса» – большой прогресс, Андрей, если вспомнить, что под этим понималось лет тридцать назад…

– Даже евреям выделили их одну сотую процента представительства, – сказала Ирина. – И это преподносится как великое достижение: что вы, антисемитизм, мол, это далекое прошлое, партия, мол, давно и окончательно преодолела эту детскую болезнь.

– Ну, может быть, квоты – это и неплохо, – неуверенно сказал Андрей. – Все-таки страна многонациональная, как-то надо всех примирить.

– Да зачем вообще это нужно? – вспыхнул Саша. – Нет никаких народов, есть люди. Зачем делить людей по национальному признаку? И что это вообще такое – национальность? Это же фикция!

– Нет, ну все-таки, – защищался Андрей, – в идее национального что-то есть. Если это вынести за скобки, то что остается? Голый социализм? Нет, спасибо, это мы уже проходили. Или общество потребления американского типа? Это как-то совсем безнадежно.

– Я не знаю, что остается, – начала Ирина, – но национальность – это точно фикция. Ну, вот хотя бы Шпеер, мы недавно его биографию читали, это архитектор, который строил в Берлине здание Рейхсканцелярии. Его преподносят как такого совсем немца-немца, но ведь среди его предков были и швабы, и вестервальдские крестьяне, и уроженцы Силезии и Вестфалии. Какой же он к черту немец? Что вообще значит «немец»?

– Андрей, ты не понимаешь, – заговорил Саша. – Национал-социалистический эксперимент полностью провалился, ничего позитивного построить у них не получилось. Более того, он опасен – всегда был опасен, а теперь, когда у власти эти дряхлые старцы, – опасен вдвойне.

– Все-таки в нем есть много положительного, – ответил Андрей. – Чувство единства всех людей. Чувство защищенности. Тепло человеческих отношений. Знаешь, как я это остро чувствую, когда к вам сюда приезжаю?

– Ты что, какое тепло?! – замахала руками Ирина. – Да тут у нас всякий готов соседа сожрать, все друг друга ненавидят. То, что ты видишь, – это тонкий-претонкий слой, это несколько десятков людей по Москве, ну, может быть, пара сотен… А остальные…

– Послушайте, – сказал Андрей, – у вас тут такая система, у нас там – другая. Если вообще говорить о конвергенции, о будущем объединении двух Россий…

– А кто говорит о конвергенции?

– У нас многие говорят, да и у вас.

– Это было бы ужасно, – сказала Ирина. – Вы как дети, честное слово. С кем вы хотите объединяться? С нашими бонзами?

– С русским народом! – с неожиданным для себя пафосом воскликнул Андрей. – Вы ведь тоже русские, вы ведь тоже плоть от плоти этой вашей системы.

– Да, плоть от плоти. Но не от крови, Андрей, не от крови.

– Ну ладно, – вмешался Саша, – а что будет, если у вас, например, на ваших свободных выборах победят националисты? Они ведь смогут тогда провести объединение вполне легально? И объявить у вас национал-социализм?

– Нет, в конституции написано, что ДемРоссия – демократия, а изменить конституцию никакое правительство не может. Только референдум. А квалифицированного большинства – двух третей голосов – националисты никогда не наберут.

– Но ведь они смогут изменить конституцию вполне законно?

– Теоретически да, а практически…

– Как вы не видите, Андрей Петрович? – встряла Катя. – Они же смогут сжульничать! Подтасовать результаты!

– Нет, это невозможно, – улыбнулся Андрей. – Пресса не даст, оппозиция тут же поднимет крик, подаст в суд, и правительство вынуждено будет уйти.

Опершись грудью и локтями на стол и положив подбородок на руки, Катя смотрела на Андрея снизу вверх, и в ее глазах он увидел вдруг нежность, и жалость, и презрение, и какую-то природную женскую мудрость. «Господи, – подумал весело Андрей, – ей же всего семнадцать! А что будет через два-три года? Она же всех мужиков с ума сведет!»

– Нет, папа, он не понимает! – повернулась Катя к отцу.

Ели, разговаривали обо всем на свете – нигде в Москве Андрей не чувствовал себя так уютно, так дома. Ну, понятно, сестра все-таки. И разговоры здесь были другие: все трое много и внимательно читали классику, русскую и немецкую, битком были набиты цитатами, обсуждали в основном книги, только Саша любил иногда пофилософствовать, что ему обычно прощалось, если не очень долго.

В тот раз разговор зашел почему-то про естественный отбор. Выяснилось, к неудовольствию Андрея, что он совершенно не понимает Дарвина и смешивает его теорию с идеями Ламарка, что его попытки притянуть Дарвина за уши к национал-социализму – это расизм, антисемитизм, социальный дарвинизм, расовая гигиена и совершенно неприлично, что политика тут вообще ни при чем, что Дарвин гений, потому что придумал, как мир может меняться без какого-либо вмешательства внешних сил…

– И все-таки, – вклинился Андрей, – возьмите хотя бы… Ну вот хотя бы… Ну, не знаю, какого-нибудь бедолагу. Неумный, физически слабый, почти калека, никакого толку от него никому и прежде всего ему самому. Мучается сам и других мучает. Естественный человек – я имею в виду наших предков – был защищен, то есть я хочу сказать, общество было защищено от таких неудачных экземпляров естественным отбором. Теперь наша культура стала сильна, она сильнее естественного отбора и способна содержать таких вот калек. Но зачем? Мне кажется все-таки, что мы должны как-то защищаться от таких, а то они размножатся, и цивилизация погибнет.

За столом повисла неловкая пауза, Ирина внимательно рассматривала узор скатерти, муж ее завозился, зашуршал сигаретной пачкой, нарочито медленно потянул сигарету, весь увлеченный процессом.

– Андрей Петрович, – не выдержала паузы Катя, – а вы давно Чехова перечитывали?

– Чехова? Давно, – буркнул Андрей, понимая, что опять во что-то вляпался и будет ему сейчас по первое число.

– А зря, – подняла глаза Ирина. – Ты его сейчас почти буквально воспроизвел.

– Из «Дуэли» монолог, – подхватила Катя.

– Ну и что? – удивился Андрей. – Если Чехов тоже так говорил, то почему это неверно?

– Не Чехов говорил, а один из его героев. Не слишком приятный тип, кстати.

– Ладно вам, – примирительно сказал Саша, затягиваясь. – Оставьте человека в покое. Расскажи лучше, Андрей, что у вас сейчас читают.

– У нас, Саша, как-то все читают разное, – смутился Андрей. – Я вот все больше к лекциям готовлюсь, готовиться приходится очень много, все время что-то новое публикуют, а перед студентами дураком выглядеть неохота.

– То есть модных романов, ты хочешь сказать, у вас нет?

– Модные романы, конечно, есть, и среди них есть очень неплохие, но только ты же знаешь – у нас очень сильно американское влияние, а это значит – прежде всего кино и телевидение, а если литература – то экранизации. Вот недавно вышла многосерийная «Анна Каренина», так во всех магазинах этот роман теперь лежит на самом видном месте. И покупают же, вот что удивительно.

– Как будто раньше, до экранизации, этот роман был хуже, – покачала головой Ирина.