Текст книги "Предчувствие беды. Книга 1"

То чудо, которое они тогда в сарае построили, лет через тридцать выставили-таки в копенгагенском музее – уже можно было, уже никаких СД не было в помине, уже и влияние немецкое поослабло, хотя германское посольство, конечно же, заявляло протест и какие-то еще дипломатические демарши предпринимало. Выслали, что ли, из Берлина кого-то из датских дипломатов как шпиона? Андрей не помнил. А фотографии с той выставки видел. Грузовичок небольшой, обшитый со всех стороны листовым железом на толстых заклепках – ну, чистый броневик времен Первой мировой – и крашенный в белый цвет. Внутри место для двоих – водитель и стрелок. И спаренный зенитный пулемет на крыше – где только достали… Прицел и ручки управления пулеметом – внутри, чтобы, значит, стрелять не вылезая наружу.

Так он и стоял, этот грузовичок, во дворе музея: прошитый насквозь из тяжелого пулемета с разных сторон, да так, что с одного взгляда на эти строчки ясно становилось, что никто там, внутри, выжить, конечно, не мог. Листовое железо от пистолетных пуль спасало, даже шмайссер его не пробивал, но против тяжелого пулемета… Листы-то были обычные, не броневые, где им было взять броневые. По туманным отчетам копенгагенских газет выходило, что они успели выехать на своем броневике и вроде бы успели пострелять в какой-то отряд СД, загонявший в крытый грузовик очередную партию несчастных – с детьми, с узлами, с небогатой кухонной утварью. В целях борьбы с остатками красной угрозы, значит. Заметка в газете кончалась просто: предатели интересов нации и террористы были уничтожены на месте. Про жертвы среди СД, естественно, в то время ничего не писали – нельзя было.

«Вашу сестру, – сообщал в письме неизвестный корреспондент, – арестовали на следующее же утро после героической гибели участников Сопротивления, и дальнейшая ее судьба мне не известна. Все имущество было конфисковано датскими властями по распоряжению немецких оккупантов. Ваши племянники находились в это время в Орхусе, в гостях у бабушки, и об их судьбе мне тоже ничего не известно. Знаю только, что они живы. Простите меня за печальные новости. Не подписываюсь по причинам, которые Вы, надеюсь, понимаете».

Над этим письмом Вера плакала, хотя вообще-то плакала она теперь редко.

* * *

В 1944-м пришло время передавать власть от оккупационных властей – своим. Легко сказать – передавать. А кому? Страна расколота – нет, не в том смысле, что германская зона и зона остальных союзников: а в том, что и в зоне союзников нет ни мира, ни единства. Двадцать лет эмиграции, двадцать лет ожидания того дня, когда мы вернемся, и… О! Как сладка будет наша месть! Всем этим красным комиссарам, всем этим подлым и лживым крестьянам, льстиво кланявшимся нам и разграбившим наши усадьбы в ту секунду, когда это стало можно сделать безнаказанно… «Подлецы, якобинцы, чудовища! – цитировали более образованные. – Ну, берегитесь!»

Трудно сказать, как и когда переменилось это настроение. Считается, что первой ласточкой была статья автора «Окаянных дней», напечатанная в «Петербургских ведомостях» и мгновенно, за одно утро ставшая знаменитой. Статья называлась несколько высокопарно: «И Аз воздам?», с таким вот многозначительным вопросительным знаком в конце, эпиграфом имела парафраз из Евангелия «Кто из нас без греха, пусть первый бросит в них камень», а дальше автор рассуждал о том, что ярость, ненависть и месть, конечно, совершенно законны и понятны, более того – сладки, но вот беда: непродуктивны, да и, по справедливости, неправедны – то есть право ненавидеть, конечно, у вернувшихся есть, но не очень это праведное право.

Как ни безумна была революция во время Великой войны, писал автор, – огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его. А что было затем? Было величайшее в мире бесчестие и попрание всех основ человеческого существования. Злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря. Весь русский мир призывал он в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину… И оторопь берет теперь нас всех, как задумаешься: Боже, и это вот к этому самому злодею и к этому дикарю должен я идти на поклон и служение? Это с ним я составляю один народ?

Увы, да, отвечал автор. Да и кому мстить? Полстраны – жертвы, полстраны – палачи, а значит, еще худшие жертвы – жертвы духовные, души растленные. Остальные погибли в страшной Второй войне, ведь не имели привычки красные командиры жалеть своих солдат, и по самым скромным подсчетам миллионов до двадцати солдатских жизней стоила России эта чудовищная, неправедная война… Да и вину за все случившееся, если по совести, не след возлагать на одних только большевиков: и мы были хороши. Если по совести.

Сотни тысяч из нашей среды, писал автор, восстали вполне сознательно и действенно против врага, на четверть века утвердившегося в России и притязавшего на мировое владычество, сотни тысяч противоборствовали ему всячески, в полную меру своих сил, многими смертями запечатлели свое противоборство. И еще неизвестно, что было бы в Европе, если бы не было этого противоборства.

Это так. Это святая память наша, это святые жертвы – но нельзя вечно длить противостояние. Да, в нашем доме случилась беда, не беда даже – страшная трагедия, и мы потеряли не только близких людей, но и право на мнение, право голоса в хоре европейских наций, и честь потеряли. Именно мы, русские, потеряли, а не они, большевики.

Именно мы, а не они, писал автор. Это нас, русских, а не их, негодяев, ненавидит и презирает Европа. Это мы, русские – все мы! – а не какие-то отдельные «они» виноваты, и это нам, а не им строить заново и Россию, и ее репутацию. Так что главный вопрос сегодня из вечных русских вопросов – отнюдь не кто виноват. Все виноваты. Признаем вину. Покаемся. Помолимся. Может быть, вымолим прощение.

Спорили над статьей буквально до драки. Дружбы многолетние рушились, да что дружбы – семьи рушились, отцы проклинали сыновей, жены – мужей. Вера написала сестре в Констанц, что с автором согласна – и тут же получила: как ты можешь! Они же разрушили нашу жизнь! Они же Россию погубили! Не объяснить было: что-то менялось в воздухе, что-то оттаивало в душах. Говорить стали меньше, плакать стали чаще.

И ведь произошло же чудо! Действительно ли статья эта так повлияла, или Господь вмешался в безграничной милости своей, пожалел, или еще что-то, но жажда мести, ненависть к тем, кто каких-нибудь четверть века назад грабил, убивал, жег, – стала быстро таять и сменилась довольно скоро острым чувством жалости и сострадания и к ним, и к себе, и ко всей своей стране, разграбленной, измученной, изнасилованной. Вина и покаяние – стали самыми популярными словами в петербургских газетах… На этих словах и объединились многие.

Партий, конечно, было поначалу множество: что ни человек, то политическая партия, непримиримая ко всем остальным. За двадцать эмигрантских лет отлично научились подозревать, отмежевываться, выяснять отношения, расходиться во взглядах, клеймить, не подавать руки… Но было у всех одно общее чувство, немного унизительное, которое сглаживало отчасти противоречия: нам вернули страну. Не мы вернули – нам вернули. Мы – не смогли, мы сюда пришли на чужих штыках. Хотя, конечно, и мы воевали, но если бы не немцы… не французы… не англичане… не американцы… Впрочем, про немцев вспоминали чем дальше, тем менее охотно: неприятно было признавать, что обязаны в основном немцам, которые как раз и обманули потом, не выполнили договор, не дали России объединиться.

Это тоже повлияло: кадетский лозунг «Не дробите Россию дальше!» сильно помог наладить политическую жизнь. Мол, конечно мнения у всех разные, и разные предлагаются средства, но цель-то у всех одна: возродить Россию, пусть пока только Восточную, так что давайте пока временно забудем про разногласия и сформируем сильное правительство, которому все доверяли бы и которое смогло бы начать работу по возрождению страны.

И конечно, британцы с американцами помогли: у британцев опыт политический многовековой, у американцев деньги, которых они, надо отдать им должное, не жалели. Начали, как и четверть века назад, с Учредительного собрания, председателем пригласили, понятное дело, Чернова: ты начал, тебе и заканчивать, на этот раз никаких революционных матросов, Таврический дворец охраняют шотландские стрелки. Съехались почти все 350 избранных депутатов, когда подсчитали – оказалось, что больше всего голосов у кадетов – 110, потом у национал-социалистов – 94, потом у либералов – 76, монархистов – 43. Неожиданно мало набрали областники – всего 18. Остальные 9 мест получили мелкие партии. Семидесятилетний Чернов, открывая первое заседание, не мог сдержать слез, начал речь словами «Мы дожили». В зале многие плакали, особенно старики, молодые были по-другому настроены, более практически, но вежливо ждали, пока старики выплачутся и выговорятся. Выговаривались неделю, все устали от речей, воспоминаний, обвинений…

А потом слово взял Игорь Кривошеин. Все по привычке приготовились к длинной речи, но Игорь Александрович был на диво краток.

«Мне, штабс-капитану Белой армии, было двадцать три, когда мы бежали из Крыма. Сегодня мне сорок четыре, и я депутат Учредительного собрания новой России от либеральной партии. Моему сыну, родившемуся во Франции, семь лет, и он говорит по-французски охотнее, чем по-русски. Я не знаю, будет ли Россия монархией или республикой. Я не знаю, какие законы мы в итоге примем. Я не знаю, кто будет новым российским императором или новым российским президентом. Увы, Россия не едина. У нашего Собрания сильные союзники, но у нас и сильный враг: ближайшие годы не будет нам мира. А это значит, что нам нужна сильная армия. Нужны деньги, деньги и еще раз деньги, чтобы купить оружие. Нужны деньги, чтобы построить заводы. Нужны люди, чтобы сделать из них солдат. Помните: сейчас там, в Москве, немецкие оккупационные власти говорят и думают о том же. Они будут создавать из Западной России щит против нас и наших союзников. И наши русские братья там, в Москве, вынуждены будут делать то, что им прикажут немцы. Мы привыкли за эти годы видеть в немцах избавителей, но эта их роль в прошлом. Сегодня – и особенно завтра – это враги. Враги России, нашей России, и они будут радостно потирать руки, читая в газетах отчеты о наших спорах, наших разногласиях, нашей медлительности. Я заклинаю вас: хотя бы на время забудьте распри, отложите в сторону свои политические интересы и сделайте так, чтобы моему сыну никогда не пришлось бы, как мне двадцать лет назад, бежать из России. Никогда и никуда – ни во Францию, ни в Англию, ни в другую Россию».

И сошел с трибуны. Эта короткая речь почему-то произвела на многих огромное впечатление. Подражая, и другие стали говорить кратко, особенно молодые.

«Вот ты и будешь президентом!» – сказал Кривошеину в кулуарах какой-то депутат, непонятно даже какой партии. И как в воду глядел.

Глава 15

Каждый раз, приезжая в Москву, Андрей наносил визит Рихарду. Именно наносил и именно визит. Тут не было в помине шумного и бестолкового веселья, какое всегда ждало его у Ковалевых, к которым можно было прийти в любое время суток – и тебе будут рады. Тут все было гораздо церемоннее, хотя и без официальности. Просто Рихард, а особенно его жена Ева, довольно хорошенькая блондинка, работавшая в каких-то неясных правительственных сферах, любили, как они выражались, Ordnung[14]14
  порядок (нем.).


[Закрыть]. Обедать полагалось в столовой, салфеткам полагалось лежать в кольцах, вилкам и ножам – на специальных подставках, горничная в наколке приносила суп в большой фаянсовой супнице, пить кофе переходили в гостиную, и к кофе подавался ликер. Впрочем, у Рихарда и квартира была попросторнее, чем у Ковалевых, и мебель получше, хотя и тяжеловесная, на вкус Андрея, и хозяин встречал его при галстуке, пусть не в пиджаке, но в какой-то особой шелковой домашней куртке. В общем, вся атмосфера не то чтобы навязчиво напоминала, но скорее просто не позволяла забыть, что хозяин – все-таки замдиректора ведущего идеологического института, член-корреспондент Академии наук, человек партийный, уважаемый…

Подарки в этот дом тоже полагались другого рода: блок «Бранденбурга» и пара джинсов были бы встречены в лучшем случае легким поднятием бровей, потому что, во-первых, в доме никто не курил, кроме, кажется, младшего сына, и тот тайком. Во-вторых, Рихард был, как говорили, «прикреплен», то есть он и сам мог достать какие угодно сигареты. А в третьих, джинсы в этой семье не носили принципиально, полагая «эти крестьянские штаны» вредной и уродливой американской модой. Модой эти штаны, конечно, были, но ничего уродливого или тем более вредного Андрей в них не находил. Учитывая все это, гость торжественно вручил хозяйке привезенный из Петербурга большой альбом Серебряковой со знаменитым автопортретом в костюме Пьеро на обложке.

– Ох, какая прелесть! – воскликнула Ева, рассматривая альбом. – И какое дивное качество печати!

– Спасибо, Андрей, – улыбался Рихард. – Зинаида Евгеньевна – из моих любимых. Конечно, не туда она вернулась после Парижа, не туда… надо было ей в Москву ехать. Но у нас ее теперь тоже выставляют.

«Интересно, – подумал Андрей, – что бы с ней сделали в сороковых, если бы она вернулась в Москву…» Но вслух говорить не стал, а место этого сказал просто:

– Да, я знаю, видел ее выставку в прошлый приезд.

Кажется, с подарком он угадал. Петербургское издание альбома Серебряковой – это была ровно та степень крамолы, которая допускалась в этом доме. Никогда Андрей не осмелился бы привезти сюда ничего идеологически сомнительного, вроде той книги, которая лежала у него в дорожной сумке в гостинице. Но и перестраховаться – значило бы обидеть хозяев: все-таки они считали себя почти либералами, и ругать официоз в их присутствии было не только можно, но и поощрялось. Или не либералами? Государственниками? Почвенниками? Нациестроителями? Черт их тут разберет.

– За стол, Андрей, за стол, – говорил между тем хозяин. – Не знаю как ты, а мы проголодались.

Сели за стол. Андрей в который раз подивился серьезности, с какой Рихард и Ева следили за соблюдением обеденного ритуала: не дай бог положить хлеб не на хлебную тарелочку или налить красное вино в бокал для белого… В свой первый приезд, еще не зная особенностей дома, он позволил себе… Нет, конечно, никто ему ничего не сказал, но бровь была приподнята, и пауза в разговоре возникла, и взглядами хозяева обменялись быстрыми… Лучше не вспоминать. Никакого труда ему, конечно, не составляло соблюдать этот дурацкий застольный этикет. Вера, да и Зоя научили его сидеть за столом как должно и не путать вилки и бокалы, просто он не считал важными эти церемонии. Но покорялся, раз от этого зависели хорошие отношения с Рихардом.

У Новиковых было трое детей. Старшая дочь уже где-то работала и жила отдельно. Младшие сыновья – двадцать и восемнадцать – оба учились в Институте международных отношений, один на третье курсе, второй на первом, готовились в дипломаты. Но сегодня никого из детей дома не было, ужинали втроем.

Андрей всегда удивлялся: Рихарду сорок два, Еве – столько же, а дочь уже университет кончила? Сколько же лет им было, когда они поженились? На его вопросы Рихард смеялся – все надо делать быстро, Андрей, пока молодой, пока не успел опомниться, тогда и дети будут здоровые! Это у вас там до сорока лет ждут неизвестно чего, чувства, мол, проверяют.

Глядя с некоторой долей иронии и уважением на то, как старательно Рихард и его жена (хотелось сказать – супруга) имитируют то, что кажется им великосветским этикетом, Андрей невольно вспомнил давний свой разговор с Рихардом. Это было в один из первых его приездов. Тогда после обеда они сидели с Рихардом в соседней комнате, и Рихард, против обыкновения, оказался довольно пьян: то ли выпил днем, еще до обеда, то ли устал, то ли просто не рассчитал… Да и Андрей, вообще-то к алкоголю стойкий, в тот раз расслабился и задал вопрос, который трезвым, наверное, в этом доме никогда не задал бы. Подтолкнуло к откровенности еще и то, что в тот день они с Рихардом выпили на брудершафт, стали на «ты»… Ну, ясно дело, только когда вдвоем, в официальной же обстановке полагалось, несмотря на брудершафт, быть на «вы».

– Рихард, вот ты мне скажи: почему ваши меня пускают так просто? Ведь многим моим коллегам энэровскую визу получить не удается, а им ведь тоже надо по работе: какой же историк без московских архивов? А меня пускают. Почему?

– А ты лоялен, – легко ответил Рихард. – Ты ведь никогда не только не пишешь, но даже и не говоришь ничего против нас. Наши бонзы это ценят.

Андрея слегка передернуло: он, оказывается, лоялен…

– Ну и происхождение, конечно, – добавил Рихард.

– ?!

– Ты же немец.

– Какой я немец! Мои предки триста лет, как российские подданные.

– Не скажи, Андрей, все-таки кровь. От этого никуда не денешься. Кровь – это большая сила.

– А откуда твои бонзы знают, что я говорю и чего не говорю? – спохватился Андрей.

Но Рихард только хмыкнул:

– Давай лучше еще по глоточку.

На том вся откровенность и кончилась.

Сегодня разговор за столом вертелся вокруг пустяков: новой выставки, погоды, институтских мелких сплетен. Ничего серьезного. Кажется, это, по мнению хозяина, тоже входило в застольный ритуал – за обедом не говорить о серьезном. Андрей помянул вчерашнюю телепередачу, сказал Рихарду какой-то комплимент, внимательно слушал институтские сплетни и радовался, что можно просто болтать, потому что политических споров не хотелось. Но без политики все-таки не обошлось.

Когда перешли в гостиную, где уже был сервирован кофе, Андрей заметил на стене довольно странную картину, которой он в этой комнате не помнил. Странной она была потому, что выбивалась из торжественного стиля комнаты – и сама картина, и простая деревянная рамка никак не сочеталась ни с тяжелой золоченой мебелью, ни с толстым ковром на полу, ни с плотными шторами. На картине была изображена обнаженная женщина – не вся фигура, только голова, плечи и грудь, – раскинувшаяся на постели. Одна рука закинута за голову, другая – изломом брошена на постель. Странные пропорции: не искаженные, нет, но чуть-чуть смещенные. Странный цвет: яркий румянец на щеках, синева волос, желтизна простыни…

– Странная картина, – одобрительно сказал Андрей.

– Это очень модный художник, – пояснила Ева и назвала фамилию, которую Андрей толком не расслышал. Похоже на Любимов? Но не решился переспрашивать. – За его картинами вся Москва гоняется.

– Молодой? – спросил Андрей.

Возникла пауза, и Рихард произнес:

– Нет, Андрей, он давно умер. Просто сейчас возникла мода на его картины. Они все эти годы хранились в Третьяковке.

– В запасниках, – пояснила Ева.

– Давно умер?

– Он был репрессирован, – ответила Ева. – После смерти фюрера реабилитирован. Картины его не выставлялись. Теперь признано, что он гений.

– Еще один, – в сердцах сказал Андрей. – Расточительные вы все-таки.

– Да, были перегибы, – жестко заговорил Рихард. – Но ты же знаешь, что они давно осуждены партией. Хотя, на мой взгляд, здесь все далеко не так однозначно. Время было такое, нельзя было миндальничать. Нужно было искоренить эту красную проказу, каленым железом ее выжечь. Особенно в России. Так что в каком-то смысле мы должны быть фюреру благодарны.

– Я понимаю, – начал Андрей. – Я понимаю люстрацию, запрет на занятие определенных должностей для бывших коммунистов, даже временные фильтрационные лагеря… Но массовые расстрелы? Но газовые камеры? Но уничтожение людей по национальному признаку?

– Да знаю я, – вмешалась Ева, – знаю, он много плохого делал, партия его осудила, но все-таки, все-таки… Он же, едва придя к власти, начал строить человеческое жилье для рабочих, с приличными кухнями, с умывальниками и душевыми, с канализацией, с комнатами отдыха. Это же был огромный шаг вперед, по сравнению с теми бараками, в которых рабочие жили до него. Он же начал программу строительства немецких автобанов и дал тем самым работу сотням тысяч людей. Вот у вас в ДР есть такие дороги, как в Германии?

– Да, в общем, есть, – смущенно ответил Андрей, вспоминая шестирядную трассу Новгород – Петербург.

– Ну, все равно, таких, как в Германии, у вас нет и быть не может.

– А вы, Ева, бывали в Петербурге? – спросил Андрей.

– Нет, и не собираюсь. Что мне там делать? Не сбивайте меня, я хочу довести мысль до конца. Вот вы, Андрей Петрович, говорите: преступник. А вы вообще его читали? Я имею в виду внимательно. Или вас ваша пропаганда настолько заморочила, что вы забыли свой долг политического историка – внимательно читать первоисточники? Да, ваша буржуазная пропаганда пытается сделать из него бесноватого дурачка, необразованного ефрейтора, антисемита. А вы знаете, что он писал про печально знаменитый «Миф ХХ века» и про его автора? Цитирую почти буквально: «Розенберг – узколобый прибалтийский немец с чрезвычайно путанным мышлением. Странно, что “Миф двадцатого века”, этот рецидив средневекового мистицизма, продается так хорошо». Вот так-то. Рецидив средневекового мистицизма.

– Эту цитату я не встречал, – ответил Андрей (и подумал про себя: «Но ведь продавался? И хорошо?»). – Но «Майн кампф» я штудировал очень внимательно, и там этого средневековья ничуть не меньше.

– Ну, вспомнили «Майн кампф»! – вмешался Рихард, с некоторым беспокойством следивший за развитием беседы. – Грехи молодости, знаете ли. Чего в тюрьме со скуки не напишешь. Нет, вы читайте зрелого фюрера, послевоенного!

– Но ведь партия его осудила, не особенно разбираясь, ранний или поздний? – подначил Андрей.

– Осудила, да. Были перегибы. Но и вы не забывайте, что именно под руководством фюрера и партии немецкий народ сумел одержать победу в самой тяжелой и кровавой войне, какая была в истории человечества!

Андрей знал по опыту, что это – последний аргумент, после которого все споры умолкают. Конечно, демагогия чистой воды, при чем тут война, спор вообще не об этом. Но с другой стороны, это же правда, утешал он себя, улыбнувшись собеседнику. Или, точнее, одна из правд.

– Налейте мне лучше еще ликеру, – примирительно сказал он.