Текст книги "Предчувствие беды. Книга 1"

Глава 22

Рано утром пятнадцатого мая Андрей вышел из такси у входа в Морской вокзал неподалеку от здания Горного института, повесил на плечо сумку и покатил свой чемодан к пирсу. Тут, в устье Невы, швартовались небольшие пассажирские суда, более крупные вставали у стенки ниже по течению, в морском порту, но двухпалубный пароход Aallotar, по-русски «Русалка», осадку имел небольшую. К нему-то Андрей и катил свой чемодан. Пароход этот был построен в Дании сразу после войны, куплен финской пароходной компанией, ходил между Хельсинки и английским Гуллем, потом его поставили на регулярный маршрут Петербург – Хельсинки – Стокгольм – Лондон. Хельсинки был город нейтральный, но Финляндия скорее склонялась к Демблоку, Стокгольм – тоже нейтральный, но Швеция скорее оглядывалась на Германию. Линия была популярна: ею пользовались дипломаты и бизнесмены, которые могли позволить себе не спешить, – не только русские, но и финны со шведами, изредка и англичане. Из Питера в сторону Лондона первым классом плыли немногие – десять-двенадцать пассажиров за рейс. В обратную сторону почему-то всегда больше – человек тридцать. Кают первого класса на пароходе было с полсотни, и еще почти тридцать – третьего класса; эти обычно были полны: ездили в них в основном рабочие-строители.

Поднявшись до середины трапа, Андрей остановился и оглянулся через плечо. Нева, особенно широкая в этом месте, уходила вдаль плавным изгибом, слева блестел на солнце купол Оптиной пустыни, белело вдали здание Академии художеств, взлетал над рекой Благовещенский мост… У Андрея вдруг перехватило горло, чемодан показался очень тяжелым, захотелось вернуться домой, не ехать никуда. Но он взял себя в руки, вспомнил Ирину, вспомнил Сашино лицо, когда тот передавал ему рукопись, вспомнил, как Катя весело цитировала Чехова… Нет, нужно ехать. Я просто обязан ехать.

К нему уже спешили помощник и стюард. Стюард подхватил чемодан. Минутная слабость осталась позади. Помощник проводил Андрея в каюту, стюард внес чемодан.

– Через двадцать минут отходим, а еще через сорок буду ждать вас в кают-компании, стюард вас проводит, – улыбался помощник.

Каюта Андрею понравилась своей старомодностью: начищенные бронзовые иллюминаторы, полированное дерево, зеленый то ли плюш, то ли бархат обивки, кровать с бортиками, занавески с кистями… Что-то было в этой каюте от того купе, в котором его, почти трехлетнего, везли из Констанца в Марсель на пути в Россию: то купе он помнил цепкой детской памятью, в основном осязанием – помнил, как трогал указательным пальцем волнистую твердость медной шляпки обойного гвоздика в мягкой пыльной глубине бархатной обивки. Сел на кровать, провел пальцем по обивке – точно, вот она, шляпка. Помнил и легкий запах угольной пыли, повел носом – точно, и тут такой же. «Паровоз-пароход, круговая композиция», – почему-то подумал Андрей. На душе было тревожно, появилось предчувствие: что-то, что начиналось сорок лет назад, кажется, скоро должно было закончится. Надеюсь, что не жизнь, грустно подумал Андрей.

Зашумела машина, пароход дал гудок, слегка закачало – и тут же раздался стук в дверь: пришел стюард, повел по узкому коридору, покрытому толстым ковром, в салон первого класса.

– Ваш столик номер семь, – стюард показал рукой.

Столик в углу, на четверых, за столиком спиной к нему – молодая дама. Андрей подошел, взялся за стул напротив, глянул… Блондинка, красивая, высокие скулы, приятная улыбка.

– Позволите? – спросил Андрей.

– Конечно, – улыбнулась дама и протянула узкую прямую руку, – я Хельга.

– Андрей, – сказал Андрей.

Такие лица ему всегда нравились, чем-то на Веру-маленькую похожа, про себя он называл этот тип архангельским: очень светлые тонкие волосы, почти никакой косметики, только губы ярко накрашены, красивая шея с ниткой жемчуга, широко открытые ярко-голубые глаза, глядящие на него снизу вверх с симпатией и интересом. «Похожа на Таню», – мелькнуло в голове: была такая Таня на втором курсе бакалавриата, он был в нее слегка влюблен, да и она в него, кажется, тоже, только не вышло ничего. Потом появилась Вера. Потом Вера погибла… Да, похожа и на Веру-маленькую, и на Таню. Бывает же. Только зачем эта ярко-красная помада? Совсем ей не идет…

– Вы до Хельсинки? – спросил Андрей.

– Нет, до Стокгольма, а вы?

Завязался обычный разговор двух попутчиков, тем более что за столиком они так и остались вдвоем. Посмеялись над шведским столом, особенно забавным по дороге в Швецию, быстро сошлись на нелюбви к сладкой скандинавской селедке – селедка должна быть соленая, и никак иначе. По тому, как Хельга произнесла свое имя и по каким-то неуловимым особенностям речи Андрей понял, что она не из ДемРоссии, а скорее из НР, и спросил для проверки:

– В котором часу ланч?

– В смысле обед? – усмехнулась Хельга. – Совсем вы в Петербурге обамериканились.

– А вы откуда? Из Москвы?

– Нет, я живу в Стокгольме, отец дипломат. Родилась на юге России. А вы?

У Хельги была прелестная манера слушать, подставив под подбородок сгиб мягкой полноватой руки, чуть приподняв брови и глядя на собеседника снизу вверх. Эти голубые сияющие глаза вызывали доверие, им хотелось рассказывать еще и еще… И Андрей рассказывал: про детство, про университет, про первый брак, про работу, про Нину… Потом пошли пройтись по палубе. Погода стояла прекрасная. Кронштадт уже остался за кормой, впереди узкая часть залива расступалась, берега отступали, судно выходило на простор.

Потом обедали, потом разошлись по каютам отдохнуть. С некоторым раздражением Андрей обнаружил, что прямо над окном его каюты расположен репродуктор с довольно громкой музыкой. Пели по-английски, знакомое, про Наполеона, который сдался… Как группа-то называется? Андрей задумался, но не вспомнил. Полежал. Вышел. Хельга уже была на палубе. Посидели в шезлонгах. Хельга рассказывала о себе. Родилась в Ростове, девочкой перевезли в Москву, отец дипломат, где только не жили, сейчас вот вторым советником посольства в Стокгольме. Музыка играла не переставая, на этот раз что-то ритмичное, с припевом «Деньги, деньги…», Хельга заметно оживилась, подпевала, и Андрей улыбнулся – наверное, тоже денег хочет, недаром дочка дипломата. Тут заиграла совсем новая, но уже страшно популярная, про армию, Андрею нравилась, но Хельга сморщилась: фу, не люблю американских песен про войну. Отошли от репродуктора подальше.

Потом ужинали. Пароход прибывал в Хельсинки поздно вечером, часов около одиннадцати, стоял там почти сутки. Договорились сойти на берег и пойти куда-нибудь потанцевать. С Хельгой Андрею было легко, она как-то удивительно умела слушать. В ее глазах Андрей читал неприкрытое восхищение. А против восхищения, весело подумал он, мужчинам так трудно устоять…

В Хельсинки Андрею доводилось бывать, и он уверенно повел Хельгу направо по набережной. На последнем этаже высокого нового здания, недалеко от Эспланады, он знал один ресторан – очень дорогой, с прекрасным видом на гавань, на зеленеющие острова в заливе, на Успенский собор на другом берегу. Хельга была в длинном платье, с обнаженными плечами, сверху какая-то мягкая белая накидка с мехом – в ресторане она эту накидку скинула Андрею, плечи и руки у нее были удивительно мягкие и плавные.

– Как тепло, – сказала Хельга. – Это Гольфстрим?

– Да, Гольфстрим, – подтвердил Андрей и почему-то начал рассказывать про теплые океанские течения. Хельга и про Гольфстрим слушала внимательно, не отрывая от Андрея сияющих глаз.

Подошел официант, принес меню. Ресторан был полупустой, следом за ними вошли и сели за столик в углу двое мужчин, по виду русских. Еще одна компания, человек восемь, явно финны, тихо что-то праздновала в дальнем конце зала. Мужчины украдкой поглядывали на них: на Хельгу – восхищено, на Андрея – с завистью. Ему было почему-то приятно.

Когда подали десерт, Хельга извинилась, встала и вышла. Мужчины за столиком в углу как раз расплачивались, потом поднялись и двинулись к двери. Андрей заметил, как один из них что-то сказал мимоходом возвращающейся Хельге, та улыбнулась, что-то ответила.

– Что он тебе сказал? – спросил Андрей (на «ты» они выпили в начале ужина).

– Сказал, что красивая, – засмеялась Хельга. – А я сказала, что знаю.

– Ты и правда очень красивая, Хельга, – голос Андрея дрогнул.

– Не называй меня так, – неожиданно сказала Хельга. – Для друзей я Ольга. Пошли в бар.

* * *

Андрей с трудом разлепил веки. Иллюминатор запотел, мокрый от дождя, во рту был неприятный привкус, кислый и несвежий. Сколько же я вчера выпил, подумал Андрей и ощутил, что левая рука онемела. Скосил глаза. Хельга. Влажная холодная кожа. Спутанные волосы. Спит. Гадость какая.

Он попытался высвободить руку, осторожно переложить голову Хельги на подушку. Аккуратно… Так… Теперь приподняться… Во-от…

– Ты куда собрался? – спросила Хельга, не открывая глаз.

– Сейчас приду, – ответил Андрей, накинул халат, вышел в коридор, прошел в свой номер и заперся в душевой. Он долго стоял под струями воды, пытаясь смыть запахи чужого тела и мерзкий вкус во рту. И не смыл: запах в ноздрях никуда не делся. Никуда не делись и воспоминания о прошлой ночи – такие яркие, что он пару раз непроизвольно сморщился и застонал, как от боли.

Оделись, пошли завтракать. Уже поздно было – в кают-компании они были одни, пассажиры давно гуляли по палубе, наслаждаясь дивным солнечным майским утром. Вчерашняя легкость их отношений куда-то ушла, и Хельга изменилась: за завтраком Андрей все больше молчал, а Хельга, наоборот, все время говорила. Вчера было наоборот.

– Ну, миленький, ну, почему ты ничего мне не рассказываешь о своей работе? – губки бантиком. – Зачем едешь в Стокгольм? Ты, наверное, весь мир объездил, а в Германии бывал? А где ты еще бывал? Ну, расскажи.

– В Москве, – односложно отвечал Андрей. – в Москве часто бываю.

– Куда ты там ездишь? В институт? В какой? У тебя там знакомые? А друзья есть? Ты к ним ходишь? Расскажи!

– Ольга, прости, – решительно оборвал Андрей, – у меня очень голова болит, я пойду полежу.

Трусливо сбежал в каюту, заперся, лег. Спать не мог, лежал, подташнивало, мысли путались. Ох, не случайно тут эта Хельга. Так ли уж все у Рафика под контролем, или у кого там еще. Надо было с Левой посоветоваться.

Обедали вместе. В воздухе висело напряжение. Или Андрею так казалось? Ольга все время спрашивала про Москву. Отвечал односложно, со страхом думая о следующей ночи. Не хотелось на трезвую голову, осознанно повторять то, что случилось спьяну: да, красивая, да, гладкая кожа и плавные плечи, да, черт возьми, соблазнительная, но, во-первых, я вроде как женат, а во-вторых…

И вторую, и третью ночь он к ней не ходил. Ольга (или все-таки Хельга?) стучалась в его каюту, входила, как-то особенно соблазнительно поводила плечами, платье падало на пол, обнажая восхитительную грудь… А дальше Андрей уже плохо соображал, слизывая сладкую ярко-красную помаду с полных губ, задыхаясь и изумленно слушая страстные стоны Хельги – да какие стоны, не стоны – а вопли, так что утром за завтраком пожилая пара из соседней каюты смотрела на них через всю кают-компанию, переговариваясь о чем-то с явным одобрением, а может быть, и с завистью.

На четвертый день утром на горизонте возник Стокгольм, Фрихамнен, паромный причал. Сошли с парохода вместе, куда денешься, взяли такси, у Андрея один чемодан, у Хельги три, такси пропыхтело по Фрихамнсгатан, через цветущие липы бульвара Валхалавеген, налево на скучную Стурегатан – в центр, в отель у площади Густава Адольфа – рядом с оперой, по соседству с церковью Святого Якова. Андрей планировал переночевать тут и утром ехать поездом в Уппсалу, к месту своего назначения. Вернее, он-то как раз ничего не планировал, весь маршрут был расписан за него, все билеты и ваучеры ему вручил Рафик перед отъездом. Странное и неприятное чувство: будто участвуешь в чьей-то чужой игре, правила которой тебе неизвестны. Ты делаешь какие-то ходы, скидываешь какие-то карты, а к чему это приведет – бог весть. А тут еще Хельга виснет на руке, командует, велит портье нести чемоданы в номер. Она, оказывается, забронировала номер в той же гостинице. «Почему я не удивлен?» – мрачно думал Андрей. Но нужно пройти весь путь до конца. Я здесь, чтобы помочь Саше и Ирине, строго напомнил он себе.

– Миленький, как удачно получилось, мы на одном этаже, обожаю третий этаж, ниже шумно, выше страшно, лифт у них такой ста-а-арый, – щебетала Хельга. – А куда мы пойдем обедать? А вечером?

Наверное, так чувствует себя марионетка в умелых руках кукловода: вроде машет руками и ногами и даже что-то говорит, но подчинена чужой воле. Андрей забрал со стойки свой паспорт и массивный ключ от номера, приделанный к тяжелой деревянной груше с выгравированным на торце номером. Номер тринадцать. Андрей усмехнулся – они там не без юмора… Только они не знают, что для меня тринадцать – всегда было счастливым числом. Мы еще поборемся, вдруг развеселился он, мы еще посмотрим, кто тут кукловод.

Так бывает в летний день перед грозой: резко темнеет, все будто замедляется, воздух уплотняется, становится очень тихо, мир подергивается миражной дымкой… Что-то изменилось в холле гостиницы. Человек с газетой, сидящий в кресле боком к стойке портье, перестал шелестеть страницами. Носильщик, стоявший у лифта, развернулся лицом к Андрею и замер. Пара, тихо разговаривавшая у колонны, замолчала, и оба повернулись к Андрею, причем женщина надела темные очки, которые вертела в руке. Словно все они, подумал Андрей, нет, все мы части какого-то единого механизма, как движущиеся фигуры в часах на Староместской площади.

Из дальней двери к Хельге быстрыми шагами шла средних лет служащая отеля в синем деловом костюме – казалось, двигается только она, а все остальные играют в детскую игру «замри».

– Фрау Панькин, вас просят к телефону, – по-немецки сказала дама Хельге. На Андрея она не взглянула, будто он и не стоял рядом, и это подчеркнутое небрежение заставило его удивленно посмотреть на Хельгу. В ее глазах появился… Страх?

– Я сейчас, миленький, – быстро сказал Хельга и пошла за дамой к дальней двери.

Странная секунда прошла. Мужчина в кресле зашелестел газетой. Носильщик двинулся к лифтам, пара отвернулась от Андрея, и он, стряхнув оцепенение, взялся было за ручку чемодана, но тут появилась Хельга.

– Миленький, прости, мне нужно срочно уехать.

– Что случилось?

– Неважно, мне надо, у меня тетя…

– Что тетя?

– Тетя заболела, мне нужно срочно…

– Здесь, в Стокгольме? Я не знал, что у тебя тут родственники.

– Я тебе потом все расскажу, – тараторила Хельга, а портье уже крутил диск телефона, вызывая такси, и носильщик подхватывал чемоданы. Хельга, привстав на цыпочки, чмокнула Андрея в щеку и быстро пошла к выходу.

Слегка ошарашенный, испытывая одновременно досаду и облегчение, Андрей взял чемодан и пошел к лифтам, поймав по дороге насмешливые взгляды пары у колонны и внимательный взгляд мужчины с газетой. Черт с ней, мелькнуло в голове, хоть высплюсь.

Глава 23

В поезде Стокгольм – Уппсала Андрей, чтобы убить время, зашел в ресторан, поковырял вилкой какой-то салат с кусочками мяса, просмотрел прихваченную с собой брошюру с эмблемой Института расовой биологии и фотографией большого здания, окруженного парком. В исторической справке говорилось, что институт был открыт 1 января 1922 года, что возглавил его профессор Херман Лундоборг, что первоначально институт располагался в трех комнатах в старом семинарском здании, потом много раз переезжал, пока в 1960 году не приобрел большое здание на территории Уппсальского университета. Описание деятельности института открывалось портретом Карла Гюнтера, именем которого институт был назван (Ханс Фридрих Карл Гюнтер, вот оказывается как), и цитатой из него, набранной большими, стилизованными под готику буквами: «Раса – скрытая очевидность: ее можно научиться видеть». Дальше шли фотографии в трех, как положено, проекциях типичных представителей арийской расы, балтийской расы, славянской расы и так далее – вплоть до лопарей, о которых брошюра сообщала только, что они «принадлежат к низшим расам, хотя и продвигаются с помощью старших арийских братьев к вершинам цивилизации».

Гадость какая, поморщился Андрей и отложил брошюру. Куда меня несет? Зачем мне эта скрытая очевидность, я же знаю, что это бред? Он подозвал официанта, расплатился и уже собирался встать, как вдруг к нему за столик присел молодой человек – серый свитер, коротка стрижка, дымчатые очки.

– Вам привет от Рафика, – произнес свитер. – Он просил передать, что не все идет так, как планировалось.

– То есть? – вдруг разозлившись, резко спросил Андрей.

– Ну, кое-что пошло не так, и нам приходится импровизировать на ходу, – ответил свитер. – Вам больше нет смысла ехать в Уппсалу. Можете возвращаться в Стокгольм, когда хотите. Нет, конечно, вы можете осмотреть город, но хорошо бы вам завтра утром быть в столице.

– А как же Институт расовой биологии?

– Можете для порядка засвидетельствовать почтение господину Гуннару Дальбергу.

– Это кто?

– Новый директор.

– Никакого почтения ни к нему, ни к его институту, ни к их деятельности я не испытываю, – почти закричал Андрей. – Что я здесь делаю, вы можете наконец объяснить? Что вам вообще нужно от меня?!

– Не кричите, – тихо сказал свитер. – В нашей работе тоже бывают накладки. Вот ваш билет на обратный поезд и ваучер отеля в Стокгольме. Тот же самый отель.

Ничего никому свидетельствовать Андрей, конечно, не пошел, вышел на привокзальную площадь, огляделся. Главный железнодорожный вокзал Уппсалы, на фронтоне которого красовались цифры «1866», смотрелся мрачновато: ну, прямо английский замок – арочные окна в первом этаже, башни по бокам, шпиль, часы над входом. На площади перед вокзалом – странный памятник: две фигуры, танцующие что-то вроде польки почему-то на голове у огромного смеющегося скрипача. То ли они ему мерещатся, то ли он им. Прямо как у меня, усмехнулся Андрей, мне тоже все время что-то мерещится. Или это я кому-то мерещусь?

До поезда оставалось всего полчаса. Пройтись по городу Андрей не успевал. Сел в вагон в крайнем раздражении, опять пошел в ресторан, заказал стопку абсолюта «Ренат Бренвин», обозначенного в меню как «северное вино», выпил, заказал еще, потом еще. Что-то пошло не так, черт бы их побрал! Воспоминания последних нескольких дней медленно кружились в хороводе: широкая гладь Невы у Горного института, Хельга, вкус ее помады, ее запах, ее липкая холодная кожа утром, гостиница в Стокгольме, страх в ее глазах, потом свитер, дымчатые очки… Господи, подумал Андрей, ведь всего четыре дня, а кажется, что нормальная жизнь была давно-давно. Как же мне надоел этот дешевый триллер. Только какой же он дешевый, если на карту поставлена Сашина судьба? И судьба Ковалевых? Ты же здесь, чтобы ему помочь? И им помочь? Ну, да. Конечно. Только я не понимаю, при чем тут я и как я смогу им всем помочь, кувыркаясь на пароходной койке с весьма профессиональной блондинкой или вот как сейчас – наливаясь абсолютом в поезде из Уппсалы в Стокгольм. Этого я не знаю, сказал внутренний голос, но водка качественная. Это точно, сказал Андрей внутреннему голосу и заказал еще рюмку.

* * *

Поезд замедлил ход, остановился, автоматические двери открылись, Андрей вышел на перрон и быстро покатил чемодан к вокзалу. Прошел через большой гулкий зал, стараясь не столкнуться со спешащими в разные стороны людьми, и вышел на привокзальную площадь.

– Андрей Петрович! – услышал он вдруг и обернулся. К нему, улыбаясь и протягиваю обе руки, шел коренастый пожилой человек, очень знакомый… Выпитая в поезде водка слегка замутила голову…

– Не узнаете? – спросил человек. – Дмитрий Васильевич Лобанов. Мы в Москве встречались.

«Слишком много совпадений», – устало подумал Андрей, понимая, что впутался во что-то крайне неприятное и что теперь ему так просто не выпутаться, а вслух сказал:

– Конечно, Дмитрий Васильевич, я вас прекрасно помню, не сразу узнал от неожиданности. Вы приехали или уезжаете?

– Ни то, ни другое, – ответит Лобанов, – я просто гуляю. Два дня назад приехал. Преимущества дипломатического паспорта, ну, вы же понимаете. Хумани нихиль а ме альенум путо[19]19
  Ничто человеческое мне не чуждо (искаж. лат.).


[Закрыть].

– Почему сюда? – спросил Андрей, внутренне сморщившись: забыл, а теперь вспомнил эту неприятную лобановскую манеру к месту и не к месту вставлять латинские изречения и цитаты из Ницше.

– Люблю Стокгольм. Я когда-то тут работал. А вы только что приехали? И где остановились?

Разговаривая, они прошли к остановке такси. Кончилось тем, что оба поехали не в тот отель, из которого Андрей уехал утром и в который у него был ваучер, а в тот, где жил Лобанов.

– Отличный отель, ад нотанда[20]20
  следует заметить (искаж. лат.).


[Закрыть], поехали, мой дорогой, не пожалеете.

Это оказался Grand Hôtel in Stockholm, большое коричневое здание; номер для Андрея тут же нашелся – на четверном этаже, окнами на гавань.

Бог с ним, подумал Андрей, заплачу, не безумные же деньги, и от кукловодов хоть ненадолго смоюсь, нарушу их планы. А может быть, как раз наоборот.

– Эти шведы все тут переделали, конечно, обновили, видерауфбау[21]21
  реконструкция (искаж. нем.).


[Закрыть], так сказать, – ворчал Лобанов, пока стояли у лифта. – Лет тридцать назад это был настоящий отель, не новодел какой-нибудь, прости господи, но нынче настоящие, кажется, только в Берлине и сохранились. Не чтут шведы традицию, не чтут… Ману проприа[22]22
  Собственноручно (искаж. лат.).


[Закрыть], так сказать, разрушают собственную историю.

– По-моему, нормально, чисто и удобно, – отозвался Андрей, предпочитавший простые функциональные интерьеры.

– Вечно вы спорите. Жду вас внизу минут через двадцать, – улыбнулся Лобанов. – Надо же нам наконец поспорить по-человечески. Да, кстати, вы газеты сегодняшние видели?

– Нет, а что?

– Вам будет интересно. Там сенсация, вышла новая книга, роман про Ницше. – Лобанов вдруг остро взглянул Андрею в глаза. – Некоего Арона Коэна. Спускайтесь, я принесу вам газету.

Не через двадцать, через пять минут Андрей был внизу, в холле, только поставил чемодан в номер. Лобанов тоже появился быстро, неся в руке номер Dagens Nyheter.

– Вы по-шведски легко читаете? Нет? Давайте я вам прочту. Вот, на первой полосе: петербургским издательством «Сфинкс» и одновременно таллинским издательством Kaalud выпущена книга Арона Коэна «Прогулки с Ницше». Это сатирический роман, рисующий современную Москву и абсурдность московской жизни, увиденной глазами философа, которого называют основоположником национал-социализма… Ну и так далее.

– Покажите, – Андрей потянул газету из рук Лобанова. Цветная фотография обложки, черными буквами – Aaron Cohen, Promenader med Nietzsche поверх большой, на всю обложку, репродукции с известной картины Нестерова – длинная фигура в белом, с посохом, рядом другая – в черной тройке, задумчиво прогуливаются на фоне чего-то зеленого. Лица собеседников как-то ловко размыты, слегка окарикатурены, вроде и похоже на оригинал, но при этом почему-то смешно. Ниже большая цветная фотография книжного магазина: вся витрина заставлена этой книгой на разных языках, Aaron Cohen. Promenader med Nietzsche. Aaron Cohen. Spaziergänge mit Nietzsche. Aaron Cohen. Le promenades avec Nietzsche. Aaron Cohen. Walks with Nietzsche. Только по-русски нет, но Андрей понимал, что в Петербурге сейчас эта книга – по-русски – тоже красуется во всех витринах…

– До какого часа у них тут книжные магазины?

– Закрыты уже.

Андрей стал читать – разобрать написанное по-шведски он мог, на немецкий все-таки довольно похоже.

– Слушайте, – рассмеялся Лобанов, – знал бы, что вы так в это вперитесь, ни за что бы не принес вам газету. Пойдемте наконец выпьем и поболтаем.

И поболтали. Да еще как поболтали. Начали спокойно, но конец вечера Андрей помнил смутно. Лобанов пил водку размеренно, и вроде бы никакого действия выпитое на него не оказывало, он только бледнел и говорил медленнее и четче. Андрей, младше его лет на двадцать, если не больше, пытался было не отставать, но куда там – быстро почувствовал, что язык его слушается плохо. Ну, да, еще же то, что он днем в поезде выпил. Оставалось слушать монологи Лобанова, иногда вставляя реплики.

– Вот вы говорите, осознать свою вину, – вещал Лобанов, хотя Андрей ничего подобного не говорил. – Но ведь жизнь – это не более чем переговоры с палачом о более или менее достойных условиях казни. Это для сильных. Для слабых – об отсрочке.

– Это нам с вами хорошо говорить, – сердился Андрей, – а все те, кого немцы после войны подвергли этой самой казни?! Как там насчет переговоров об условиях? Ведь никого же не спрашивали! Цыгане? Евреи? Армяне? В расход! Славяне? В рабство!

– Все так, Андрей Петрович, время было жуткое, но вы должны понимать: да, последователи Гитлера убивали за принадлежность к конкретной нации, но последователи Сталина-то убивали просто за принадлежность к роду людскому! В Германии хоть какие-то правила были: если ты не ариец, то с сорокового по шестьдесят пятый у тебя было много шансов пострадать. Но в Совдепии-то никаких правил не было! Кто угодно мог угодить под колесо!

– Это неверно, – ответил Андрей, – и там и там кто угодно мог угодить. Мой отец, к примеру, за что пострадал? К какой такой неправильно нации он принадлежал? Какие такие правила нарушил?

– Были перегибы, – повторил Лобанов и продолжал: – Гитлер совершил одну грандиозную ошибку: он понимал, что громадное большинство народа состоит либо из нечистых арийцев, либо из чистых, но лишенных признаков господ. И только меньшинство, то есть не просто чистые арийцы, а те, кто умеет и хочет управлять, имеет право на власть в стране. Он это говорил еще во время войны, в тридцать восьмом, выступая перед выпускниками офицерских школ. Вот тут-то и зарыта кощеева смерть классического национал-социализма – неизбежно возникает элита, которая столь же неизбежно перерождается, забывает о своей миссии, начинает мале фиде[23]23
  обман, злой умысел (искаж. лат.).


[Закрыть] копить материальные блага, оберегать собственную власть. Арийцами-то они остаются, но способность жертвовать собой ради блага нации теряют. Сказано же было: «Разве к счастью стремлюсь я? Я ищу своего дела!»

– Вы где учились, Дмитрий Васильевич? – спросил вдруг Андрей. – В Москве?

– В Берлине. Кончил берлинский орденсбург. А что?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Чем силен был национал-социализм в первые годы существования? Он давал массам простой и понятный лозунг, давал, проще говоря, смысл жизни. Каждый кретин и ублюдок, вступивший в партию, мог чувствовать себя крестоносцем, несущим обновление обветшалому человечеству. А теперь… Теперь эти кретины и ублюдки постарели, обзавелись барахлишком, дачами там, деньгами… Вокруг нас в обеих Россиях – души, искалеченные в предыдущую эпоху: палачи, убийцы, воры… У вас – пена, взбаламученная революцией и вскормленная коммунистами. Эти люди мертвы, а кто жив, тому хорошо за восемьдесят, но их омертвелые души вселились в молодых… У нас…

– Да нет же, – пытался вставить слово Андрей, – у нас уже давно не так!

Но Лобанов не слушал, ему явно хотелось выговориться:

– Национал-социализм, даже в его нынешнем, ослабленном виде поддерживает человека, помогает этим душам подняться, очиститься, а ваши демократы оставляют каждую душу наедине с собой. Это трудно, Андрей Петрович, это больно и страшно – нести собственную душу в одиночку. Поэтому у нас процесс духовного обновления нации идет быстро, а у вас он вообще не идет: вы умеете только заимствовать у американцев.

Андрею вдруг стало скучно, захотелось прекратить разговор, уйти, и он, пытаясь свести все к шутке, хмыкнул:

– Да вы мистик, Дмитрий Васильевич, верите в переселение душ. У нас в России все не так плохо, как вам кажется.

Но Лобанов шутливого тона не принял:

– Понимаете, Андрей Петрович, я ведь почти всю жизнь прожил в другой России, и мне сложно понять ту страну, которую вы упорно называете тем же именем. Уверяю вас, Россия – это совсем не то, что вы думаете.

– Я тоже почти всю жизнь прожил в другой России, и, честное слово, мне в моей демократической стране нравится гораздо больше, чем в вашей Москве.

– Ваше демократическое государство?! – Лобанов выпрямился и вперил взгляд в Андрея. – Посмешище и мучительный позор! Это всё лишние люди, как мудрец говорил! Они крадут произведения талантов и сокровенные мысли мудрецов и называют свою кражу культурой! Они выблевывают свою желчь и называют это газетой! Они приобретают богатство – и делаются от этого беднее, они стремятся к власти, они лезут друг на друга, потому что все хотят достичь трона! Безумцы! Карабкающиеся в бреду обезьяны!

– Всё цитируете… – протянул Андрей. – Вы, Дмитрий Васильевич, не жили при демократии, вы не можете судить. А одними цитатами из основоположника сыт не будешь.

– Жил, – коротко ответил Лобанов, – жил я при вашей демократии. Посмешище и мучительный позор. Ничего хорошего. Основоположник был прав. Равенства людей быть не может.

– Это-то верно, только весь вопрос в том, по какой линии проходит это самое неравенство. К расе или там к национальности это ведь не имеет отношения, ничего такого основоположник не говорил.

– Не говорил. Это умные люди всегда знали. Но есть особая порода людей, меньшинство, призванных властвовать, руководить и направлять, тянуть остальных за уши из их теплого уютного болота к свету. Вот про что классик говорил. Вы же один из нас, Андрей, вы же не будете этого отрицать.

– Да нет, – сердился Андрей, – ничего такого нет у Ницше. Он ведь не о власти писал, а о совести! Особая порода есть, и да, это меньшинство, но это люди не какие-то исключительно властные, а, наоборот, особенно совестливые, для которых истина важнее карьеры, честность важнее денег, любовь к людям важнее власти. Он про это писал. И это не природное, не врожденное свойство, его можно воспитать.

– Вана сине вирибус ира[24]24
  Гнев без силы тщетен (искаж. лат.).


[Закрыть], не горячитесь, – неожиданно проблеял Лобанов. – Это свойство врожденное, генетическое, в любой нации есть и пастухи, и стадо. Одним – беати поссидентес[25]25
  Буквально: «блаженны владеющие» (искаж. лат.).


[Закрыть], другим – беата стултика[26]26
  блаженная глупость (искаж. лат.).


[Закрыть].

– Почему не сказать по-русски, не понимаю, – накалялся Андрей. – А нация тут вообще ни при чем, и эти люди не пастухи, а совесть.

– Это вы от Льва Михайловича таких идей набрались? – спросил вдруг Лобанов, прищурившись.

– Откуда вы знаете Льва Михайловича?

– Встречались, – буркнул Лобанов. – И в Москве встречались, и в вашем убогом демократическом государстве встречались.

– Ну, тут еще вопрос – у кого из нас государство убогое!

– Хулить землю, Андрей Петрович, – самое ужасное преступление! – подмигнул Лобанов. – И вообще Бог умер, и бессмертия души никто больше не гарантирует.

– Из этого вашего путаника, – сердито сказал Андрей, – цитат можно надергать на любой вкус. Ну, при чем здесь Ницше?