Текст книги "Предчувствие беды. Книга 1"

– Ах, Андрей Петрович, только просвещение масс при помощи так называемой свободы прессы и чтения газет всегда и всеми и в самом деле может достигнуть того, что дух перестанет быть в тягость самому себе!

– Слушайте, хватит цитировать, да еще и неточно! Скажите по-человечески! Бог с ним, с основоположником. Скажите, вы правда знакомы с Левой?

Лобанов подцепил двумя пальцами рюмку, опрокинул ее в рот, налил еще, еще раз выпил. Помолчал.

– Андрей, вы ведь догадываетесь, где я работал до пенсии? Ну так вот. Лев Михайлович был сотрудником вашего посольства в Москве. Мне было поручено его завербовать. Он оказался хитрее.

– То есть это он вас завербовал? – удивился Андрей.

– Нет, до этого не дошло. Но очередное звание мое пролетело как фанера над Лионом. А что до основоположника, то почему вы думаете, – пьяно улыбнулся Лобанов, – что ложность суждения должна служить нам возражением против этого суждения? Важна не истина, а то, насколько суждение поддерживает жизнь, поддерживает нацию – самые с виду ложные суждения для нас самые необходимые.

И Андрей понял, что над ним издеваются и что никакого толка он не добьется. Да и пьян он уже был тоже основательно, а в пьяном виде всегда стремился уползти в норку, спрятаться, пережить, не показать. Лобанов еще что-то говорил, но Андрей не слушал. Разговор вскоре завял. Они распрощались.

Глава 24

Андрей проснулся рано, выдернул себя из постели, долго стоял под душем. Голова болит, во рту сухо, но вообще-то ничего страшного. Что значит качественный напиток – ведь граммов семьсот он вчера в себя влил… Никогда в жизни столько не пил. Он высушил волосы феном, оделся и собрался спускаться к завтраку. «Нужно Саше позвонить, – вдруг подумал он и потянулся к телефону. – Просто спрошу, как дела».

Набрал код оператора – с Москвой автоматической связи не было. Продиктовал номер, который знал наизусть, положил трубку и стал ждать. Зазвонил телефон, он схватил трубку.

– Алло?

– Москва, соединяю, – пропел по-английски женский голос.

– Саша! Это Андрей, привет, как у вас дела?

Пауза, и неожиданно Андрей услышал рубке незнакомый мужской голос:

– Кто звонит? Кто звонит?! Алло!

Андрей медленно положил трубку. В голове было совершенно пусто. Он снова набрал оператора, достал записную книжку, листнул, продиктовал оператору номер Рихарда. Оператор перезвонила через две минуты, извиняющимся голосом сказала, что абонент declined the call[27]27
  отклонил вызов (англ.).


[Закрыть]. Не хочет разговаривать, значит. Он еще посидел, бессмысленно глядя на телефон, потом встал, включил телевизор, снова сел. На экране возникла знакомая уже обложка с репродукцией Нестерова, дикторша что-то быстро говорила по-шведски, он ухватывал отдельные слова… sensationella… innovativa… Nietzsche… anonym från Moskva… fantastisk[28]28
  сенсационный… уникальный… Ницше… анонимный автор из Москвы… потрясающе (швед.).


[Закрыть]…

Андрей встал, спустился к завтраку. Увидел за вчерашним столиком Лобанова, подсел.

– Я звонил в Москву, своим родственникам, – сказал он, глядя в стол. – Ответил какой-то незнакомый голос.

Лобанов сочувственно кивнул:

– Это вы Александру Шереметьеву звонили, мужу вашей сестры?

Андрей только вытаращил глаза на собеседника, ничего не сказал. Налил себе кофе из металлического кофейника. Есть совершенно не хотелось, он заставил себя проглотить кусок сладкой селедки, выпил отвратительного кофе. Минут через десять Лобанов встал, Андрей автоматически поднялся следом. Вышли на улицу, пошли по набережной, свернули в Королевский сад.

– Прогуляемся, – сказал Лобанов. – Вам в четырех стенах сидеть сейчас не следует, да и мне полезно прогуляться, заодно покурю и посмотрю, как молодежь работает.

– В смысле? – не понял Андрей.

– В смысле что вас ведут – вон там на скамейке наши… А вон там, в машине, кажется, ваши…

– Ведут? Меня? Зачем?

– Господи, – вздохнул Лобанов, – вы и правда ничего не понимаете. Ну, все же просто. Этот ваш писатель и все его сатиры никому не интересны. И Ницше, именем которого они клянутся в каждом абзаце и в каждой фразе своих официальных речей, никому уже давно не интересен. Ну, да, основоположник, ну, да, вся РНР увешана лозунгами вроде «Учение Ницше всесильно, потому что оно верно». Чушь же, согласитесь! Или вот, прямо перед моим окном висит: «Идеи Ницше живут и побеждают». Это все для масс, это все идеология. Элита ни во что уже давно не верит. И сатирой тут ничего не сделаешь.

– Элита?!

– Не нравится слово? Ну, пусть будут власти предержащие. И во всей этой истории, в которую вы по наивности впутались, ни книга эта, ни ее автор никому не нужны. Все гораздо проще: нашим нужен громкий политический процесс над евреем, автором пасквиля, предателем родины (они, как я понимаю, очень расстроились, когда поняли, что Арон Коэн – не еврей). Вашим нужен громкий московский политический процесс над писателем, чтобы показать всему миру, что в РНР нет свободы слова, и вообще антисемитизм (они тоже огорчились, когда выяснилось, что автор, как теперь выражается у вас в Петербурге молодежь, ни разу не еврей – не пришьешь РНР антисемитизм). Разве так по-русски говорят – ни разу не еврей? Совсем вы там у себя русский язык забыли.

Андрей молчал.

– Или другой вариант, более вероятный, – продолжал Лобанов. – Москва (а «Москва» тут значит «Берлин») хочет большого скандала, хочет доказать, что это все провокация, и книгу на самом деле написали вы – под диктовку ваших или американских спецслужб.

– Я?!

– Вы, вы, а иначе зачем, вы думаете, вас сюда привезли? Шереметьевых спасать? Не смешите меня. Наши, скорее всего, хотят представить все как большую провокационную операцию ЦРУ: мол, этот господин Рихтер, профессиональный политический историк, то есть работник идеологического фронта, уговорил своего ни в чем не виноватого родственничка…

– Дмитрий Васильевич! Что вы несете, какого фронта я работник?!

– Идеологического. Не перебивайте, если хотите понять, в каком мире живете. Уговорил, значит, своего родственничка выдать себя за автора скандальной книги и передал в издательство – по заданию вашей разведки, естественно – готовый текст. То ли сам написал, то ли ему из Лэнгли прислали… Не зря, де, этот Рихтер все ездил в Москву, якобы в архивы, а на самом деле выполнял тайные шпионские задания. Содержание книги наши, конечно, представляли себе смутно, только по издательскому анонсу («это сатирическая бомба, показывающая абсурд современной московской жизни»), но автора вычислили. А ваши, питерские, рукопись прочли и увидели шанс раздуть скандал, чтобы иметь очередную возможность обвинить наших в нарушении прав человека. Автора они, конечно, тоже вычислили, вот и послали вас в Стокгольм, якобы Шереметьевых встречать.

– Откуда вы это все знаете?

– Да я такие комбинации всю жизнь рассчитывал, узнаю знакомые ходы.

– Какие такие ходы?

– Ну, какие… Как они обычно работают? И наши, и ваши? Подсылают бабу, а там она подсыплет чего-нибудь в ваш утренний кофе – вы и не поймете ничего, проснетесь в Москве. Что покраснели-то? А, была уже, значит, баба? Интересно, кто? Как ее звали?

– Хельга.

– О! Это серьезно. Надеюсь, это не вы ей сказали настоящее имя автора?

– Что вы себе позволяете?!

– Да я все понимаю, Андрей, – махнул рукой Лобанов, – и совершенно вас не осуждаю. Ваэ соли[29]29
  Горе одинокому (искаж. лат.).


[Закрыть], так сказать. Опять же – натура сик волюит[30]30
  так пожелала природа (искаж. лат.).


[Закрыть], а чего волюит натура… А Хельга профессионалка, и преотличная. Я вам даже немного завидую.

– Вы хотите сказать, – не веря, спросил Андрей, – что наши специально послали меня сюда и подсунули Хельгу, чтобы меня похитили и посадили в Москве в тюрьму?

– Нет, Хельгу вам, как вы выражаетесь, подсунули, конечно, наши, но послали вас ваши, и именно с этой целью. Да не переживайте вы! Подумаешь, посидели бы пару месяцев в московской тюрьме. Вас бы быстро обменяли – я даже догадываюсь, на кого. Зато вернулись бы домой героем, было бы о чем с Львом Михайловичем поговорить.

– Но тогда почему… Почему Хельга так неожиданно уехала? Какую-то тетку выдумала, явно же неправду говорила.

– Что-то пошло не так, значит. Возможно, наши обнаружили ваших, поняли, что идет не одна операция, а две одновременно, одна их, другая чужая, побоялись, что это не они двигают фигуры, а ими кто-то двигает. Засомневались. Отменили. Бывает сплошь и рядом.

– Зачем вы мне это все рассказываете?

– А вы мне симпатичны, – улыбнулся вдруг Лобанов, – вот я и пытаюсь внушить вам мысль, что ваши там тоже далеко не ангелы. А то заладили: демократия, свобода…

– Господи, Дмитрий Васильевич, ради чего это все?

Лобанов помолчал.

– Идет война, Андрей Петрович, – сказал наконец он, – и мы в этой войне пешки. Ваши заокеанские хозяева и наши берлинские – вот настоящие игроки. Уверен, что и ЦРУ, и нацбезопасность полностью в курсе дела. Политикам с обеих сторон нужны аргументы на переговорах – вот спецслужбы им эти аргументы и выстраивают. К сожалению, это так. Вы думаете, идет война добра со злом? Идет война дураков с дураками. Нами – да и вами – правят злобные недоучки с куриными мозгами, которые только такие вот, с позволения сказать, операции и умеют придумывать.

– А вы сами? – вдруг взорвался Андрей. – Вы-то сами? Элита! Вы же из них, из этих… кукловодов! Комбинации он рассчитывал! Вам на людей плевать, они для вас материал!

– Не кричите, – спокойно остановил Лобанов. – Я уже давно в отставке, просто наблюдаю со стороны. Как и ваш Лев Михайлович. Мы с ним в одинаковых чинах, кстати. – Лобанов помолчал, потом вдруг добавил: – Вот с кем мне интересно было бы теперь поговорить… Жаль, что это нереально.

Они делали уже третий круг, каждый раз поворачивая мимо памятника в центре сада, и Андрей вдруг увидел их со стороны: длинная фигура в светлом костюме, рядом плотный коренастый в темном пиджаке, неторопливо прогуливаются, о чем-то беседуя… Идиллия, черт возьми. Чистый Нестеров.

– Что же делать? – спросил Андрей.

– Ницше был прав: водораздел проходит не между классами, и не между нациями, и не между богатыми и бедными, а между людьми с самоуважением и людьми с стремлением к полезности. Вот вам еще одна теория. Знаете, сколько их было…

– Да кончайте вы цитировать!

– Думаю, что сделать ничего нельзя, – сказал Лобанов. – Да и зачем? Ладно, мне пора, на самолет опоздаю.

– Вы куда?

– Куда-куда. В Москву, куда же еще… А вы погуляйте, погуляйте. Стокгольм – красивый город. Не Берлин, конечно, но тоже недурен. Нате вот вам, – Лобанов протянул Андрею твердую картонную пачку «Бранденбурга», – одна сигарета осталась, покурите, это успокаивает.

– Да я не курю, – ответил Андрей, но пачку зачем-то взял и сунул в карман пиджака.

– Заку́рите, – уверенно сказал Лобанов и, махнув на прощанье рукой, двинулся к выходу.

Андрей посидел на скамейке в скверике еще несколько минут, потом поднялся и поплелся в отель.

* * *

В холле навстречу Андрею поднялись с дивана двое крепких молодых людей в серых пиджаках, быстро подошли, один раскрыл и показал ему документ. Андрей вгляделся: Leutnant Людвиг Эриксон, avdelning D. Сначала не понял, потом догадался: abteilung, а säkerhetspolisen – это sicherheitspolizei, отдел «Д» управления национальной безопасности, понятно. Спросил:

– В чем дело?

– Вам необходимо будет проехать с нами, – лейтенант говорил по-немецки совершенно чисто. – Мы сейчас поднимемся к вам в номер, вы соберете вещи, и поедем.

– Я никуда не поеду, – отрезал Андрей, – вы не имеете права меня арестовывать. И я буду с вами говорить только в присутствии консула, – добавил он неожиданно для самого себя.

– Господин Рихтер. – Лейтенант был спокоен. – Никто вас не арестует. Можете не опасаться, мы не сделаем вам ничего плохого. Если после разговора с начальником отдела вы по-прежнему захотите видеть консула, эта возможность будет вам обеспечена. Но сейчас я бы не советовал вам… Как это… motstå… видерштеен[31]31
  сопротивляться (швед., нем.).


[Закрыть].

– О чем мне говорить с вашим начальником?

Лейтенант не ответил, и Андрей понял, что лучше уступить. Поднялись на лифте, вошли в номер. В кресле сидел третий, в таком же сером, такой же молчаливый. Андрей быстро собрал чемодан – и не распаковывал почти, всего одну ночь здесь провел. Спустились. Один из агентов нес чемодан Андрея. Сели в машину, один серый впереди, двое других по бокам Андрея, но не тесно – черный «вольво» оказался просторным. Поехали.

Андрей вглядывался в таблички с названиями улиц. Вазагатан… Торсгатан… Сторгатан… Почему мне знакомы эти названия? Вдруг вспомнил: в детстве у него была игра, шведская «Монополия», до одури резались в нее с мамой и Светкой, с Мишкой и другими приятелями, оттуда и названия стокгольмских улиц кажутся родными. Норрастатион… Сёдрастатион… Хамнгатан… Что там еще было? Господи, о чем я думаю?

Машина свернула направо, остановилась перед ничем не примечательным типично шведским пятиэтажным зданием светло-коричневого кирпича. Миновали пост охраны, охранник в форме кивнул, поднялись на лифте. Прошли по коридору, остановились перед дверью. Лейтенант постучал, из комнаты отозвались. Открыл дверь, вошли.

Обычный кабинет, стол, полки, шкафы, три стула у стены, два у стола. За столом – офицер в форме, на погонах две звезды и корона – в шведских званиях Андрей не разбирался, но выглядел офицер солидно и уверенно. Не ниже майора, решил Андрей.

Офицер жестом указал Андрею на стул у стола, лейтенант занял второй.

– Господин Рихтер, – начал офицер, – я – начальник подразделения по оценке уровня угроз Отдела «Д» королевской службы безопасности, подполковник Линдберг. Я уполномочен сообщить вам официально… – Он говорил по-шведски, лейтенант переводил. – Я уполномочен сообщить вам официально решение моего правительства о высылке вас за пределы Швеции.

Он взял со стола лист плотной бумаги с гербом и коротким текстом и стал читать. Лейтенант переводил. В связи с угрозой безопасности Шведского королевства… По подозрению в незаконной разведывательной деятельности… Как персона, нежелательная в стране… Подлежит немедленной высылке… Запрещен въезд в Шведское королевство сроком на десять лет…

– В чем меня обвиняют? – изумленно спросил Андрей. – Какой я шпион?

– Господин Рихтер, – произнес Линдберг, – я не обязан вам ничего объяснять, но по-человечески вы мне скорее симпатичны, и я скажу следующее. Швеция – нейтральная страна. Мы стараемся поддерживать хорошие отношения со всеми соседями. У нас нет оснований считать, что лично вы что-то замышляете против моей страны. Но, к сожалению, в последние несколько недель чрезвычайно активизировались… Как бы это выразиться… Представители самых разных стран, прежде всего – Восточной и Западной России. У нас есть основания полагать, что эта активность связана с вашим появлением в Швеции. Больше я ничего не имею права вам сказать. Лейтенант Эриксон отвезет вас в аэропорт.

– Господин Линдберг, – голос Андрея дрогнул, – окажите любезность, сегодня утром я разговаривал с родственниками в Москве, связь вдруг прервалась. Вы не знаете, что там случилось?

– Мы не располагаем такой информацией, – ответил Линдберг, отводя глаза, и Андрей понял: врет, что-то знает.

Что именно не сказал ему подполковник Линдберг, Андрей понял только в аэропорту. Эриксон привез его к зданию аэропорта Бромма, но не к главному входу, а к боковому. Аэропорт был переполнен, давно уже строили новый, большой, но он все еще не был готов, и все рейсы – и международные, и внутренние – летали из Бромма. Вышли из машины, вошли в здание. Их уже ждал полицейский в форме. Втроем прошли в небольшую комнату, где Андрею опять предложили присесть на стул. Полицейский сел напротив. Эриксон ушел за билетом. Андрей, увидев в комнате телевизор, попросил включить. Полицейский включил. Шли новости. Диктор что-то быстро говорил по-шведски, на экране появилась знакомая уже обложка Сашиной книги, потом панорама Москвы, потом снова обложка… Андрей напрягся, стараясь разобрать слова.

– Вы позволите, я переключу на другой канал? – спросил он по-немецки и, видя, что полицейский не понимает, повторил, показывая руками: – Дреен? Умшальтен? Андерер канал?

– Эн аннан канал! – догадался тот. – Ja, självklart[32]32
  Да, конечно (швед.).


[Закрыть]!

Андрей, поднялся, подошел к телевизору, крутанул ручку, через три щелчка нашел ВВС.

– Наш специальный корреспондент передает из Москвы. Сегодня здесь был арестован московский писатель Александр Шереметьев. Сообщают, что при аресте он оказал сопротивление. По неподтвержденным сведениям, господин Шереметьев и был тем самым загадочным автором опубликованного недавно сатирического романа «Прогулки с Ницше», скрывавшимся под псевдонимом Арон Коэн. Официальные круги Народной России пока не выступили ни с подтверждением, ни с опровержением этой информации. Господин Шереметьев работал в одном из московских архивов. Известно, что он женат, но о судьбе его семьи пока нет никаких сведений.

– Du har blivit blek, – участливо сказал полицейский, – vill du ha vatten[33]33
  Ты побледнел… хочешь воды? (швед.)


[Закрыть]?

– Только что стало известно, – продолжал тем временем диктор, – что посол ДемРоссии в Москве был вызван в МИД, где ему была вручена нота протеста в связи с вмешательством ДемРоссии во внутренние дела РНР и – цитата – «раздуванием провокационной шумихи вокруг публикации сфабрикованной спецслужбами РДР фальшивки». То есть имеется в виду, – диктор улыбнулся, – все та же нашумевшая книга Арона Коэна. Мы будем внимательно следить за развитием этой истории, которая, мы уверены, будет иметь продолжение.

«Боже мой, – ужаснулся Андрей. – Что я наделал! Как я мог им поверить? Как я мог им довериться? Как я мог довериться этому Рафику? Господи, да и Леве как я мог довериться?! А как я мог ему не доверять, если он мой лучший друг? А может быть, он ни в чем и не виноват, он же в отставке, просто сказал кому-то, а те воспользовались? И вот теперь Саша арестован, Ирину и Катю наверняка тоже арестовали. И как мне теперь? Что я вообще сейчас чувствую? Полное бессилие? Опустошение? Что-то внутри оборвалось? Все слова затерты. Вот только что я был целый. Я был я. И вдруг мгновенно рухнул. Разбился. Раскололся… Меня нет. Есть осколки… И как теперь их склеивать?»

Андрей вспомнил рассказ сослуживца, примерно своего сверстника. Тот ехал на машине по Каменноостровскому проспекту. Спокойно ехал, небыстро. Вдруг из-за стоящей у тротуара машины прямо под колеса выскочил мальчик лет семи. «И я, Андрей, ничего не успел не то что сделать, я понять ничего не успел, это были даже не секунды – доли секунды. Я только почувствовал удар. Затормозил, выскочил из машины. Ребенок лежал весь в крови. Я сразу все понял. И меня ударило – это рубеж, перелом. Моя жизнь уже никогда не будет прежней, понимаешь, Андрей…» Тогда Андрей не понял, хотя и кивал сочувственно. Сейчас понял – дело не в событиях. Тогда было долгое следствие, был суд, сослуживца полностью оправдали – он действительно ничего не мог сделать. Были свидетели. Всем было ясно, что он не виноват. Последствий для сослуживца никаких не было. Но да, это был рубеж. «Вот и моя жизнь уже никогда не будет прежней. И при чем тут виноват, не виноват…»

Вернулся Эриксон. С билетом.

– Герр Рихтер, посадка через два часа. Прямой рейс уже улетел, так что полетите через Берлин. Там недолго ждать – к вечеру будете дома.

– Как через Берлин? – отшатнулся Андрей. – Я не могу через Берлин!

– Герр Рихтер, вы не волнуйтесь, – Эриксон отвел глаза. – Пока что я попрошу вас оставаться в этой комнате. Сержант проводит вас на посадку, когда придет время, – и что-то резко сказал полицейскому по-шведски. Тот кивнул.

Андрей едва понимал, что ему говорят и где он находится, сидел, уставившись на свой чемодан, мысленно повторяя: «Боже мой. Боже мой». «Прежде хула на Бога была высшей хулой, но Бог умер», – сказало у него в голове голосом Лобанова, и он тряхнул головой. Через Берлин…

А может, оно и к лучшему, что через Берлин. Можно ли продолжать жить как прежде, ходить на работу, писать научные статьи, радоваться Петербургу, когда нет правды? Когда нами правят такие, для которых человеческая жизнь ничто? Чем они отличаются от московских? Чем Лева отличается от этого Лобанова? Правды нет. Одна идеология. Не национальная – так либеральная. Не Германия – так Америка. И той и другой наплевать на человека. И той и другой нужно только мировое господство… Ни там, ни там давно уже нет четырех прочных опор дедушки Клауса – честь, долг, семья и собственность. Как же жить? Пусть будет через Берлин.

Он вспомнил почему-то знаменитый кадр из чаплинского фильма, который смотрел в детстве: герой идет по пограничной линии, одной ногой по одной стороне, другой – по другой, и никак не может решиться, куда свернуть…

«Господи, – подумал Андрей, – неужели никакой надежды нет ни там, ни здесь? Неужели никакой надежды?..»

Конец первой книги

2009–2019