Текст книги "Предчувствие беды. Книга 1"

Глава 20

Ежедневная дорога Андрея в университет занимала пешком минут пятнадцать и начиналась прямо с того места, где Большой проспект упирается в Кадетскую линию. В этом месте между домами на Кадетской был широкий проход, который вел во внутреннее пространство огромного университетского кампуса, усилиями университетских ботаников превращенного в парк. Оставив справа длинное однообразное здание физического, математического и астрономического факультетов, тянувшееся вдоль Кадетской аж до самой Невы, Андрей двинулся вглубь по аллее к видневшемуся между деревьями центру парка – звезде, центральному пятачку, к которому сходились пять главных аллей: одна – та, по которой он шел, – вела от звезды к Большому; вторая – к Неве, к филфаку, востфаку и Меншиковскому дворцу; третья выводила мимо Ботанического сада и здания химфака к ректорскому флигелю; четвертая – мимо геологического к метро и библиотеке Академии наук; пятая – под острым углом к четвертой – выходила на Тучков переулок и дальше на Средний. Единственным зданием по всему периметру, не принадлежавшим университету, был Меншиковский дворец – и то давно уже шли разговоры, что университет собирается его у города купить то ли под музей, то ли под новый факультет истории искусств. Собирается, но что-то никак не соберется.

Посередине звезды стоял чугунный фонарь на высоком и широком квадратном постаменте, на котором остряки-студенты в подражание Кембриджу аккуратными буквами, мелом, год за годом писали загадочное «Reality Checkpoint». Надпись регулярно стирали, и столь же регулярно она появлялась вновь. Вокруг звезды, как всегда, в любое время суток и почти в любое время года, исключая совсем уж лютые февральские морозы, и тем более сейчас, в этом необычно теплом ноябре, в живописных позах, группами, по двое и поодиночке, стояли, сидели, лежали студенты. Андрей миновал фонарь и двинулся по второй аллее – к востфаку.

Утренней парой был сегодня семинар по истории идей, который Андрей вел уже несколько лет для магистрантов, но и несколько аспирантов ходили. Они читали русских и немецких мыслителей конца XIX – начала XX века, обсуждали их статьи. Вчитывались в тексты Плеханова, Федотова, Бердяева. Главным для Андрея было не столько объяснить студентам, сколько понять самому, как могла Россия так страшно ошибиться, как возможно было, что умные, серьезные, думающие люди своей работой, как им казалось, во благо человечества, смогли, нужно прямо сказать, расшатать нравственные народные устои, подготовить почву для того, чтобы горстка мерзавцев могла с удивительной легкостью захватить власть и двадцать лет терзать несчастную страну; и как могли эти мерзавцы подчинить себе стомиллионный народ, ввергнуть страну и весь мир в страшную кровавую войну.

Андрей вошел в аудиторию, свою любимую, небольшую, но светлую, с окном в зеленый двор, а не на набережную, по которой сплошным потоком шли автомобили, так что летом и окно не открыть из-за шума. Хотя до начала оставалось еще почти десять минут, Анна и Лена, две неразлучные подружки-магистрантки с исторического, уже сидели на своих обычных местах и, не замечая ничего и никого, упоенно читали, сдвинув головы, ксерокопию какой-то статьи, сопя и возбужденно переглядываясь. Андрей тихо сел за преподавательский стол, достал синий сборник Федотова в бумажной обложке и стал проглядывать, освежая в памяти вообще-то давно и хорошо знакомый текст.

Дверь распахнулась, влетел Миша-маленький, тоже магистрант, но с политологического, буркнул неопределенное приветствие, впечатал рюкзак в стол и уселся – как обычно, на максимальном удалении от Анны-Лены, с которыми никогда не разговаривал, да и они делали вид, что его нет: Андрей подозревал тут какой-то бывший и плохо кончившийся роман, а то и два, но подробностей не знал, да и зачем ему подробности.

Вошли еще трое, один историк, Нодар, и двое социологов, имен которых Андрей не помнил. Следом за ними еще несколько человек. Последним вошел Миша-большой, аспирант Андрея, ходивший на этот семинар уже не первый год и не столько учившийся, сколько помогавший Андрею проверять эссе и готовить тексты. Андрей планировал со следующего года передать семинар ему, надоело талдычить одно и то же сколько лет, пусть парень потренируется.

О, Миша-большой сегодня не один. Следом за ним в аудиторию вошла девушка, которую Андрей видел впервые. Он чуть приподнял брови – девушка очень красивая, а Миша-большой был знаменит тем, что девушек не замечал в упор, предпочитая просиживать целые дни в библиотеке и архиве – писал диссертацию о Лаппо-Данилевском и ни о чем, кроме Лаппо-Данилевского, думать и говорить не желал. Но с Андреем у них был строгий уговор: на семинаре – никакого Лаппы. И хотя Миша-большой иногда забывался, Андрей всегда пресекал его под дружный смех студентов, об уговоре знавших.

– Андрей, – спросил Миша, – вы разрешите Анне присутствовать? Может, хоть вы ее разубедите, а то у меня никак не получается.

– Конечно, Анна, заходите, – ответил Андрей. – а в чем я должен вас разубедить?

Девушка действительно красива. И не просто красива: была в ней какая-то уверенность, порода, стать – непонятно, как это назвать, мимолетно подумал Андрей. Славянские высокие скулы, большие серые глаза, светлая шатенка, довольно коротко стриженная…

– Она хочет поехать в Москву, – сказал Миша, усаживаясь.

– Ну и что? – удивился Андрей. – Поезжайте, конечно, почему бы и нет. Для историка там просто рай в смысле архивов. Вы ведь историк?

– Она историк, но вы не поняли, профессор, – ответил Миша. – Она хочет уехать насовсем.

– И вы привели ее на семинар по Федотову, – прищурился Андрей, разом все поняв, – чтобы я ее от этого шага отговорил?

Миша смолчал, на этот раз ответила Анна:

– Вы опять не поняли, профессор. Меня никто никуда не приводил – я сама пришла. И пришла, чтобы уговорить членов вашего семинара поехать вместе со мной. Я еду строить Национальную Россию, а не этот убогий придаток американской псевдодемократии.

– Национальная Россия – это хорошо, – сказал Андрей. – У них там много такого, что нам хорошо бы позаимствовать, но и демократия тоже вещь полезная. А американцев я тоже не слишком люблю.

– Не любите – но живете под их властью? – тут же перешла в атаку Анна. – Прислуживаете им? Променяли высокие принципы на комфортную жизнь и высокую зарплату?

– Ого! – сказали Анна-Лена с заднего стола.

«Все-то ты про меня знаешь», – подумал раздраженно Андрей, умевший с первого взгляда определять в студентах эту вот уверенность, основанную не на опыте, а на догме. Но вместе с раздражением мелькнуло что-то еще… Сожаление?

Серые глаза смотрели с вызовом, и Андрей примирительно сказал:

– Ладно, время идет, а у нас сегодня довольно сложные тексты. Подискутируем по ходу дела. Что у нас сегодня, кто напомнит?

– «Защита России» и «Февраль и Октябрь», – тотчас откликнулся Миша-маленький.

Студенты зашелестели ксерокопиями, Нодар задал какой-то вопрос, один из социологов ему ответил цитатой, Анна-Лена хором возразили, Андрей вставлял реплики, направляя и подталкивая, и семинар потек своим чередом. Все участвовали, все спорили, все крыли цитаты цитатами, причем Миша-маленький, как с удовольствием заметил Андрей, цитировал, заглядывая в свои исчирканные пометками листочки, не только две заданные, но и другие статьи Федотова.

Андрей на мгновение отвлекся и вдруг услышал звучный голос Анны:

– Это что, профессор, и есть ваш хваленый семинар? Я-то думала, что вы тут о серьезных вещах, а вы уже сорок минут мусолите две статейки.

– Статейки, Анна, вполне того достойны, – парировал Андрей, – а что вы называете серьезными вещами?

– Мне кажется, что сегодня, когда идет острая идеологическая борьба двух систем, когда мир висит на волоске, – начала Анна, явно кого-то цитируя, – стыдно тратить время на тексты полувековой давности, а уж если тратить, то на конструктивную критику, на то, чтобы развенчивать чуждую идеологию, а не на ваш якобы объективный анализ. Вот послушайте.

Анна достала из рюкзачка сложенную газету, развернула.

– Это вчерашний номер «Нации». На третьей странице большая статья, где как раз этого вашего Федотова цитируют. Вот послушайте, что такое настоящий анализ, – и стала читать.

«Пытаясь оправдать изменников и предателей Родины, реакционный философ Г. Федотов писал: “Нравственный смысл измены заключается в том, что родина не является высшей святыней, что она должна подчиняться правде”. Эти жалкие потуги протащить убогую теорийку абстрактной, наднациональной правды с железной неизбежностью приводят Г. Федотова к оправданию коммунистического мракобесия: говоря о преступной деятельности большевистских агитаторов в рядах русской армии на фронтах Первой мировой войны, он пишет далее: “Мы увидели народ, который отказался защищать родину, народ, который сказал себе: «На что мне Россия? Плевать мне на Россию! У меня один враг – мой буржуй!»” Великий народ, отравленный бациллами коммунизма, зараженный инфекцией вненациональной “справедливости”, дробящий клетки единого национального тела на бредовые “антагонистически классы” – вот единственно возможное и вполне логичное практическое следствие его теорийки. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что Г. Федотов, будучи не в ладах с логикой, иногда допускает и вполне здравые суждения, например такие: “Для кого нет ничего выше рабочего класса, те не остановятся ни перед чем ради своего идола”. Совершенно разумная мысль».

Анна остановилась, чтобы перевести дух, и тут подали голос Анна-Лена:

– В вашей «Нации», Анна, неточно: у Федотова иначе.

– Как это неточно?! – возмутилась Анна.

– Ну вот же, вот ведь ксерокс с первого издания, смотрите, тут сказано: «Для кого нет ничего выше рабочего класса или Великой России, те не остановятся…» – или это вы пропустили про Великую Россию? А в первой цитате в самом конце тоже пропуск: у него сказано «Плевать мне на Россию! У меня один враг – мой буржуй, а я и под немцами проживу». Вот этого, про немцев, у вас нет.

– Это несущественно, – уверенно парировала Анна, – выпущенные места только затемняют общий смысл, и потом, это идеологически вредные высказывания.

– А кто автор статьи? – спросил Андрей.

– В. Медведев.

– А! – сказал Андрей. – Этот! Этого я знаю.

– Что же, – вдруг подал голос Миша-маленький, – вы хотите сказать, что можно вот так кромсать автора, приписывать ему не его слова, а потом его же и ругать?

Анна медленно развернулась и посмотрела на Мишину лохматую голову. В глазах мелькнуло презрение.

– Естественно. Это только у вас принято цепляться за каждую букву и столетиями толочь воду в ступе, споря о значении никому не нужных слов. Мы же презираем этот талмудизм, мы мыслим идеологически.

– У кого это у вас и кто это мы? – накаляясь, спросил Андрей. За все годы преподавания подобные случаи были у него всего два или три раза, и он ничего не мог с собой поделать: каждый раз реагировал очень остро. Наверное, слишком остро.

– А то вы не понимаете, профессор! – фыркнула Анна.

Она встала, подхватила рюкзачок, шлепнула походя Мишу-большого свернутой «Нацией» по затылку и гордо выплыла из аудитории, хлопнув дверью.

Возникла пауза.

– Андрей, извините, пожалуйста, – сказал Миша-большой. – Она сказала, что в «Нации» интересный комментарий, и попросилась на семинар. Я же не знал…

– Тем более красотка такая, – еле слышно прошелестели сзади Анна-Лена.

– Ничего, – сказал Андрей, остывая. – Это просто крайности, не очень умные к тому же. Жаль, что я не знал про эту статью. «Нацию» вообще читать полезно, там иногда между строк можно вычитать интересные вещи, особенно это касается вас, господа политологи-социологи, – обратился он к молчавшим во время перепалки студентам. – Нужно только уметь вылущивать смысл из этой их не всегда, – он улыбнулся, – стилистически безупречной формы.

– Как-то вы слишком мягко, профессор, – подал голос Нодар. – По-моему, это читать вообще невозможно. Злобные и глупые тексты.

– Вы неправы, Нодар, – Андрей чувствовал, что теперь, когда Анна так ярко продемонстрировала одну крайность, он обязан увести ребят от противоположной. – Конечно, стилисты они аховые, но вы подумайте, как им бесконечно трудно противостоять всему миру. Не забывайте, никогда не забывайте, чем мы обязаны Рейху. Полвека, конечно, почти прошло, вы скажете, что это уже история, но, во-первых, мы здесь, – он снова улыбнулся, – все-таки на семинаре по истории идей, а во-вторых, подумайте: где бы мы были сегодня, если бы рейхсвер не сломал хребет красной угрозе?

– Никто и не забывает, – сказал Нодар, и Миша-маленький закивал, соглашаясь.

– Конечно, – поддержал один из социологов, бритый наголо и с серьгой в ухе, – Рейх и НР легко критиковать, будто там подавляются права личности. Зато у них нет безработицы, зато у них образование бесплатное, зато у них равенство и справедливое распределение. И вообще концепт личности, возможно, устарел. Мне ближе концепт народа.

– Я тоже так считаю, – подхватил второй социолог в майке с эмблемой какой-то неведомой Андрею рок-группы, – что будущее за национал-социализмом. Ведь демократии только притворяются властью народа, а на деле это власть денег. И потом, в демократии все-таки слишком много от коммунистической идеологии.

«Эти социологи гораздо более левые, чем кажутся, – подумал Андрей. – Я и сам левый, конечно, но тут не так все просто».

– Демократы, конечно, говорят об «элементах социализма», – продолжал социолог, – но ведь дураку ясно, что это камуфляж.

– А вас не смущает, – спросил Андрей, понимая, что семинар идет совершенно не туда, но не в силах остановиться: со многим он был согласен, сам многократно спорил на эти довольно сложные темы с друзьями и понимал, что резкость студентов – от молодости. – Вас не смущает, что слово «социализм» присутствует и в названии вашего «единственно верного учения», как его называют идеологи «Нации»?

– Так ведь в том-то и дело! Тут же ударение на «национал»! Ребенку же ясно, что социализм без национальной идеи ведет неизбежно к той же самой разрушительной идеологии интернациональной вседозволенности!

– И обратно к чудовищу коммунизма, – с пафосом закончил тот, что с серьгой, – которое ценой таких жертв удалось раздавить в тридцать восьмом году! Вы что, хотите возврата красной чумы?!

– Ребята, – примирительно сказал Андрей, – вы из меня тут какое-то чудище сделали. Я же не спорю, я только хочу сказать, что это все не так просто, не такое черно-белое, тут много нюансов. Чтобы в этих нюансах разбираться, мы с вами тексты и читаем. Давайте-ка вернемся к Федотову.

И они вернулись к Федотову. Но семинар был испорчен бесповоротно: Андрей с трудом дотянул его до конца. Он все время мысленно искал слова, которыми можно было убедить этих горячих ребят, и понимал, что это невозможно: всю сложность проблемы они поймут только лет через десять, когда подрастут, когда остынут их головы и они научатся отличать здоровые элементы национал-социализма от болезненных, вроде тех, которые выплеснула сегодня на них эта Анна. Пока что нужно просто читать с ними тексты, причем без купюр, вдруг рассердился он задним числом, без этих идиотских идеологических комментариев. Мы же все-таки на историческом семинаре.

На душе было муторно.

Глава 21

Обещанное свидание с человеком из МИДа Лева устроил довольно быстро – недели через полторы. Позвонил накануне, продиктовал телефон, описал, как выглядит этот человек («высокий, полноватый, чернявый, лысоватый, лет пятидесяти, на армянина похож – так он и есть армянин»). Андрей позвонил, договорились встретиться вечером, на Невском, в кафе «Зингер», на втором этаже зингеровского дома, из окна – лучший в городе вид, прямо на Казанский собор.

Андрей пришел минут за десять и прямо от двери увидел за столиком у самого окна человека, похожего на описание: полноватый, лысоватый, в темно-синем пиджаке с темно-красным галстуком-бабочкой. И этот человек, сидевший лицом к входу, приподнялся, увидев Андрея, – тоже, видимо, узнал по описанию. «Интересно, – промелькнуло в голове, – как Лева меня ему описал? Высокий, тощий, светлый шатен? Или просто – каланча?»

– Рафик, – представился чернявый, – здравствуйте, присаживайтесь.

Сели за столик, заказали подошедшей официантке по чашке капучино. Андрей – простой, Рафик – с корицей и еще чем-то – Андрей не расслышал: в кафе было шумно, туристы галдели на всех мыслимых языках, тыча пальцами в подсвеченную колоннаду собора за окном, в огромную сияющую рождественскую елку перед собором, в разложенные на столиках планы Петербурга…

– Спасибо, что согласились встретиться, – начал было Андрей, но Рафик его перебил:

– Для Льва Михайловича я готов на все что угодно! Это такой человек, такой человек! Вы давно с ним знакомы?

– Он был моим профессором, когда я учился в магистратуре.

У Рафика была странная манера не смотреть в глаза собеседнику – вроде сидим лицом к лицу, но никак не удается поймать взгляд.

– Как вам повезло! Учиться у Льва Михайловича! Вы ведь историк?

– Скорее, политический историк, – ответил Андрей заученной шуткой. – Или исторический политолог, как вам угодно.

– Прекрасная профессия! – продолжал Рафик. – И очень удачно, что вам удается так часто бывать в Москве, это же необходимо при вашей специальности.

– Да, довольно часто.

– Вы ведь один ездите, без супруги? Супруга ваша ведь в бизнесе?

– Да, в строительном.

– Это хорошо, строительный бизнес сейчас на подъеме. – Рафик неожиданно остро глянул Андрею прямо в глаза и тут же снова отвел взгляд.

– Я вижу, вы много обо мне знаете.

– Лев Михайлович про вас рассказывал. Так что я могу для вас сделать?

– Не знаю даже, как и начать, – ответил Андрей. – Это все звучит довольно глупо, и потом это на самом деле две просьбы, а не одна. У меня в Москве есть одна знакомая семья, очень хорошие люди, они мечтают эмигрировать, нельзя ли как-то помочь? И второе дело – есть одна рукопись…

Минут за двадцать благодаря наводящим вопросам Рафика Андрею удалось более или менее связно изложить оба дела – и что нужно как-то помочь Ковалевым выехать, диссидентская семья, грозит арест, мечтают уехать, и что есть очень смешной роман про московскую жизнь, сделанный как разговоры с вдруг воскресшим Ницше, настоящая бомба, которую он, Андрей, готов издать, то есть найти издателя и оплатить, но проблема в том, что после публикации, хоть и под псевдонимом, если автора вычислят, у него будут большие неприятности, и его тоже нужно будет спасать.

– Ну, что мы можем сделать, – задумчиво протянул Рафик, – через два месяца предстоит встреча в верхах – не на высшем уровне, но достаточно высокопоставленные люди с обеих сторон, обычно на такие встречи с нашей стороны представляют список политзаключенных или просто диссидентов московских, и, простите за грубость и прямоту, начинается торг: они требуют обычно каких-то поставок, или просто денег, мы в ответ – требуем кого-то освободить… Ковалевых ваших мы, конечно, можем попробовать вставить в этот список… Хотя, как я понимаю, они ведь пока что на свободе?

– Да, пока что на свободе.

– Это нехорошо… То есть я не то хотел сказать. Конечно, это прекрасно, что они не в тюрьме, но это несколько осложняет задачу… А этот ваш загадочный автор – Арон Коэн, да? Он ведь не собирается раскрываться? В смысле заявлять, что это он автор?

– Нет, насколько я могу судить, – ответил Андрей.

– Вот если бы он после публикации собрал корреспондентов и объявил, что это он написал эту вашу бомбу, нам было бы проще…

– Нет, это не годится, – испугался Андрей. – Его же сразу арестуют.

– Да-да, я понимаю. – Снова мгновенный острый взгляд в глаза. – Но мне вы можете сказать его настоящее имя?

– Мне бы не хотелось пока раскрывать псевдоним.

– Да-да, я понимаю. Давайте сделаем так: я поговорю у нас там кое с кем, и через пару недель встретимся снова. Можно здесь же, симпатичное место, и вид замечательный. Хотя кофе они, конечно, варить не умеют… Я вам позвоню.

* * *

Кончился декабрь, какой-то в этом году особенно темный и противный, подошел и прошел Новый год. Андрей никуда на рождественские каникулы не ездил, просидел все две недели дома, дописывал статью. Нина с подружками съездила в Швейцарию покататься на лыжах, привезла привет от Ольги…

– Твоя тетка просто чудо! – восхищалась она. – Ведь ей девяносто шесть, а бодра. Что воздух швейцарский делает! Съездил бы ты к ней, она про тебя спрашивала.

– Съезжу обязательно, – ответил Андрей, зная, что вряд ли.

Рафик позвонил в начале февраля, Андрей уже и надеяться перестал, да и забыл за повседневной суетой и про Ковалевых, и про Сашу. Нет, не то чтобы забыл, но как-то разговор тот московский и рукопись отошли на второй план, стерлись. Эти два дела – просьба Ковалева и Сашина рукопись – в его сознании слились почему-то в какое-то одно обязательство, и тут оказалась ловушка для совести: для публикации рукописи он что-то время от времени делал, с кем-то встречался, разговаривал, и это удивительным образом создавало ощущение, что и с другим делом у него тоже что-то двигается.

Дело с рукописью тоже не то чтобы продвигалось: знакомые знакомых свели с некоей Аллой, хозяйкой небольшого издательства «Сфинкс». Та согласилась посмотреть рукопись, а прочитав, охотно взялась ее издать. Только с правами вышла заминка.

– Андрей, вы же понимаете, нужен контракт, а как мы его получим, если вы отказываетесь сообщить фамилию автора?

– Давайте я подпишу, – говорил Андрей.

– Но у вас же нет никаких доказательств, что вы имеете на это право.

– Доказательств нет, – соглашался Андрей, – никаких, только мое слово.

– Я вам верю, – отмахивалась Алла, – но это же вопрос юридический.

Так и топтались на месте, а время шло.

В начале февраля Алла вдруг позвонила, и неожиданно Андрей услышал:

– Все проблемы решились. Что же вы сразу не сказали, что за вашей просьбой такие люди стоят!

– Какие люди? – не понял Андрей.

– Влиятельные! – рассмеялась Алла. – Будем печатать вашего Коэна.

Это Рафика работа, подумал Андрей. И ошибся.

* * *

Рафик позвонил десятого февраля и назначил встречу на том же месте. Встретились опять вечером, за окном мело, снег летел почти горизонтально в свете ярких цветных фонарей, народу в кафе на этот раз было немного. Сели за тот же столик, заказали кофе, и Рафик сообщил, что Ковалевых включили в список.

– Какой список?

– Ну, я же говорил вам, перед каждой встречей формируется список, начинается торг. Это ничего не гарантирует, но шанс есть. А с рукописью у вас как?

– Приняли в издательство.

– В какое?

– В «Сфинкс». А вы не знаете разве? – прищурился Андрей.

– Теперь знаю, – улыбнулся Рафик и вдруг заторопился.

Примерно через месяц он снова позвонил. Снова встретились в том же кафе, уже как-то рутинно, сели за тот же столик. Рафик был какой-то напряженный, без своей обычной улыбки. Пока несли кофе, Андрей болтал о какой-то ерунде, нервничал – напряжение Рафика передалось. И тут Рафик выдал:

– Андрей, вам нужно ехать в Уппсалу.

– Куда? – изумился Андрей.

– В Уппсалу. Напишите декану письмо, что вам нужно по работе в шведский Институт расовой биологии.

– Куда?! – еще больше изумился Андрей. – Что мне, историку, там делать?

Про это учреждение он был наслышан и про его сомнительную репутацию тоже знал.

– Придумайте что-нибудь. Нужно, чтобы кто-то был в Швеции, когда их туда привезут. Кто-то, кому они доверяют.

– Кто доверяет?

– Да ваши родственники.

– Вы Ковалевых имеете в виду?

– И Ковалевых тоже, – раздраженно сказал Рафик.

И Андрей понял, что инкогнито автора «Прогулок» раскрыто.

– Ехать нужно будет паромом.

– Почему не лететь?

– Так нужно. Как только откроется навигация – это конец апреля, скорее всего. Может быть, начало мая. В университете вас отпустят на недельку, билеты принесут, с визой тоже проблем не будет.

– То есть у вас все под контролем? – Андрей ощутил странное раздражение, будто Рафик не его просьбу выполнял, хотя и странным способом.

– Вот именно что под контролем, только не у меня, – сказал Рафик и внимательно посмотрел на Адрея своими черными, слегка на выкате печальными глазами. – Не у меня, к сожалению.

– И я смогу помочь… мои родственникам?

– Для того и едете, – сказал Рафик, отводя взгляд и тщательно размешивая сахар в принесенном кофе.